о
никто в полку не зовет его иначе,  и как-то странно даже назвать его вдруг
по имени-отчеству или даже по чину:  капитан Дерфельден!..  Не идет к нему
это...  Но -  Саша!..  -  и вот быстро повернулся молодой легкий стан,  на
приятном лице улыбка, голубые глаза спокойно ждут, что вы скажете... Голос
у  него -  грудной тенор,  очень высокий и  чистый,  и  руки теплые и жмут
крепко...
     Они  все игроки и  кутилы,  как солдаты всех веков и  народов,  -  но
сколько разных оттенков в этих кутежах и игре!..
     Когда  ремизится,  например,  капитан  Чумаков  из  девятой роты,  он
неподвижно глядит на того, кто его обремизил, точно перед ним кролик, а он
- удав; и только через минуту говорит медленно:
     - Так это ты... меня... таким... образом?.. По-го-ди!..
     И, обремизивши в свою очередь, довольно хохочет:
     - А чтэ-э, бра-ат?.. Пэпэлся, котэрый кусэлся!.. Тэ-э-тэ!..
     "Тэ-тэ" вместо "то-то",  потому что он пропускает его и через хохот и
через выпяченную дразняще нижнюю губу,  и второй подбородок его отдувается
в  это время,  как у  сделавшего себе запас пищи пеликана.  Он играет ради
самого процесса игры,  всегда по очень маленькой,  и, выигравши гривенник,
очень бывает доволен.
     Любит щеголять в сером плаще,  ссылаясь на переменчивость погоды.  За
это его, бегемотоподобного, зовут Бедуином.
     Но и командир восьмой роты, Кухаревич, небольшой, вертлявый, с синими
жилками на плешивом лбу, хорош бывает во время игры.
     Он   горячится,   он  наскакивает,   он  частит  и   сыплет  словами,
присловьями,  прибаутками русскими и польскими,  и украинскими...  И когда
выигрывал,  когда брал взятки,  никогда не мог усидеть на месте; торжество
так торжество:  он вскакивал,  чтобы быть на голову выше других,  и  очень
как-то звонко бросал на стол свои карты, размахиваясь ими выше головы.
     Но если не шла карта,  он сжимался, как паучок, глядел подозрительно,
становился  очень  меланхоличен  и  крутил  усы,   и  прибаутки  его  были
исключительно по-польски и не для дам.
     Все пили, но редко у кого это выходило красиво.
     Нужен  ли  для  этого  особый  талант  природный,   или  можно  этому
научиться,  если задаться подобной целью,  но  только у  одного из  целого
полка это выходило так,  что им любовались,  -  у капитана Баланчавадзе из
третьей роты.
     Он пил только вино и пил его из дедовского турьего рога, оправленного
в серебро с чернью, а в рог этот вмещалось чуть ли не четверть ведра.
     Потому ли,  что детство его прошло среди телавских виноградников,  он
знал вино,  и  вино его знало,  и,  выпивши целый рог,  он  делался только
неистощимо веселым,  и неутомим был в лезгинке!.. Лет тридцати пяти, очень
гибкий  и  ловкий,  он  носился между  столами в  собрании,  подкрикивая и
прищелкивая языком,  с  тарелкою вместо  бубна,  а  со  столов  ему  тонко
подзванивали стаканы, блюдечки, бокалы, бокальчики, стаканчики, рюмки...
     И  разве  не  любопытен идущий теперь впереди всего  полка  начальник
команды  разведчиков  поручик  Венцславович?..  Его  зовут  не  иначе  как
полностью,  потому  что  выходит  в  рифму:  Юрий  Львович Венцславович...
Франтовато всегда одетый,  в  золотом пенсне,  он лучший стрелок в полку и
недурно читает "Энеиду" Котляревского.  И  даже больше того,  -  он читает
книги,  -  да,  он берет в  полковой библиотеке книги и читает их тут же в
собрании на глазах у всех, и когда его привычно насмешливо спрашивают:
     - Ты-ы что это такое?.. В Академию, что ли, готовишься?
     Он отвечает без тени смущения:
     - Ну да, - готовлюсь!.. А как же?.. Стал бы я иначе читать?
     А Середа-Сорокин, поручик, не так давно переведенный с севера!..
     Он  длинный,  с  гусачьей шеей,  и  с  ним неотлучно везде две борзых
собаки пегие, длинные и тоже с гусачьими шеями... У этого страсть к охоте,
но  охотиться  здесь  на  кого-же?..   Лесов  поблизости  нет,  степь  вся
распахана,  даже дрофы - и то далеко от города - попадаются очень редко...
но  к  дрофам без  воза соломы и  без  всяких хитростей степных невозможно
подойти на выстрел...  Кроме этих борзых, у него есть еще и пара гончаков,
но те сидят дома.
     На  жалованье поручика трудно  прокормить столько собак,  может  быть
потому так худ их  хозяин...  Он  молчалив;  он  изысканно вежлив;  но  он
никогда не откажется, если кто-нибудь в собрании вздумает его угостить. Он
даже не враль, как большинство охотников, только вспоминает часто лесистую
Костромскую губернию, где он служил:
     - Помилуйте - скажите, но ведь там же охо-та!..
     Когда выпал тут в ноябре снег, затравил он четырех зайцев в полях, но
тем и кончилось его счастье. Снег растаял. В поле одни мерзлые кочки, и он
грустит...  Теперь шагает он,  длинноногий, в первой роте и, как природный
охотник,  различает в  ночи  что-нибудь такое,  чего  не  видят другие,  и
говорит, должно быть, своему ротному, капитану Жудину:
     - Посмотрите пристальней влево!..  Там что-то  движется...  Видите?..
Вон там!..
     Ивану Васильичу приятно представлять такого зрячего человека,  потому
что сам он ничего не видит по сторонам.
     Впереди обоза  плотная масса двенадцатой роты,  но  она  чуть  чернее
полей;  ее больше слышно,  чем видно,  однако слышно только,  как сплошной
гул,   как   аккомпанемент  для   колесной  арии,   кругом   добросовестно
исполняемой.
     Какие  основательные,  прочные  эти  обозные колеса,  рассчитанные на
долгие походы,  и  как они катятся звонко!..  Кухни же тарахтят совершенно
бесстрашно, так же, как могут тарахтеть они и у неприятеля с моря, так же,
как тарахтят вообще все кухни на земле,  какие бы секретные наступления ни
делали люди.
     Обернулся с козел солдат;  разглядел Иван Васильич, что голова у него
пирогом и нос длинный.
     - Вашескобродь, дозвольте спросить, - это мы спроти кого же идем?
     - Не знаю, - удивился вопросу Иван Васильич.
     - Говорили, будто матросня, - понизил голос солдат.
     - Кто тебе говорил? - еще больше удивился Иван Васильич.
     - Я тоже думаю, - не должно быть... Болтают зря...
     Какие-то солдаты,  которым надоело трястись на подводах,  идут сзади.
Но они говорят о том, что знают:
     - Корова,  например,  требушистая, а бы-ык, он, брат, кишков много не
имеет, у него, брат, вес большой...
     - Или возьми свинью...  До чего важка,  стерва!.. У ней мяса плотная,
страсть!
     Но вот кто-то растолкал их сзади.
     - А? Кто?.. Кашевары?.. А доктор где едет?
     И  у  повозки крепко сбитый подпоручик Самородов показал свое крупное
круглое лицо с усеченным носом.
     - Вот  где  вы?..  Покойной вам ночи!..  К  вам можно?..  Ногу натер,
понимаете, сапог жмет...
     - Вы что, - догоняли, что ли?
     - Вона!..  Догонял!..  Я -  ваше прикрытие -  у меня сзади взвод... А
мудрец какой-то сказал: лучше сидеть, чем ходить... Правильно!
     И вскочил на ходу.
     Где и  когда успел выпить Самородов,  но чуть только он уселся рядом,
сильно запахло спиртным.
     Он еще молод,  чтобы проявиться как следует,  и пока пьет,  впивается
деловито,  обдуманно,  точно  осенний  крепкий  огурец,  вбирающий соляной
раствор,  чтобы достоять в бочонке до лета, чтобы хозяйка, вынув его в мае
и подавая гостям, могла бы сказать с приятной улыбкой:
     - Вы посмотрите только: как свеженький!
     И гости чтобы ахнули и похвалили: "Вот это засол так засол!.."
     - Что это мы, а?.. Куда именно?.. И зачем? - сразу задал ему все свои
вопросы Иван Васильич.
     - "Куда"!..  И  что это значит "зачем"?..  -  усиленно задышал огурец
рассолом. - Их ведет, грызя очами... начальство, а они тут в обозе мыслями
задаются!
     И даже по плечу его легонько похлопал.
     - Однако?.. Все-таки? - поежился Иван Васильич, отодвигаясь.
     Но огурец зевнул сладко и равнодушно:
     - Наше дело детское, - мы обоз!
     И  так  неожидан после  этого  сладкого зевка  был  орудийный выстрел
спереди,  верстах в пяти!.. И еще не успели опомниться и точно установить,
что это выстрел из орудия, а не ружейный залп, - новый орудийный раскат.
     Самородов сказал:
     - Вот так штука! - и спрыгнул на дорогу.
     Кашевары почему-то поспешно уселись на свои места.
     Спереди длинная команда:
     - Стой-й-й!..
     И оборвался гул шагов.
     И сам затпрукал солдат его повозки, и лошадь стала.
     Колесная ария кругом оборвалась раньше чьей-то команды:
     - Обоз, сто-о-й-й!
     Подошел  фельдшер  из  лазаретной  линейки  Перепелица,   -  полковой
фельдшер со жгутами на погонах, и сказал почему-то:
     - Шпарят!
     Голова у него была круглая,  лицо тоже, нос маленький, чуть заметный,
а  шинель сзади стояла птичьим горбом,  и  Иван Васильич подумал невольно:
"Какие меткие бывают фамилии!" - и повторил зачем-то:
     - Шпарят?..
     И еще пушечный выстрел, а за ним тут же команда спереди:
     - ...рота ма-арш!
     И  солдаты,  -  теперь их  лучше рассмотрел Иван Васильич,  последняя
двенадцатая рота, - пошли влево по кочковатой земле.
     - Роты разводят! - объяснил Перепелица.
     - Зачем?
     - А  как же?..  В колонну снаряд попадает или в развернутый фронт,  -
большая разница!
     - Да  скажите  мне,   наконец,   что  это?..  Откуда  снаряды?..  Чьи
снаряды?.. - нагнулся к нему с повозки Иван Васильич.
     - Кто же их знает!.. Люди боевые патроны получили... по три обоймы...
     - Дозоры усилить!  -  скомандовал влево кто-то  верхом,  и  только по
голосу узнал Худолей батальонного Кубарева.
     - До-зор-ных! - повернулась в испуге голова пирогом.
     - Патронные двуколки вперед!  -  откуда-то  спереди,  и  потом  голос
Кубарева:
     - Вперед двуколки патронные!.. Жива-а!..
     И  сразу затарахтели колеса двуколок,  устремляясь вперед,  в бой,  а
солдат на козлах протянул горестно:
     - Патронные!..  Э-эх!.. - и махнул левой рукой коротко, но совершенно
безнадежно.
     - Ничего не понимаю!..  А пулеметная команда наша?..  - опять того же
Перепелицу спросил Иван Васильич.
     - Пошла с первым батальоном...
     И вдруг добавил Перепелица:
     - Раз неприятель наступает, он по железной дороге должен наступать, -
а это ему зачем?.. Ему вокзал нужен.
     - Может быть, вокзал защищает кавалерия? - догадался Иван Васильич.
     - Сколько же той кавалерии!.. Кавалерии - ей бы здесь место, а нас бы
туда...
     Но тут потянуло скверным запахом сзади, и Перепелица добавил:
     - Бочки, должно быть, со свалок едут.
     - Вот тебе на!.. А вдруг их остановят?
     - Удовольствия мало...
     Спереди еще грохнул пушечный выстрел...


     Минут через десять,  хотя и странно было это слышать, но ясно стало и
Ивану Васильичу,  один за  другим два орудийных выстрела раздались дальше,
чем первые;  потом двинулись снова вперед солдаты,  а обоз стоял еще минут
десять, пока не подъехал ординарец и не крикнул передним подводам:
     - Командир полка приказал медленно двигаться!
     - Как?.. Медленно или немедленно? - не дослышал Иван Васильич.
     - Это  ведь все равно,  -  отозвался Перепелица и  -  шинель все-таки
горбом - зашмурыгал к лазаретной линейке.
     Опять началась ария звонких колес на шоссе.
     - Поэтому,  выходит,  наши погнали его,  вашескородь?  - обернулась с
козел мудреная голова в фуражке, растянутой спереди назад.
     - Столько же  я  знаю,  сколько ты,  -  кротко ответил Иван Васильич,
потому кротко,  что с этим новым движением представилась ему вдруг Еля,  -
то  милое лицо,  какое было за обедом вчера,  когда она сказала важно:  "Я
хлопочу о Коле!.." Почему-то он не спросил ее тогда,  у кого она хлопочет,
- не успел спросить... Может быть, у губернатора?.. Может быть, она просто
пошла к  нему  на  квартиру?..  Добыла какое-нибудь письмо,  чтобы войти в
губернаторский  дом,   а  там...   сказала  что-нибудь  слишком  резкое  и
арестована  за  это?..   Конечно,   арестована  при  полиции,  только  для
острастки,  и будет выпущена утром...  Плохо,  конечно, но все-таки лучше,
чем то, в чем обвиняет ее мать...
     Сначала это кажется нелепым Ивану Васильичу:  арестована гимназистка,
девочка,  его дочь!..  Но он вспоминает губернатора,  генерал-майора,  лет
сорока,  с вензелем на погоне,  с очень жестким лицом,  высокого,  коротко
стриженного красивого брюнета, голова вполоборота и полуслова вместо слов:
"Что?..  Худолей?..  Полковой врач?.. Вы - отец?.. Очень жаль!.. Как же вы
могли...  допустить?..  Послано министру...  Нет,  не  могу...  Ничего  не
могу..." Кивок,  и дальше...  Что же он,  такой, может сказать ей?.. Может
быть,  накричал на нее,  а она не сдержалась... Приказал задержать до утра
при полиции...  Придется идти объясняться...  А что, если за это уволят из
гимназии?.. Куда ее тогда?..
     Колеса стучат совершенно безучастно,  но сзади подходит Самородов так
же,  как в первый раз,  и уж не спрашивая,  можно ли, - лезет на подножку,
припрыгивая на одной ноге.
     - Лучше  сидеть,  чем  ходить!..  Думал,  пустяк,  оказалось,  трудно
идти...
     И опять запахло рассолом...
     - Что это значит, что мы двинулись? - спросил Иван Васильич.
     - Что это значит?.. Это значит, что... "Еще напор, и враг бежит..."
     - Трудно понять...
     - Ночные бои,  доктор... Мы его боимся, он нас боится... Но, конечно,
силенки у него жидковаты... Трехдюймовки... две-три...
     - А если он вокзал атакует?
     - А здесь ложная диверсия?.. За это уж мы-то с вами не отвечаем...
     - А почему наших пулеметов не слышно?
     - Не  видят противника...  Зачем же  себя обнаруживать?..  Не вошли в
столкновение... А в белый свет стрелять не приказано.
     И  в  громыханье колес наклонился со  своим рассказом ближе к  нему и
пониженным голосом:
     - Понимаете,  какая штука!..  Познакомился на  днях в  частном доме с
одною дамой,  не то чтоб с  какой-нибудь,  а  вполне приличной,  и  вот...
благодарю,  не ожидал!.. Ходить почти невозможно, - еле терплю... На сапог
это я из приличия свалил...
     - Ну вот, и пьете еще!.. Зачем же вы пьете?
     - Досада,  понимаете!..  Никак не думал!.. Молодая дама, приличная...
Если уж такой не верить, какой же верить?.. Вы только представьте...
     Но не удалось Самородову рассказать о знакомой даме полностью:  слева
где-то  по  линии обоза,  может быть даже несколько сзади,  явно ружейный,
безбожно сорванный залп...
     - Что такое?.. Обошли?.. - и вскочил подпоручик.
     - Может быть, наши?
     - А в кого же наши?.. Сзади полковник Елец с четвертым батальоном.
     Новый залп, жидкий, но также сорванный.
     - Далеко где-то... Может быть, дозоры наши?..
     И стал на подножку.
     Но  те,  кто  стреляли скверными,  жидкими залпами,  точно  загадали:
соскочит ли подпоручик Самородов, если они сделают еще залп?
     Сделали еще, и он соскочил и затерялся среди повозок, а спереди опять
повернулась странная голова и проговорила скорбно:
     - Что же это?.. Неужто милости к своей крови не будет?


     И  до  самого рассвета то  медленно двигались,  то  зачем-то стояли в
сонливой неизвестности, пока не перестали уж доноситься орудийные выстрелы
спереди и жиденькие залпы слева.
     Рассвет  этот,  которого  он  так  ждал,  показался  Ивану  Васильичу
необыкновенным,  чудодейственным... Очень отчетлив в нем был момент, когда
он увидел, - или угадал скорее, но близко к истине, что затылок его кучера
под засаленным околышем не темноволосый,  как он думал ночью, а русый; что
у лошади, везущей аптечную двуколку рядом, подвязанный белый хвост...
     Иван Васильич и не хотел верить в то,  что, может быть, действительно
приведут или принесут раненых,  и боялся,  -  а вдруг?.. И, наконец, утро,
едва  наступившее,  разъяснило ночную  "фантасмагорию",  как  называл  это
Целованьев.
     Никто ни в обозе,  ни в главных силах,  ни даже в первом батальоне не
видал этого, - это передавал потом Венцславович: когда рассвело так, чтобы
хоть что-нибудь видеть впереди, он наткнулся с тремя разведчиками из своей
команды на  машину "лимузин",  стоящую под тополем,  а  над нею на  тополе
висел  белый  платок,  знак  конца военных действий и  возможности мира  и
покоя,   и   из   автомобиля  вышел  начальник  дивизии  генерал-лейтенант
Горбацкий,  тучный,  седобородый старец, доедающий бутерброд с сардинкой и
теперь широко открывающий масляный рот,  как рыбы в аквариуме,  а за ним с
серебряным стаканчиком вина, из которого он пил мелкими глотками, и тоже с
недоеденным бутербродом в  другой  руке,  вылез  начальник  штаба  дивизии
полковник Корн,  высокий  блондин  с  красиво  подстриженной бородкой;  и,
протирая на  ходу запотевшее пенсне,  чтобы разглядеть лучше это  видение,
замедляя шаг,  подошел к  машине Юрий Львович,  вздернул руку к козырьку и
застыл, и за ним застыли разведчики.
     - Здравствуйте,  э,  поручик!  -  сипло,  не  спеша,  сквозь  хвостик
сардинки.
     - Здравия желаю, ваше превосходительство!
     - Вы... это... что такое?.. Цепь?..
     - Начальник команды разведчиков, ваше превосходительство.
     Генерал  дожевал хвостик,  сонными глазами,  на  каждом  верхнем веке
которых было  по  бородавке,  обвел  всего Венцславовича,  потянул носом и
сказал, морщась, Корну:
     - Что это так... завоняло, а?..
     - От ног, - пригляделся Корн.
     - Ваше превосходительство...  попали случайно на свалки,  -  объяснил
Юрий Львович.
     - На свал-ки?..  Прочь,  прочь!.. Идите!.. Назад!.. - замахал на него
генерал толстыми жирными пальцами обеих рук.  -  И  все  чтобы назад!..  В
казармы!..   Своей  местности  не  знают!..   "На  свалки"!..  Пф,  пф,  -
на-во-ня-ли как, а?..
     И  когда  пошел назад Венцславович,  движением рук  и  кивками головы
осаживая  своих  разведчиков  и  наступающие цепи,  он  заметил  косвенным
взглядом, как шофер и механик снимали с тополя белый платок...
     Горнист первой роты затрубил отбой... Игра кончилась.
     А  минут  через двадцать Иван  Васильич видел,  как  проезжал мимо  в
город,  трубя,  чтобы сторонились повозки,  лимузин с генералом Горбацким,
начальником штаба дивизии и Черепановым.
     Когда часам к  девяти утра Иван Васильич все в  том же обозе и теперь
уже  впереди  третьего  батальона подъезжал к  воротам  казарм,  гимназист
какой-то высокий и  тонкий зачем-то стоял поодаль от часового и  глядел на
обоз.
     От  беспокойной  этой  ночи,  полной  колесного  грохота  и  темноты,
холостых залпов и мозглого холода,  Ивану Васильичу нехорошо было:  в ушах
неразборчиво стучало,  глаза  устали  видеть  общесолдатское серое  тесто,
полная ненужность этой поездки ночной огорчала,  почти оскорбляла так, что
хоть бы пожаловаться своему кучеру, как жаловался он городовому в два часа
ночи.
     Но солдат,  голова пирогом,  теперь ретиво,  как ни в  чем не бывало,
натягивал вожжи, чтобы не напирала слишком на передние повозки его лошадь,
почуявшая близкие конюшни и кормушки с сеном из имения Нуджевского.
     И  когда перед казармой своротил с  дороги на  свое  постоянное место
обоз  и  ступил,  наконец,  твердо на  знакомую,  туго  убитую солдатскими
сапогами землю Иван Васильич,  он  заметил -  идет в  его  сторону длинный
гимназист, идет, и не верится, однако ясно, что это - Володя.
     И  еще  только  старался  догадаться  Иван  Васильич,  какой  сегодня
праздник,  -  почему не в  гимназии Володя,  -  как он подошел бледный,  с
красными глазами, очень взволнованный и срыву крикнул почему-то визгливо:
     - А папа и не знает, что...
     - Что такое?..  Володя!..  -  испугался Иван Васильич и за локоть его
ухватил крепко.
     Володя глянул на лошадей,  на солдат рядом и докончил тихо,  но очень
брезгливо:
     - Елька дрянь, грязь... метреской стала... полковника Ревашова!..
     До  того  взволнованное,  что  даже почти плачущее стало его  длинное
лицо.
     - Еля?.. Как?.. Что ты говоришь?..
     И пошел вдруг отец торопливо вперед, а сын за ним.
     - Елька, да!.. Метреской!..
     Еще вдумывался