просить взаймы,  но даже не знал, кого выбрать: не больше
как за три дня перед тем к нему заходили с тою же целью двое.
     Все   это  расположило  его  к   тому,   чтобы  завернуть  на   голос
крикуна-мальчишки в скромный зал, где за двадцать сольдо Пасколо показывал
приемы с гирями.  У входа в зал изображен был, конечно, очень бравого вида
малый в  трико с  огромными зелеными почему-то гирями и микеланджеловскими
буграми мышц.
     Пасколо,  так значилось в афише,  вызывал любого из публики проделать
те  же  самые приемы с  гирями или  победить его  в  швейцарской борьбе на
поясах и  ставил за себя залог в  сто лир.  И когда входил в небольшой зал
Ваня,  он думал, что недурно бы было заработать сто лир, - но нравы борцов
и  атлетов были ему известны.  Итальянцы вообще скупы,  а  их атлеты самые
скупые из итальянцев.
     Если  бы  было  позднее,  Ваня объяснил бы  понятной усталостью,  что
ломбардец,  далеко не  такой могучий в  натуре,  как  на  афише,  с  таким
напряжением подымал гири и с таким стуком ставил их на пол, - но он только
что начинал представление. И когда, вытирая пот, вызывал он кого-нибудь из
публики убедиться,  что гири не пустые внутри, Ваня тяжелой своей походкой
взошел к  нему на эстраду,  снял куртку и проделал свои упражнения,  более
трудные,  чем у ломбардца, с такою легкостью и чистотой, что восхитил зал.
Раздраженный  Пасколо  тут   же   предложил  ему  швейцарскую  борьбу,   а
крикун-мальчишка созвал на нее улицу.
     И,  несмотря на ловкость ломбардца и  несмотря на его ярость,  в двух
схватках он был побежден Ваней.
     - Cento liro,  signore Pascolo!  -  вполголоса обратился к нему Ваня,
протянув руку.
     - Possa  morir d'acidente!  (Умри без  покаяния!)  -  сердито буркнул
Пасколо.
     Тогда Ваня, поняв, что ничего не получит, крикнул в публику:
     - Сто лир,  какие мне следует по уговору получить с Пасколо,  жертвую
пострадавшим мессинцам!
     Известно,  что  русские  матросы  самоотверженно  работали  во  время
землетрясения и спасли многих,  и это вспомнили газеты того дня,  а теперь
здесь молодой русский медведь жертвовал сто лир на мессинцев.
     Восторг публики был очень шумный,  случай этот на другой день попал в
газеты,  и хотя ста лир так, кажется, и не уплатил Пасколо, но Ваню вскоре
после этого пригласили в  чемпионат в  цирк,  и  он  не  отказался.  Здесь
выступая,  познакомился он с  эквилибристкой рижанкой,  Эммой Шитц,  и  та
немедленно завладела им, явилась к нему в комнату, выбросила за дверь Розу
Турубинер,  а  потом перевезла его к себе вместе с мольбертом,  холстами и
гирями, и всю зиму, и весну, и лето Ваня вместе с нею бродил по крупнейшим
циркам Европы.
     К  осени 1913 года он вздумал вернуться в Россию,  но сколь ни тянула
его Эмма в  свое Балтийское море,  уговорил ее  все-таки посмотреть Афины,
Константинополь и,  кстати,  тот город,  в котором затворился от света его
отец.
     В  чемодане его были не только ленты,  жетоны и звезды за борьбу,  но
еще и деньги.
     Почти полтора года не  видевший отца,  Ваня не нашел его постаревшим;
вообще в  нем как-то не было перемены даже при зорком огляде его с  головы
до  ног.  Тот  же  был и  халат серый,  с  голубыми кистями пояса,  та  же
безукоризненно чистая под халатом рубаха,  тот же  прямой постанов большой
большелобой головы,  то же откидыванье правой руки, - собственно кисти ее,
- от себя и вперед, даже волосы заметно не поседели, не поредели.
     И  Марья Гавриловна оказалась та  же.  Она  так же  засияла вся,  его
увидев,  так же мелкими лучиками брызнули ее глаза, и краска покрыла щеки,
- и  так же  к  обеду пришла она с  каким-то  белым цветком на  новенькой,
хорошо  сидящей  кофточке,  темно-лиловой,  с  кружевной отделкой,  видимо
только ради его прихода и надетой, так как был будничный день.
     Но  сам  Ваня чувствовал,  что он  далеко не  тот,  как тогда,  почти
полтора года назад,  и понимал,  что отец,  внимательно на него глядевший,
это заметил.
     Отец с этого и начал.
     - Поумнел будто немного?..  Да,  конечно,  пора... Сколько уж тебе?..
Двадцать третий?..  Порядочно... И все-таки заграницы видел... Ев-ро-пу! В
Европе неглупые люди живут... а? Правда?
     Это было за обедом,  когда все окна были отворены в сентябрьский сад,
пыльно-зеленый вперемежку с глянцевито-желтым.
     - За  границей живут люди и  не  очень умные и  не  очень богатые,  -
медленно ответил Ваня. - А главное, совсем не очень счастливые... то есть,
довольные...
     - Что-о? - поднял брови отец. - Не очень счастливые?..
     - Да... и, кажется, не очень под ними прочно.
     - Ого!.. Червь!.. - кивнул бородою отец почти весело.
     - Какой червь? - не понял Ваня.
     - Нашел своего червя?  Я  тебе говорил,  -  напомнил отец.  -  А двух
обеден для глухих не служат!..
     И Ваня вспомнил и улыбнулся длинно:
     - Может, это еще и не червь... хотя на него похоже.
     Вспомнил еще, что тогда говорил отец, и добавил:
     - Главное, - меня пока не переехало... Меня как известную личность...
Только мое прежнее переехало отчасти.
     - Ага!..  Обжегся?..  Показали тебе, как надо работать! Учиться этому
надо...  Только вот на  Марью Гавриловну я  удивляюсь!  Откуда это у  нее?
Знает, что такое порядок!.. И работать любит...
     Марья Гавриловна,  в  то  время только что  принесшая суп  в  большой
эмалированной кастрюле,  так была польщена этим, что даже оторопела на миг
и   только  потом   уже,   окончательно  залившись  румянцем,   защищалась
конфузливо:
     - Уж вы скажете!
     Но  когда уходила (она  опять не  садилась за  общий стол при  Ване),
каждая складка ее шуршащего платья казалась трепетно радостной.
     - Тициан!.. А?.. Сколько работал! - покрутил головою отец.
     - Сколько жил!  -  улыбнулся Ваня.  -  Дай  бог  и  половину его века
прожить!..
     - Можно прожить и двести лет и ничего не сделать!..  Видел в Венеции,
в  академии его  "Вознесение Девы  Марии"?  Нет?  Ты,  значит,  не  был  в
Венеции?..  Гм...  Почему же?  Ну,  а  в  Неаполе в музее "Данаю" видел?..
Видел?..  "Даная"!..  Какой колорит!..  А  Поль Веронезе...  Или  Тьеполо.
"Антоний и Клеопатра"!  А?..  Или...  да, ты не был в Венеции!.. Это очень
скверно... очень скверно, что ты не был в Венеции!
     - В Венеции,  или в Неаполе,  или в Риме,  - все равно... Или в нашем
Эрмитаже,  когда в Петербурге бывает солнце и что-нибудь можно разглядеть,
кроме копоти...  все это такое старье!..  - с ударением и брезгливо сказал
Ваня, съедая третью тарелку супа.
     - А-а!..  Старье!..  Да-а?..  Надоело!..  Новое  лучше?..  Кто  же?..
Сегантини?..  Несчастный Сегантинй с его козлятками?.. Или Макс Клингер?..
Зулоага - испанец?.. Цорн?.. Или Штук из Мюнхена?.. Ты был ли в Мюнхене?..
Головой мотаешь?.. Нет?.. Где же ты был?.. В Париже?..
     Но Ваня не дослушал; он сказал досадливо:
     - Про  какую ты  все  старину!..  Почти так  же  стары они  все,  как
Тьеполо!.. И никому там они не нужны!..
     - Вот  что-о!  -  искренне изумился Сыромолотов.  -  Так  там не  для
экспорта к  дуракам нашим,  ко всяким Щукиным и Морозовым,  существуют все
эти лучизмы?!  Там этим увлекаются сами?..  По-твоему как будто так?..  Не
верю!..
     Уже по тому,  как начинали загораться глаза отца и большелобая голова
стала  откидываться  назад,   ясно  становилось  Ване,  что  скоро  должна
оборваться беседа;  однако он даже и не пытался удержаться;  сам покатился
вниз.
     - Верь или не верь, только в искусстве теперь много ищут.
     - И находят?.. Много ищут и... что именно находят?..
     Он перестал есть, только следил, как пережевывает баранину Ваня.
     - Пустоту?.. Так ты думаешь?.. - медленно спросил Ваня. - Нет, - есть
в том,  что находят,  много современного...  И потому именно ценного,  что
современного...
     - А-а!..  Ого!..  Искусство,  потому только ценно,  что современно?..
Например,  -  искусство средних веков до  Ренессанса?..  Это там последний
крик моды - современность?..
     Ваня сказал спокойно:
     - Последний крик я  еще здесь слышал...  Слишком навалилось старое...
Нечем было дышать...
     - Ага!..  И я уже это слышал...  Или где-то читал...  Даже таким, как
ты, нечем дышать?..
     - Видишь  ли,   папа...   Слишком  много  машин  нахлынуло  в  жизнь,
поэтому...
     - Их надобно уничтожить?.. Чтобы дышать? - живо перебил отец.
     - Напротив!.. Их надо успеть переварить... потому что потом будет еще
больше...
     - Впитать в себя?
     - Именно!.. Впитать в себя и по ним перестраиваться?
     - По машинам перестраиваться?
     - Отчего  же  нет?..  Раньше говорили ведь,  например;  "Человек этот
точен, как часы". Часы тоже машина...
     - А  теперь нужно бегать и  прыгать головой вниз с пятого этажа,  как
Глупышкин в кинематографе?.. И оставаться целым?..
     - Я еще не знаю сам, как надо: так или иначе, - раздумчиво проговорил
Ваня. - Однако в жизни появился бешеный темп...
     - Ну!..
     - Этот бешеный темп проник и в искусство...
     - Этто...  Этто...  Четыре года  писал  Леонардо свою  "Джиоконду"!..
Четыре года!..  За  сколько времени могут  написать ее  при  твоем бешеном
темпе?.. А?.. За четыре часа?.. И напишут?.. И выйдет "Джиоконда"?..
     - Ты  все  вытаскиваешь  мертвецов  из  могил!..  Пусть  их  спят!  -
улыбнулся криво Ваня. - Давно уж все забыли о "Джиоконде"!..
     - А!..  Вот что ты  вывез из-за границы!..  Хвалю!..  Эта смелость...
была и  в  мое время,  конечно!..  Кто не находил,  что у "мадонн" Рафаэля
бараньи глаза?..  Новые птицы,  -  новые песни...  Но к  чему же,  однако,
пришли?..  Венец и предел?..  Венец и предел?..  Что и кто? Нет, - это мне
серьезно хотелось бы знать!.. Я... знай, я твой внимательный слушатель!..
     - Учителей современности в  искусстве ты,  конечно,  знаешь и сам,  -
уклонился, по своей привычке в разговоре с отцом, Ваня.
     - Кого?.. Этто... Этто... Сезанны!.. Се-зан-ны?..
     - Сезанн был один... И он теперь признанный... гений...
     - Се-занн  -  гений?..  -  даже  привскочил на  месте Сыромолотов.  -
Этто... этто... Этто - яблочник!.. Натюрмортист!.. Этто... Этто - каменные
бабы вместо женщин!.. Кто его назвал гением?.. Какой идиот безмозглый?..
     - Словом,  пошли за Сезанном,  -  кто бы он ни был,  по-твоему...  За
Гогэном... Ван-Гогом... Это тебе известно...
     - Ого!..  Ого!.. Го-гэны со своими эфиопами! Ноги у эфиопов вывернуты
врозь!..  Ван-Гоги!..  Этто...  "Ночное кафе"!.. Хор-рош. Этто... сам себе
уши отрезавший?..  В наказание...  В наказание,  что полотно портил...  Не
имея на  это  никакого права!..  Кристаллограф этот?..  Кто  сказал ему...
этто...  что он художник?.. Кто внушил этому неучу, что он может писать?..
Гипноз!.. Этто... непостижимый гипноз!..
     - Передают материальность предметов...  и живых тел...  Чего не знала
прежняя живопись... ваша... и ранняя... - с усилием сказал Ваня.
     Но отец только удивился искренне:
     - Не знала?.. Как не знала?
     - У всех  ваших...  и  ранних картин...  было  в  сущности только два
измерения...
     - Вы  это  нашли?..  Только два?..  Значит,  не  было  перспективы?..
Этто... Ни воздушной, ни даже линейной?..
     - Была, конечно... В зачатке. И для больших планов... А вот - тяжести
предметов... вещности передавать не умели...
     - Если бы даже!.. - поднялся было отец, но тут же сел. - Если бы даже
научились  передавать вес - и только?..  Значит,  только это?..  До нас не
умели,  и мы не умели,  а теперь поняли?..  Поняли,  что такое  тяжесть?..
Теперь умеют?..  И только тяжесть вещей и чувствуют?.. А... Этто?.. Только
ее  и  считают  нужным  передать?..  Мозгля-ки!..  Ах,  как  поразительно:
предметы имеют вес!..  И тела!..  Открытие!..  Значит,  прежде,  прежде...
(Ведь вы всю прежнюю живопись  отрицаете!..)  Значит,  прежде,  когда  для
художников  не  было  тяжести  в предметах,  когда не чувствовали они этой
тяжести вашей совсем...  И "Ночные кафе" писали,  но ушей...  ушей себе не
резали!..  Значит,  тогда...  этто... этто... было хуже?.. Атлант на своих
плечах держал свод небесный!..  Свод небесный со всеми звездами  в  нем!..
Вот  какое представление о тяжести было у греков!..  Держал,  - значит мог
держать,  -  и  тяжести  не  чувствовал!..  Привычное,  легкое  дело!..  И
Геркулесу  передал:  "На-ка,  подержи!.." На время,  конечно,  пока в сады
Гесперид лазил,  яблоки для него красть...  И Геркулес  тоже  держал  свод
небесный!..  А  для  вас  - яблоко - тяжесть!..  Не яблоко от Гесперид,  а
простое,  житейское...  Синап какой-нибудь,  или грушовка!.. Микеланджело,
по-вашему,  не  чувствовал  тяжести,  -  а  сколько тысяч пудов весу в его
"Страшном суде"?.. Или ты и "Страшного суда" не видал?.. Однако там, кроме
вашей  тяжести,  есть  еще и "Суд" и притом "Страшный"!..  А ведь вы своих
пачкунов несчастных,  ни одной картины не написавших, - выше Микеланджело,
конечно, ставите!..
     - Выше не выше, - попробовал было вставить Ваня, - только расширились
границы искусства... Чего прежде не могли, - теперь могут...
     - Пухом!..  Пухом!..  - кричал в это время, не слушая, Сыромолотов. -
Мертвецам даже желали,  чтобы земля им пухом была!..  Земля -  пухом...  А
вы... Вы... этто... и пух даже готовы сделать таким, как земля!.. И в пухе
тяжесть!..  Этто -  маразм!  Вот  что  это такое!  Этто -  этто -  бледная
немочь!.. Вы - слюнтяи... сопляки!.. Вас... Вас на тележках возить!..
     - Это таких-то, как я? - спросил Ваня.
     - Однако...  Однако ты их защищаешь!..  Однако,  -  этто,  - ты на их
стороне!..
     - Я говорил тебе, что есть... - уклонился от ответа Ваня.
     - А ты?
     - О себе самом я тебе не говорил...
     - Однако... Я вижу это по тону!.. По тону вижу!.. Где картины их?
     Спросил так быстро и настолько переменив голос, что Ваня не понял.
     - Чьи картины?
     - Эттих... эттих... современных твоих?.. Венец и предел!..
     - Сколько угодно!..
     - Картин?..  С  каким-нибудь  смыслом?..  Со  сложной  композицией?..
Картин, которые остаются?..
     - Э-э... картины!.. Это - брошенное понятие... - вяло сказал Ваня.
     Марья Гавриловна принесла в  это время кофе,  которое неизменно после
обеда пил  Сыромолотов,  и  взгляд,  которым она обмерила обоих,  был явно
тревожен.  Она не понимала,  о чем говорят теперь отец с давно не видавшим
его сыном,  но слышала,  что отец так же серчает и теперь,  как и в первый
приезд Вани,  и так же, как тогда, нужно бы и невозможно упросить его быть
ласковей.
     - Как этто -  "брошенное понятие"?..  - очень изумился отец, глядя на
Ваню зло и остро.
     - Теперь -  находки,  а не картины... Открытия, а не картины... Одним
словом, - разрешение таких задач, которые...
     - А  что  же  такое была картина...  и  есть!..  Она  тоже была...  и
осталась!..   Находкой!..   Открытием!..  И  во  всякой  картине  решались
технические  задачи...   Но   они   были  соз-да-ния   духа!..   Они  были
твор-че-ство!..  И  они оставались...  и жили столетиями...  И живут!..  А
теперь?..
     - Теперь?.. Теперь есть очень много очень талантливых художников... И
они вполне современны... И это их достоинство...
     - Ого!..  Ого!..  Очень много!.. И очень талантливых!.. Ты... этто...
шутя?.. Шутя, может быть?.. Вообще опять говоришь, или этто... ты сам?..
     - Нет, и не шутя, и сам...
     - Очень много и очень талантливых?..  Этто... этто... кто же такие?..
Да ты... понимаешь ли, что ты говоришь?
     Ваня пожал плечами.
     - Что же тут такого ужасного!..
     - А то у-жас-но, - что я... на тридцать пять лет старше тебя... этого
пока еще не говорю!.. Я еще не говорю, а ты... сказал!.. Я иду по улице...
этто...  иду и не говорю...  и даже не ду-ма-ю...  Да,  даже не думаю!.. -
"Какая  масса..."  или:  "Как  много  молодых людей  теперь  появилось!.."
Не-ет!..  Я думаю: "Как много дряхленьких!.. Как много слабеньких!.. Какая
масса недоносков разных...  Неврастеников явных!.. Худосочных!.. Какие все
вырожденцы!.. И отчего это?.." Вот что я думаю!.. Это я просто как человек
так думаю...  А как художник... как ху-дож-ник я и теперь не думаю и... не
говорю,  что много талантов...  Откуда такой наплыв?.. С луны?.. Есть тьма
подражателей,   эпигонов,  статистов,  свистунов  всяких,  но  талантов...
Талантов -  два-три,  -  обчелся!.. А в твои годы... ого!.. В твои годы, -
знай!  -  я думал, что только один настоящий, подлинный и прочный талант и
есть в Россиия!..  Вот что я думал!..  И если так не думает каждый молодой
художник,  -  пусть он бросит кисти,  пока не поздно, - да!.. Пусть идет в
писцы,  а  красок ему незачем портить!  Пусть идет в  циркачи...  да!..  В
борцы!..  Да!..  Ты думаешь,  я не знаю,  что ты делал в Риме?.. Я знаю!..
Писали мне!..
     - Гм...  Знаешь?..  Тем  лучше...  -  катая  хлебный мякиш в  толстых
пальцах,  сказал Ваня,  не глядя на отца, и добавил ненужно: - Кто же тебе
это писал?
     - Кто бы ни писал, - значит правда?
     - Что выступал в римском цирке?..  Что же тут грешного?..  Коммод был
император, - не мне чета! - однако и он выступал в том же римском цирке!..
     - А  Мессалина!..   Мессалина!..   -   почти  задохнулся  старик.   -
Мессалина...  императрица была,  однако продавалась,  говорят, солдатам...
сволочи всякой!.. По сестерции!.. По сестерции за прием!..
     - Да, конечно... Императрица могла бы продаваться дороже, - протрубил
Ваня спокойно.
     - Этто... этто... это...
     Сыромолотов был явно взбешен почти в той же степени, как тогда, когда
Ваня нечаянно застал его на крыше за этюдом;  и, как тогда, сдержавши себя
нажимом воли, спросил вдруг, отвернувшись:
     - А вещи твои?
     - В гостинице... где я остановился, там и вещи, - старался тщательнее
округлить хлебный шарик Ваня.
     - Ага!.. Рассудил, что так будет лучше?.. - поднял брови отец.
     - Да-а... Потому, во-первых, что я ведь теперь не один...
     - А-а!.. Так... Товарищ?..
     - Женщина... Да... Конечно, товарищ...
     - Гм... женщина?.. Художница?..
     - Не-ет...  То есть в своем роде художница,  конечно...  Акробатка...
Очень высокой марки...  Воздушные полеты...  на приборах, разумеется, а не
на моторах...
     - Акро-батка?..  Этто...  этто...  (Сыромолотов два  раза  с  усилием
глотнул воздух)... этт... Сестра Аберга?.. Фрейлин Аберг?.. А-а?
     - Шитц... Эмма Шитц!.. Известная...
     - Но немка, немка!.. Все-таки немка!..
     - Немка... Только она - русская немка... Из Риги...
     - Шитц?..  Ши-итссс! - с присвистом и ужимкой повторил Сыромолотов. -
Тты все-таки хорошо сделал,  что остановился в гостинице!.. Да!.. Хвалю!..
У тебя все-таки есть такт!..
     - У  меня хватит такта и уйти!  -  сказал Ваня,  улыбаясь почему-то и
подымаясь.
     Отец поднял плечи, развел на высоте их руками...
     - Как находишь!..  Как находишь,  так и поступай!..  Как находишь!  И
всегда поступай,  как находишь!..  Держись эттого только!.. Да!.. Всю свою
жизнь... Да!..
     И Ваня ушел.


     Он  не  приходил  к  отцу  потом  несколько дней,  и  тоскующая Марья
Гавриловна,  все его ожидавшая, принесла Сыромолотову случайно подобранную
на  базаре новость,  что  Ваня  купил старый двухэтажный дом,  кварталах в
четырех от дома отца на том же Новом Плане, и теперь занят его ремонтом.
     Если бы самому Ване, когда он ехал с Эммой на родину, сказали, что он
купит дом  в  четырех кварталах от  дома отца,  он  рассмеялся бы  так  же
весело,  как  Эмма,  когда он  сказал ей,  что  купил дом.  Этот  случай с
покупкой дома был одним из  тех неожиданных для него самого поступков,  на
которые он жаловался впоследствии Худолею.
     Почему именно в  тот раз,  когда он  шел от отца,  придавливая грузом
своего тела  гибкие доски  тротуара,  кинулся ему  в  глаза  (и  приковал)
коричневый указательный перст на  беленом железе,  упершийся в  совершенно
ненужные ему два слова:  "Дом продается",  -  почему он так при