и  реки света лились в окна
верхнего этажа, - все-таки Ваня проговорил удивленно:
     - Ты  нынче какой-то  трисиянный!..  С  тебя  хоть  портрет пиши  для
монографии!
     - Что ж,  и пиши,  -  отозвался отец.  -  Пиши - пиши... Полчаса тебе
попозирую...  Только мазок свой покажи сначала, - мазок и рисунок... А то,
пожалуй, не сяду!.. Мазок и рисунок...
     Старик  имел  такой  парадный и  такой  снисходительный вид,  что  не
видавшая его никогда раньше и принявшая его за какое-то очень важное лицо,
посетившее ее  молодого  хозяина,  большеносая Настасья,  вошедшая было  с
тряпкой и щеткой половой, почтительно застыла у порога.
     Но старик тут же обратился к ней:
     - Послушай, милая Личарда, дай мне там стаканчик воды холодной!..
     И  Настасья,  едва бормотнув:  "Сичас!"  -  и  бросив щетку и тряпку,
опрометью бросилась на кухню за водой, тряся тяжкими грудями.
     - А может быть, чаю? - догадался предложить отцу сын.
     - Нет, только воды... А где же твоя мастерская?
     Уезжая,  Эмма  забрала с  собой свои  трапеции,  но  крючки в  балках
потолка остались,  и когда в мастерскую Вани вошел старик, он прежде всего
в эти прочные крючья упер глаза,  перевел их на Ваню,  но тут же вспомнил,
как  "качалась" немка однажды вечером,  когда он  кричал мартовским котом,
догадался, зачем крючья, однако сказал сыну по-прежнему серьезно и строго:
     - Этто... этто... сними!.. Гадость какая!.. Сними, говорю.
     И даже ноздрями передернул.
     - Боишься,  что  повешусь?  -  улыбнулся Ваня:  -  Не  собираюсь,  не
бойся...
     И  пока пил отец воду,  принесенную Настасьей,  смотрел на него Ваня,
любуясь и  улыбаясь и  стараясь догадаться,  почему  именно он  у  него  в
мастерской и такой новый?..  Не потому же,  конечно,  что сегодня стукнуло
ему пятьдесят восемь лет!


     Отворяя дверь отцу,  Ваня  был  со  шпателем и  палитрой в  руке:  он
подмалевывал картину,  стоявшую на  мольберте,  и  теперь  она,  по-новому
яркая, раньше других притянула старого Сыромолотова.
     - Ого!.. Калабрия? - спросил он преувеличенно весело.
     - Вроде, - ответил Ваня.
     На картине  спереди  справа  были  развалины,  а на среднем плане вел
усталого,  понурого осла усталый  прожженный  солнцем  человек  в  широкой
соломенной шляпе; на осле сидела, видимо, очень усталая женщина в белом, с
грудным ребенком.
     - Или бегство святого семейства во Египет?
     - Похоже и на это, - улыбнулся Ваня.
     - Этто...  удалось,  -  да...  Кое-где кактусы,  кажется?.. Усталость
хотел?.. Если хотел, - удалась...
     - И  вечер...  солнце уж  зашло...  Так  ты  находишь,  что усталость
заметна?..
     - А это?  - присмотрелся отец к переднему плану. - Ого, какие глазища
страшные!.. И лапы?.. Это что?.. Лапы?.. Это - зверь?..
     - Вроде... Как раз только что я его хотел показать лучше...
     - Помешал я,  значит?..  Эх!..  - и старик слегка дотронулся до плеча
сына.
     - Ну вот,  помешал!..  Я  хотел немного еще его показать...  А  много
нельзя:  ведь  оно  в  сильной тени от  этих развалин...  Оно  -  в  своем
логовище...  Значит,  усталость все-таки заметна?..  Я  так и  хотел...  А
пейзаж у меня произвольный...  В Калабрии я не был... Кактусы разве есть в
Калабрии?..  Я  их  срисовал с  какой-то  фотографии,  потом,  может быть,
смажу... "Сейчас они отдохнут", - так думаю назвать...
     - Ага!.. Отдохнут?.. Потому что...
     - Потому чтої оїнїої ждет их и сейчас бросится...
     - Кто же этої оїнїо?.. Зверь?.. Тигр?.. Лев, что ли?..
     - Да...  Вообще...  Страшный какой-то конец их  жизни...  Все  устало
очень:  люди,  осел,  небо...  и вся эта вообще пустыня с кактусами...  Но
оїнїо - нет! Оно, напротив, полно силы... Оно ждет их... и дождется... Вот
что,  собственно,  я  хочу...  Полно  силы  и голодно...  Очень голодно...
Показывать его ясно я не хочу...  Вот только это (он показал  шпателем)  -
концы  лап  и  глаза  на морде...  Но очертаний морды не должно быть...  А
прыжок оно сделает через две-три минуты, когда они подвинутся.
     - Ага!.. Но лапы все-таки охра?
     - Нет, они должны быть темнее... Это я хотел замазать сейчас.
     - Ага...  Ну  да...  Половина пока еще  работы...  А  половину работы
дуракам не показывают... А это что?
     - Это -  "Жердочка"...  Сначала я называл "Узкая тропа",  теперь зову
"Жердочка"... Что еще уже жердочки?.. Канат?
     Картина была  на  подрамнике и  просто прислонена к  стене.  Какая-то
погоня  загнала двоих  -  мужчину спереди и  женщину сзади  -  на  бревно,
перекинутое через горный поток... Но хлещет дождь, бревно скользкое, и вот
падает мужчина,  - поскользнулся и падает навзничь, и не удержится, упадет
сейчас,  и  будет унесена потоком и разбита о камни женщина:  это видно по
лицу ее,  что сейчас упадет и она... Сзади же горы, и две лошадиные головы
в дожде - черная и белая: погоня.
     - Гм...  "Жердочка"...  Да...  Экспрессия есть!..  Вот как -  а?..  И
воздух... и скалы даны... Это - Абруццо?
     - Вроде этого, - пророкотал Ваня.
     - Коротка рука тут, - показал на падающего отец.
     - Ракурс!.. Так, - показал на своей руке сын.
     - На полвершка короче,  чем надо...  А  дождь хорош...  И  холодно...
Осень?.. Ноябрь?.. Который час?
     - Двенадцать,  кажется.  -  Ваня достал часы из  кармана:  -  Первого
двадцать минут.
     - Нет,  я о картине твоей... На скалах этих, хоть они и в дожде, часа
три  дня,  а  на  шали  женщины -  часа  четыре...  пять  даже...  Но-о...
Экспрессия есть... экспрессия есть! И сюжет трудный... А это?
     - Это "Фазанник".
     - Ска-жи-те!   -  протянул  старик  искренне  перед  новой  картиной,
повешенной на стене наклонно.  - Занятно!..  И понятно,  да...  За-нят-ный
мотив!.. Это - электрический фонарик у него в руке?
     Картина была больше других,  -  аршина полтора на два,  высота меньше
длины.  Кок в белом,  вошедший ночью в фазаний садок,  был дан безголовым:
верхний край  картины оставлял ему  только нижнюю часть  шеи.  Очень дюжая
спина смотрела на зрителя,  и  отчетлив был длинный кухонный нож в  черной
кожаной ножне, прицепленной к фартуку сбоку.
     Освещенные  снопом  света,  испуганно  глядели  фазаны,  золотистые и
серебристые, сидящие рядком на нашесте... Разбуженные от сна, одни подняли
головы,  другие протянули шеи  вперед,  и  к  одной из  этих  птиц,  самой
красивой и важной, тянется широкая рука повара.
     - Ага!..  Вот как!.. Значит, смерть в белом!.. С ножом вместо косы...
Сюжет -  да!..  И хорошо, что ночь... Так большей частью и бывает: сначала
наступает ночь,  а потом,  ночью,  приходит смерть... Я, конечно, от удара
помру и непременно ночью.
     И  несколько нараспев,  несколько неожиданно для  Вани прочитал вдруг
старое чье-то шершавое четверостишие:

                 Что наша жизнь? - свеча:
                 Живешь пока живется,
                 Приходит смерть, махнет косой с плеча, -
                 Огонь потух, - одно лишь сало остается!

     - Фазанчики, конечно, жирные, да... Корм-леные фазанчики... Но тема у
тебя везде одна и та же...  А это? - заметил он еще панно на другой стене.
- Бурно!.. Очень бурно!.. Ог-го!.. Очень эффектный прибой!.. И даже... Это
что, - дома летят в море?
     - Это под впечатлением...  ты  помнишь,  -  землетрясение в  Мессине?
Когда Мессина провалилась в море... читал?
     - Ага?.. Так это - Мессина?
     - Вроде...
     - А не зелена вода?..  Тра-гич-но!..  Нет,  это - трагично!.. Не зря,
значит,  я к тебе пришел!..  Дома сейчас скроются!.. Трагично!.. Нет, вода
почти хороша,  -  но  только...  выше надо!  Еще выше!..  На аршин выше!..
Давать так давать!.. А здесь внизу - асфальт!.. Грудами!.. Теперь не любят
асфальта... Отставная краска!.. Однако к этой гамме тонов только он идет -
асфальт!
     Волнообразно  пробуравил  перед  собою  рукою  с   большой  энергией,
взмахнул ею над картиной и добавил:
     - На аршин выше!
     И тут же:
     - А-а!..  Раз-бой-ница!..  Бук-вально,  головорез!..  Боевая!.. Да...
Скучаешь по ней?
     Это  он  быстро повернул подрамник с  холстом в  углу  за  корзиной и
увидел на нем портрет Эммы в трико на трапеции.
     - Пока не скучаю, - рокотнул Ваня.
     - Головорез!..  Да...  Ну так что же?  Посидеть с полчаса?..  Полчаса
времени есть... Холст найдется?.. Углем успеешь?.. Где сесть?.. Разве сюда
вот, к окну?.. Сяду к окну!


     Был в  прошлом Вани один очень памятный день в  начале августа восемь
лет назад.
     Тогда в  Черниговской губернии на Сейме жили они с отцом лето в одном
стародворянском имении;  там был конский завод, известный на всю Россию, а
отец  как  раз  увлекался тогда картиной "Скачки" и  с  породистых холеных
тренированных красавцев-орловцев писал этюд за этюдом.
     Он помнил:  в этот день он купался в Сейме,  который именно здесь, на
излучине,  имел  очень быстрое течение,  и  весело было  на  спор с  двумя
однолетками -  сыновьями хозяина,  правоведами, переплывать реку напрямки,
чтобы не уступить быстрой воде.
     Но  вот один из конюхов,  заика и  косой -  Аким Сорока,  прибежал за
ними: мужики начали громить соседнюю усадьбу генерала Сухозанета и вот-вот
должны были перекинуться к  ним,  и  уже послано за помощью в город,  и уж
приготовился бежать хозяин.
     - Кы-кы-к-к-кабрильет   зап-рягли,    бы-бы-б-бегунки    зап-ряглы...
Ды-ды-д-две пары в д-д-дышлах... линейками!..
     Потный,  красный,  заранее испуганный Сорока, сорокалетний, черный, в
плисовой жилетке,  в  желтой рубахе,  все  хлопал себя жалостно по  бедрам
руками и  советовал им табуном гнать лошадей к городу,  иначе пропадет вся
конюшня.
     - Пы-пы-п-панычи, н-накажи меня бог, - по-попорiжут коней!
     В усадьбе думали все-таки, что винокуренный завод Сухозанета задержит
грабеж на  целый день -  перепьются мужики,  и  подоспеет отряд ингушей из
города,  но едва добежали мальчики, как толпа с телегами - и немалая толпа
- оцепила как раз тот флигель в старом саду, где жили они, Сыромолотовы...
     И,  набрасывая теперь углем голову отца,  очень живо представлял Ваня
эту голову тогда, восемь лет назад, в августе.
     Так же  без шляпы,  но с  растрепанной шапкой волос,  крутолобая,  со
страшными глазами, - и над нею дубовый кол в тугих руках...
     Уже сидели на линейке мать его и  экономка из усадьбы Луиза Карловна,
а  Аким  Сорока,   бывший  за  кучера,   еле  сдерживал  стоялых  лошадей,
непривычных к  дышлу,  -  однако отцу  хотелось спасти свои  этюды,  и  он
пытался втолковать толпе,  что он не помещик,  а художник,  просил,  чтобы
выкинули ему трубки холстов, но первый же, кто был к нему ближе, завопил:
     - А з чиих трудов шляпу себе нажил,  га,  сукин сын?  - и сбил с него
шляпу колом.
     Этот самый кол и  был теперь в  руках отца,  и на отца наседало тогда
человек двенадцать,  но  боялись подойти близко,  и  он пятился и  ворочал
глазами страшными влево-вправо, чтобы не зашли сзади.
     Ваня кричал ему тогда из-за скирды соломы, за которой стояла линейка:
     - Сюда! Папа!.. Сюда!..
     Ему казалось тогда,  что наседавшие мужики оттиснут его в сторону, он
искал кругом,  с  чем бы  кинуться на них сбоку...  Мать и  Луиза Карловна
стонуще звали его:
     - Ваня!.. Ва-аня!..
     Лошади грызлись, взвизгивая жутко.
     - П-па-нич!..  Сидайте!..  Си-дай-те!  - кричал и Сорока Аким, думая,
что через момент убьют отца.
     И вдруг отец закрутил над головой кол, гикнул и кинулся на толпу сам,
и толпа человек в двенадцать побежала перед ним одним...
     А  через минуту он  уже сидел на  линейке с  ним рядом,  и  руки всех
четверых в  линейке крепко впились в  поручни,  потому что лошади,  хоть и
тренированные для скачек, сразу взяли бешеный галоп.
     Разъяренный  еще   боем,   отец  был  страшен  тогда,   пожалуй,   но
великолепен,  и он, Ваня, помнил, как не пугало его тогда, что из разбитой
над виском головы отца капля за  каплей падала на бороду и  скатывалась на
чесучовую рубаху кровь...  И  помнил Ваня,  что весь день тогда в  городе,
куда они прискакали к обеду, он смотрел на отца влюбленно.
     Шрам на выпуклой голове виден был и  теперь,  и он наметил его у себя
на холсте углем.


     - Чтобы не портить рисунка, я тебе без мимики и без интонации даже, -
говорил старик усевшись,  -  расскажу,  почему я  в параде...  Был я вчера
предупрежден,  что  один  князь великий -  имярек -  "следующий из  своего
дворца с Южного берега"...  (Так пристав и сказал: "следующий"... я же его
спросил:  "А предыдущий?" - но он не понял)... Так вот... "следующий" этот
захотел посмотреть мою мастерскую:  он, дескать, много наслышан... От кого
именно,  о  чем именно,  -  неизвестно...  По  первому слову я  отказался.
Пристав в ужасе - "Как же можно?.. Что вы?.." И чиновник какой-то: "Еще не
было такого прецедента!" А тут я вспомнил, что день рождения моего и даже,
что к  этому именно дню подгонял я  картину мою и  ее закончил...  то есть
сказал себе:  "Будет!..  Ставлю точку!.." Думаю:  "Эге,  -  даже и кстати,
пожалуй,  это!.." - "Хорошо, - говорю, - я оденусь и причешусь". - "Завтра
в одиннадцать", - говорят. "Жду", - говорю. "Обрадуете", - говорят. "Очень
хотел бы",  -  говорю.  "И губернатор будет сопровождать".  - "Чудесно!" -
говорю.  И  вот  начали с  Марьей Гавриловной работать -  превращать зал в
выставку картин...  Так кое-что собрали, этюды старые, то-се... Даже Марью
Гавриловну,  вечером за  швейной машинкой,  при лампе с  зеленым колпаком.
Очень она того портрета своего боится.  "Утопшая!" -  говорит...  Шевелюру
свою обкарнал,  как видишь,  -  жду... И вот ровно в одиннадцать приезжают
действительно великие от  рождения своего -  он,  она и  две девочки (тоже
великие)...  Встречаю их в  своей зале...  Губернатор наш новый,  генерал,
оказался с ними и этот вчерашний...  я-то думал он пристав, - полицмейстер
целый!.. Выше это или ниже губернатора, - в это я не вникал, но... ты меня
знаешь.  Можешь представить,  как  я  зубами скрипел!..  Вытерпел все-таки
минут двадцать...  Подробности пытки опущу...  Заметили,  что я  не так уж
радушен,  или,  может быть,  спешили на поезд,  - от меня поехали прямо на
вокзал,  - только не задержали долго, и вот, видишь - час теперь, а я уж у
тебя  давно...  Откуда  хлыст  этот,  тонкий  и  длинный,  великий этот  с
лошадиными  зубами,  о  моей  картине  узнал?  Не  знаю...  Но  спрашивал:
"Говорят,  есть у вас?.." -  "Нет,  -  говорю,  -  ваше высочество, даже и
отдаленного нет... стар стал... Через двое очков смотрю, когда работаю..."
Даже  по  этому  случаю комплимент от  ее  высочества удостоился получить:
"Помилюте,  ста-ар!.. Ви есть такой бохатир!" Простились дружелюбно... Два
этюда изволили приобресть...  Уехали...  А я постоял-постоял, посмотрел им
вслед...  "Эх,  - думаю, - устрою-ка себе праздник!.. Пятьдесят восемь лет
протрубил,  - "бохатир" остался, картину кончил... Великих проводил... Дай
пройдусь,  посмотрю на сына...  Кстати, он у меня тоже "бохатир"... И хоть
крючков у него много в потолке,  но... вешаться пока не думает, немку свою
пересидел,  пишет,  и  прилично пишет,  каналья!..  Не  очень тебе помешал
мимикой?.. Я ведь только губами шевелил... Теперь молчу.
     - Помолчи минутку,  - я сейчас кончу... Так вот почему парад такой!..
Все-таки великому ты показал свою мастерскую, а?..
     - Картину?.. Нет, не показывал... Тебе покажу, если хочешь.
     - Покажи... Спасибо... Когда?
     - А вот, сегодня же, сейчас, когда кончишь, пойдем вместе.
     - Я кончаю.
     Два раза ломался уголь в нетерпеливых пальцах Вани,  пока дошел он до
плеч;   еще  три-четыре  густых  штриха,  так  что  окончательно  в  труху
рассыпался уголь, и он сказал облегченно:
     - Ну вот... Готово.
     Встал старик, потянулся слегка, подошел к подрамнику...
     - Есть рисунок, есть... И быстро... И похож, кажется.
     - Еще бы не был похож с натуры!.. Сто раз тебя на память делал!
     - Гм...  Вот  как?..  -  Отец взял сына за  руку.  -  Ты  на  меня не
серчаешь?
     - Нет, - улыбался Ваня.
     - Где-нибудь там,  в  глубине,  как  говорится,  души  (отец  показал
пальцем под ложечку) не серчаешь?
     - И в глубине не серчаю, - еще шире улыбнулся Ваня.
     - Ну, хорошо... И не серчай... довольно. Дай поцелую!
     И   крест-накрест  крепко  поцеловал  Ваню  и   отвернулся  к   окну.
Побарабанил несколько по подоконнику и сказал, обернувшись, точно внезапно
вспомнил:
     - Что  я  посылал  тебе  в  Академию,   этого  мало,  конечно,  было,
мизерабельно,  -  и я знал это... Но, видишь ли... Это я делал потому, что
любил тебя...  Да! Если бы не любил, посылал бы гораздо больше... И тогда,
- кто знает,  -  может быть,  ты  и  пропал бы.  Сотни мог бы посылать,  и
поверь,  не  было  бы  такого молодца,  какой теперь вышел!..  Художнику в
молодости нужна бедность,  - это знай!.. Да, бедность... Всякому художнику
вообще... Так я на это смотрел (я ведь сам от отца получал по девятнадцать
с  полтиной) и теперь смотрю...  Ты думаешь,  за мной девицы не увивались,
хотя бы  из  своих,  академических?..  У-ви-ва-лись!..  Но я  себе воли не
давал...  Но  я  себе говорил:  "А-ле-шка!..  Смотри!  Пока ты  еще нуль -
рано!..  Расточишь -  не соберешь!.." Этот ситцевый народ,  - он хоть кого
утопит!..  Хорошо,  что твоя немочка убралась!  Пусть теперь тебя ждет "на
Орел"!
     - Откуда ты это знаешь? - удивился Ваня.
     - Так  вот,  пусть тебя ждет "на  Орел",  а  ты...  пока не  тони,  -
успеешь!..  И  не вешайся и  не тони...  И  крючья эти выверни...  У  тебя
достаточно крючков и  здесь (он мотнул головой на "Фазанник" и "Мессину").
Жизнь велика,  - авось, и эти вынешь... Мне этого в свое время некому было
сказать,  а  я  тебе говорю:  входишь в жизнь,  плюй на нее как хочешь,  -
бичуй,   ругай,  издевайся...  Мерзи  ее  насколько  силы  хватит,  -  она
простит...  Успеешь  еще  с  ней  и  помириться...  Когда  уходить из  нее
придется, помиришься и... благословишь, пожалуй!.. Ну-с, так передай своей
камер-фрау, что обедать ты у меня будешь, - и одевайся, пойдем...
     Вызванной Настасье сказал Ваня,  что уходит и обедать не будет,  и та
не очень удивилась: можно было пожертвовать и обедом ради такого гостя, но
когда уже одевались в  передней,  поднялся снизу и постучал и вошел доктор
Худолей, заставивший Сыромолотова-отца сделать очень скорбную мину.
     Однако в  разговоре с  ним старый художник ни  одним словом не  выдал
своего неудовольствия:  он знал от Марьи Гавриловны,  что какое-то подобие
лечебницы учредилось в нижнем этаже Ванина дома,  и,  конечно, мог зайти к
хозяину, Ване, его квартирант.
     Но,  зайдя как  будто по  делу и  даже уединившись для этого с  Ваней
минуты на две,  пока Настасья помогала одеваться старику,  Худолей с  двух
слов узнал от него,  куда он идет с  отцом,  а  о посещении мастерской его
отца великим князем,  едучи сюда,  узнал случайно от того самого чиновника
особых поручений,  который был  у  Сыромолотова накануне,  и  вот  у  него
составился мгновенный план доставить развлечение своим больным.
     - Алексей Фомич! - он наклонился почтительно. - У меня к вам огромная
просьба, и я надеюсь, вы не откажете!.. Надеюсь!..
     - Что такое? Просьба? - удивился Сыромолотов.
     - Здесь под нами больные...  шесть человек...  Культурный народ!..  С
большим все кругозором!..  Очень любят искусства! Вы хотите показать Ивану
Алексеичу  свои  картины...  Что  если  бы...  если  бы  вы  взяли  и  мой
маленький...  -  "Пансион" он хотел сказать,  но сказал:  -  Мою маленькую
лечебницу?
     - Кунсткамеру вашу? - неожиданно и сердито поправил Сыромолотов.
     - Почти...  Это  было бы  такое доброе дело!..  Мы  были бы  так  все
благодарны вам, Алексей Фомич!
     Он  наклонился в  сторону  Сыромолотова всей  гибкой  верхней  частью
тонкого тела, и глаза его привычно источили свою побеждающую жалость.
     - Что ж...  Если они не кусаются..