ическа) около окна  и
этажерки.  Перебирала  на  этажерке,  на  своей  полке,  учебники,  кстати
вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем
почему-то не думая завтра идти в класс).
     - А в городе два случая оспы... Натуральной! - сказал отец матери.
     - Во-от!..  Гоняют целый день по улицам,  еще подцепят!  - отозвалась
мать и на нее оглянулась.
     - Оспа у нас привита...  и я ведь не гоняю, а сижу дома! - пожала она
семнадцатилетним плечом.
     - А уж куда-то собралась!.. Смотри, догоняешься!..
     Еля глядела на  мать из своей новой (семнадцатилетней) дали,  точно и
не на мать...  Какой неуемный у  нее,  вдавленный,  сжатый с  боков лоб!..
Какие щеки -  два вздутых ромба!.. Какие маленькие, какие тусклые глаза!..
И как хорошо это, как счастливо, что она, Еля, вышла не в нее, а в отца! И
вот Коля не в нее, и как же вскинется она сейчас, если сказать про Колю!
     - Колю,  может  быть,  выпустят под  надзор  полиции,  -  сказала она
небрежно.
     - Кольку?
     Совершенно безразлично или в недоумении, - это мать.
     - Как  выпустят?..  Откуда  ты  это?  -  перестал есть  суп  отец.  -
Губернатор мне наотрез отказал, даже говорить не хотел...
     - Могут все-таки выпустить... О нем кто-то хлопочет...
     - Это  как "под надзором полиции"?..  Пускай кто хлопочет,  тот ему и
место ищет!
     И,   вскинув  голову,   низкорослая,  жирноволосая,  широкоплечая,  в
стоптанных туфлях,  в  серой юбке,  висящей косо,  мать пошла из  комнаты,
гремя пустой тарелкой, поставленной на кастрюлю.
     - Кто хлопочет за Колю? - спросил отец, когда ушла мать.
     - Я, - тихо ответила Еля.
     - Ты?.. Каким образом?.. У кого же?.. У губернатора?
     - У губернатора.
     - Как?.. Лично?
     - Не  лич-но,  -  семнадцатилетне протянула Еля,  -  а  через  другое
лицо... Авто-ри-тет-ное...
     - Это ты... по своему почину?
     - По своему собственному...
     - Ты - хорошая девочка, Еля!.. Дай я тебя поцелую за это!..
     Он  быстро вытер  салфеткой короткие усы,  а  она  подошла к  нему  и
протянула губы,  сложенные сердечком, так что, когда снова вошла в комнату
мать с  компотом из сушки,  она уже отошла к  этажерке и  потом,  не желая
стирать с губ ответом матери отцовского поцелуя, ушла в свою комнату.
     А в своей комнате опять нечего было делать,  и от скуки она прочитала
все,  что  было  задано на  завтра,  кроме  геометрии,  которой вообще она
никогда не читала, считая ее недоразумением сплошным и явным.
     Так как выйти из  дому в  седьмом часу,  когда было уже совсем темно,
показалось бы всем очень подозрительным,  то вышла она в  пять и  сказала,
что идет к подруге Эльш готовить уроки и часа через два придет.
     Она действительно зашла теперь не к Цирцен,  а к Эльш,  и у нее долго
сидела перед зеркалом,  освещенная лампой.  Темно-алая лента шла ей, - так
сказала и Эльш, - а лиловая, которую все-таки захватила с собою Еля, имела
совсем линючий вид.
     - Вот какое у меня чутье! - похвасталась она подруге.
     Между прочим,  чтобы показать ей,  что  она  уже  приготовила все  на
завтра.  Еля рассказала ей про Верцингеторикса, обманывавшего своих врагов
будто бы тем, что подковывал коня наоборот.
     - Как же это наоборот? - спросила Эльш.
     - Во-от еще "ка-ак"!.. Что я, драгун, что ли, что должна это знать?..
Это  уж  кузнец  Верцингеторикса понимал,  как  надо  ковать  наоборот!  -
ответила Еля снисходительно.


     В  высокие двери парадного хода квартиры Ревашова она уперлась плечом
и  с  минуту стояла так,  не  решаясь звонить;  и  только когда  вспомнила
отцовское:  "Ты - хорошая девочка, Еля!.." и губы отца, вытертые заботливо
салфеткой, - нажала кнопку.
     Потом...  шарканье туфель Вырвикишки,  бряканье ключа,  и  отворилась
дверь, и денщик почтительно сказал:
     - Пожалуйте!
     Она  только что хотела спросить робко и  тихо,  как девочка,  дома ли
полковник, но услышала, точно денщик услыхал ее мысли:
     - Ждут...
     И,  раздевшись в  передней,  в  знакомую уже  столовую Ревашова вошла
походкой размеренной, уверенной, семнадцатилетней.
     Полковник действительно ждал, и ждали на столе самовар и что-то много
закусок,  и по тому,  как он поднялся с места, отложив в сторону свернутую
вчетверо газету,  как протянул, улыбаясь: "А-а-а!.. Здравствуйте!.." - Еля
поняла,  что Колино дело она направила по верной дороге и что она,  такая,
как  была  тогда,  два  дня  назад,  почти шестнадцатилетняя,  понравилась
полковнику,  а  теперь  у  нее  греческая прическа и  темно-алая  лента  в
волосах...  И она уже не сделала реверанса, когда здоровалась с Ревашовым,
а  только по-взрослому наклонила голову и подала руку ладонью книзу,  а он
жал ее если и не крепко, то гораздо дольше, чем нужно было едва знакомому,
да еще и  командиру полка.  (Это отметила Еля не сознанием даже,  а просто
проявившимся в ней с сегодняшнего только утра семнадцатилетним чутьем.)
     - Ну-с,  так вот-с...  Садитесь сюда... И чаю вам с бромом? - спросил
полковник, усмехнувшись носом и углами тяжелых век.
     Еля заметила,  что он был теперь как будто франтоватее, чем в прошлый
раз,  хотя тужурка на нем была та же. Может быть, он просто лучше выспался
теперь, недавно побрился, вытерся одеколоном... На правой руке его не один
уже, а три было перстня и все с крупными камнями.
     - С бромом...  только без рому,  -  ответила она не тихо и не робко и
остановила даже, докоснувшись безымянным пальцем, его руку, взявшуюся было
за бутылку.
     - Те-те-ре-те-те!..  Жалость и огорчение!..  С бромом, но без рому!..
Плохая нынче девица пошла!.. Ну, берите хоть шоколад...
     Он  сел на свое место и  начал безотрывно глядеть на нее с  напускной
строгостью и шевелить медленно толстыми губами.  Почти безволосые брови он
надвинул  для  большей  строгости на  самые  глаза  так,  что  из-под  них
стеклянно блистали только две белых точки.
     Но Еля не испугалась и не поверила даже, когда он сказал:
     - Что  же  касается Кольки,  швах  дело!..  Послана  бумага  министру
внутренних дел, чтобы разрешил он столь важного преступника выслать...
     Еля  только  улыбнулась  в   ответ  недоверчиво  и  покачала  головой
влево-вправо.
     - Во-от тебе на-а!.. Не верит! - выкрикнул полковник.
     Но Еля вдруг радостно хлопнула в ладоши:
     - Его отпустят?..  Да?..  Отпустят!..  Я  по  глазам вашим вижу,  что
отпустят!..
     И,  вскочивши с  места,  она кинулась к Ревашову,  и,  как совсем еще
маленькая девочка-восьмилетка,  ткнулась губами  в  один  из  перстней его
правой руки.
     - Ну  что  вы,  что вы,  дитя!..  -  и  он  тронуто коснулся щекой ее
греческой прически с алой лентой.
     - Правда?..  Ведь правда?.. - смотрела она на него утопляюще радостно
и  улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом,  а  сразу всем
телом и  всеми складками платья,  а  он проводил щекою вверх и  вниз по ее
прическе и потерянно приговаривал:
     - Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..
     Потом откачнулся,  кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким
говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:
     - Вот что-с... Извольте слушать ушами!..
     (Она стала почтительно.)
     - Кольку  вашего отпустить могут,  но-о-о...  только под  мой  личный
надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, - у меня полк, а не
какая-нибудь  там  гимназия!   -   поступить  он  должен  в   мой  полк...
вольноопределяющимся,  если имеет права...  Может поступить!..  Я приму!..
И-и-и...  дурь и  чушь эту из головы в манеже выбью,  будьте покойны!..  И
лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..
     Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым,  как Жданов...
Так же сидит на скамейке в  их скверике и ждет свою гимназистку...  Это ей
понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.
     - Ого... Браво!.. Колька - корнет!
     - Ну,  уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие! - бурчал Ревашов, а
сам  отводил глаза к  самовару.  -  Ну-с,  так  с  чем  чай  будем пить на
радостях?.. С бромом?..
     - Хорошо!  -  тряхнула она  лихо греческой прической и  протянула ему
стакан  свой,  а  глаза  у  нее  совсем  по-мальчишески блестели  крупными
искрами.
     - Ну вот... Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..
     И  Ревашов налил из черной бутылки в  ее стакан,  а  она так же лихо,
запрокинув голову,  отпила с  полстакана чаю,  как  пила  где-то  грог  на
святках, и по-мальчишески сказала:
     - Ух!
     - Ром приличный, - отозвался Ревашов. - Английский ром, - вот марка.
     - А когда же выпустят Колю?
     - Когда?..   Ну,   уж  это  там  фор-маль-ности  всякие.  Целая  куча
формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул
перед собой левой рукой.) Под-писки,  ручательства,  обя-за-тельства!..  А
вдруг он не захочет в полк,  а?..  Мы-то за него решили, а он вдруг... Кто
их  знает,  этих социалистов!..  "Мои у-беж-де-ния мне не  поз-во-ляют!.."
Тогда его, значит, непременно туда... где на собачках...
     - Что вы?..  Колька?..  Как же  он  не согласится?..  Пусть только он
попробует!..
     - И  очень просто скажет...  "Кто,  скажет,  вас  просил хлопотать?..
Вовсе я хочу пострадать за идею!.."
     - Ка-ак?..  Это чтобы ему не  тошно было там сидеть?..  Ни  за что не
поверю! - даже почти испугалась Еля.
     А Ревашов продолжал:
     - К  собачкам тоже  пойдет по  этапу  с  гордостью даже,  а?..  "Мною
теперь,  скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на
собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!"
     - О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что
он понимает, этот Колька?
     - Хо-хо-хо!..  -  Ревашов встал,  прошелся,  подошел к  ней  сзади  и
положил руку на ее прическу. - Вот как мы братьев учим!
     И когда она еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к
самому ее уху и шепнул:
     - Колька ваш отказался, представьте!
     Обдало ее  запахом табаку,  рома и  вместе злостью на  Колю:  за него
хлопочут,  а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе
сделался полковник.
     Ревашов же  снял тяжелую руку и  зазвякал шпорами по комнате,  говоря
повышенно:
     - "Вольноопределяющимся?..   Юнкером?..  Кор-нетом?..  Вы  надо  мной
издеваетесь!.."  Это он так сказал,  ваш братец...  За оскорбление принял,
что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади
ездить не желает,  а  на собачках -  очень!..  В  этом и  заключается верх
геройства!..
     - Когда же вы с ним говорили? - вдруг усомнилась было Еля.
     - Сегодня в  обед...  Не  верит!..  Хо-хо-хо!..  Она  глядит на  меня
неверующими глазами...
     И,  подойдя вплотную,  опять положил он  ей  на  голову руку отечески
просто:
     - Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только "уа" начали
кричать!..
     - Где же  вы  видели Колю?  -  спросила она,  глядя на него намеренно
боком: она знала, что у нее красивый профиль.
     - Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит...
     - Вы... сами... к нему ездили?
     - Да не к нему,  -  эти мне штатские барышни!..  "К нему"!.. По долгу
службы,  а совсем не к нему!..  Мой полк сегодня в карауле... Понимаете?..
Наряд в тюрьму...  Я -  командир, да еще начальник гарнизона, имею я право
проверять посты?.. Имею и должен... И поехал... И все!..
     - И  он  вам  посмел  так  сказать?..   -   возмутилась  Еля.   -  Вы
беспокоились, а он...
     Полковник скорбно и  кротко  покачал головой и  развел рукою  (левой,
правая же  все  еще  лежала на  греческой прическе),  и  Еле  стало  очень
неловко: он просил, ездил сам, к кому же? К мальчишке!.. И тот отказался!
     - Простите меня! - прошептала Еля, поднявшись.
     А Ревашов удивился:
     - То есть... как простить?
     - Я  вас  беспокоила...  из-за  дрянного мальчишки...  Его и  мама не
любит!..  Знаете, она сказала даже, что он - не ее сын, а нашей кухарки!..
То  есть,  он,  конечно,  ее сын,  но он нам совсем как не родной...  всем
нам... и мне... Да, и мне тоже!..
     Проговорила она это очень задумчиво и тихо, глядя на среднюю пуговицу
его тужурки: даже перед пуговицей этой чувствовала она себя виноватой.
     - Нет, нет... что вы!.. Вы - нет! - забормотал полковник. - И прощать
вас не за что,  а напротив...  совсем напротив... Вас... похвалить надо!..
Вы - очень милый ребенок... очень славный... да, да... Заботливый...
     Полковник,  видимо, волновался несколько и не знал как, не мог точнее
выразить,  за что именно он хвалил Елю.  Он положил руку ей на плечо,  так
что  большой палец его  пришелся против ее  открытой шеи,  и  тихо,  очень
нежно,  проводил он по этой шее пальцем,  а  она стояла,  опустив виновато
голову вниз.
     Сильный звонок вдруг задребезжал,  и Еля заметила, что точно кольнуло
Ревашова.
     - Ну, непременно!.. Какой-то черт!.. Вырвикишка!..
     Шмурыгал уже проворно туфлями денщик.
     - Не принимать!.. Скажи: нет дома!
     - Слушаю.
     Оба здесь,  и полковник и Еля, как заговорщики вслушивались в то, что
делалось там, в передней, где уж отворилась дверь.
     - Вот  черт  знает!..   Как  же  так  нет  дома?   -  чей-то  густой,
прохваченный ветром голос.
     - Никак нет, уехали, - врал Вырвикишка.
     - Это мне нравится!.. Сам же приглашал и уехал!..
     - Кого я приглашал? - тихо спросил полковник Елю, но вспомнил тут же.
- А-а, это - ваш, полковник Черепанов!.. Ну, черт с ним!..
     - Важное дело было, вашескородие! - врал Вырвикишка.
     Полковник подмигнул Еле,  точно хотел сказать ей: "Ничего, этот малый
нас не выдаст!"
     - Какое важное дело? - опять голос, прохваченный ветром.
     - Не могу знать!
     - Ну, доложи потом, что я был... Ты меня знаешь?
     - Так точно, вашескобродь!..
     И  как  будто  успокоенный именно  тем,  что  его  знает  Вырвикишка,
командир пехотного полка  Черепанов ушел,  и  опять  захлопнулась дверь  и
загремел ключ.
     - Молодец!.. Знаю... слышал... Ступай! - предупредил денщика Ревашов,
когда тот остановился было в столовой для доклада.


     Они откуда-то приходят вдруг и все затуманивают - облака счастья...
     Их  форма необычайна;  их  окраска до  того нежна и  необычайна,  что
просто ошеломляет...  И  они  клубятся,  они  влажны,  они живут...  Новый
какой-то мир приходит вместе с ними,  и в этом новом мире все - радость...
Все не наше,  и  так неуловимо,  так мгновенно,  так изменчиво!..  Но ведь
тысячу раз проходили вы  мимо этого счастья,  не замечая,  занятые слишком
земным,  где все -  расчет и скучные цифры,  - и вдруг вы вырвались, и они
опустились к  вам -  облака счастья...  Пусть тикают часы в вашем кармане,
безжалостные часы,  инквизиторы ваши,  - вы их не слышите... Вы смотрите в
сторону от себя,  -  вверх,  где все так необычайно, и вот на вас нисходит
радость,  - радость оттого, что вы - все-таки вы, что вы - живы, но что вы
о  себе забыли...  Это -  колдовство,  волхвование?..  Нет,  это только те
облака,  мимо которых проходили вы каждый день,  их не замечая... Но вдруг
вы  подняли голову,  и  они  пришли (они приходят ко  всем,  кто поднимает
голову), и заклубились около, и плывут вместе с вами... Они поглощают вас,
- вот в чем их чародейская сила,  -  и не слышно,  как тикают часы, - пока
чей-то голос, такой земной, преувеличенно земной и знакомый, не всколыхнет
около вас воздух: "Идите обедать!.."
     Вы вздрагиваете от ужаса... вы вспоминаете, и вам страшно вдруг: быть
самим собою, земным собою, всегда страшно... Но вы сопротивляетесь все же,
вы  думаете:  "Это кому-то еще...  это не мне...  Это не может быть мне...
я... я... - совсем не это..."
     - Идите же обедать, говорят вам!
     Голос звонкий, и вы знаете, чей... Вы представляете лицо, и свое лицо
тоже...  Вы бормочете:  "Обедать...  обедать... что это? И зачем?.." Но вы
уже опустили глаза вниз,  вы  уже снова видите землю,  вы  стали очерченно
короче...
     И вы обедаете, как всегда.


     Очень ясно почувствовала Еля, что после ухода из передней Черепанова,
- ради нее не впущенного Ревашовым, - рассеребрело вдруг старинное серебро
на столе,  подешевела мебель,  полиняли гардины окон,  проще и меньше стал
самовар,  -  зато покрупнели они двое: один свыше пятидесяти лет, другая -
невступно шестнадцати...
     - Да,  я  теперь помню:  я ему действительно сам назначил это время -
воскресенье,  семь-восемь часов,  этому  вашему командиру...  -  плутовато
сказал Ревашов и почесал правую бровь.
     А Еля шевельнула плечом, выпятила нижнюю губу и отозвалась:
     - Какой же он мой командир?..
     - Ну и  не мой же!..  Этого еще не доставало,  чтобы он -  мой был!..
Наливайте же  себе чаю...  Или  давайте я  вам  налью...  Да-а...  Колька,
Колька!.. Задача нам теперь с этим Колькой!..
     Еля смотрела на него наблюдающе,  задумчиво и наивно по-детски в одно
и то же время:  не могла еще смотреть иначе. А Ревашов налил ей чаю, - уже
не спрашивая,  долил ей стакан ромом, и зарокотал, намеренно понижая голос
до очень низких внушительных нот:
     - Я не имею этого глупого обыкновения болеть... да... глупейшего... И
не знаком поэтому коротко и  близко ни с  одним врачом...  также и с вашим
папой... Но-о... много о нем слышал...
     - Папа... о да!.. Его, конечно, все уважают...
     - А скажите,  милая,  у вас есть еще и сестра?.. Постарше вас, должно
быть, есть?..
     Ревашов очень прищурил глаза,  и  Еля насторожилась вся,  но ответила
беззаботно:
     - Нет, я одна... Три брата, и я...
     - Гм...  Та-ак!..  -  Ревашов повеселел вдруг. - Та-ак-с... Слыхал я,
что одна гимназистка... и будто бы по фамилии тоже Худо-лей...
     - А-а!..  Так это -  моя однофамилица!..  Она старше меня классом,  и
такая!..
     Еля махнула рукой и поджала губы: лучше не говорить... И тут же:
     - Вы мне напрасно налили чаю: мне уж домой надо.
     - Вот на!.. Зачем же это? - даже искренне вполне удивился полковник и
брови вздернул.
     - Как зачем?.. Восемь часов почти, - и мне еще на завтра уроки...
     - А-ах, боже ж мой, какой ужас!.. У-ро-ки!..
     - Да, не ужас!.. Как поставят двойку в четверть!..
     - Хо-хо-хо! - весело стало Ревашову: - Двой-ку в четверть!
     Даже и по лицу его было видно Еле,  как это для него смешно и странно
и  непонятно даже,  что  вот  ей,  такой  именно в  греческой прическе,  с
темно-алой  лентой,  и  с  таким  носиком  поставят  вдруг  двойку,  точно
маленькой или уроду!.. И будто заразилась она его смехом, - самой ей стало
смешно  вдруг,  что  завтра  какой-нибудь историк или  физик,  который так
тщедушен,  что его зовут "Фтизик",  поставит ей двойку...  Ей!.. Сегодня с
нею говорит командир драгунского полка, полковник Ревашов, сам наливает ей
чаю,  ради нее (да,  ради нее!) не принял Черепанова, перед которым должен
стоять навытяжку ее отец,  а завтра ей - такой, - могут поставить двойку и
сказать пренебрежительно, с усмешкой: "Плохо-с, Худолей Елена!.."
     Это даже не  смешно и  не страшно было,  это была обида...  Она очень
остро почувствовала ее,  и вдруг стали влажными глаза,  и как сквозь дождь
она еле различала перед собой Ревашова...
     И он это заметил.
     - Те-те-ре-те-те...  Зачем же плакать?..  Мы его выручим, - Кольку!..
Он  глуп еще,  конечно,  но  мы  ему внушим,  ничего!..  Мы его не отдадим
собачкам, - не надо плакать!..
     Он встал, стал сзади ее стула, нагнул большую голову к ее детской и с
пробором посередине голове, коснулся щекой, - только что чисто выбритой, -
ее щеки и повторил напряженно:
     - Чтобы в Якутку?.. Собачкам?.. Не дадим... Нет-нет!..
     Правую руку он отечески положил ей на плечо,  а в левую взял ее левую
руку, и слезинка с ее левой щеки перепрыгнула на его правую щеку.
     - Ого! - заглянул он снизу в Елины глаза. - Плачет!.. Самым серьезным
об