не он сам?..  Не хотел
сидеть в гимназии,  - сиди в тюрьме!.. Мама только предупредила события...
Хотя, конечно... смело могла бы не предупреждать!..
     - Ага!.. Вот!.. А отчего ты не остановил тогда мамы?..
     - Когда не остановил?
     - Когда!..  Будто не знаешь!..  Когда она призывала жандармов,  - вот
когда!.. Жандармам только того и надо было, чтобы их призвали!
     - Что ты мелешь?.. Как бы я мог остановить маму?
     - Отвел бы ее в комнаты и запер бы на ключ!
     - Я?.. Маму?.. С мамой мог бы удар сделаться!.. Что ты!
     - Ну  что  же,  что удар!  А  может быть,  и  нет...  Покричала бы  и
замолчала.
     - От-вра-тительная ты  девчонка!..  Не хочу я  с  тобой идти рядом!..
Уходи!..
     И  Маркиз перешел через  улицу  и  зашагал по  переулку.  Однако Еля,
постояв на месте два-три мгновенья, бегом бросилась за ним, обогнала его и
бойко пошла впереди, чеканя шаги.
     Он  повернул назад,  и  тут  же  повернула назад она и  пошла за  ним
следом, не отставая, как он ни уширял шаги.
     - Смотри!.. Морду набью! - бросал он иногда назад.
     А она отзывалась вызывающе:
     - А ну-ка набей, попробуй!..
     Так и  дошла за ним следом до тихой улицы Гоголя,  но за два квартала
до  своего дома отстала и  свернула к  особняку Ставраки.  Маркиз был  так
взбешен ею и так стремился от нее уйти, что этого не заметил.
     В  доме Ставраки недолго пробыла Еля:  Дина и  Маня спешили на званый
вечер.  Она  завистливо ахнула тому,  как великолепно накрасила губы Дина,
как замечательно подвела брови и  глаза Маня,  с  осторожностью,  чтобы не
помять  их   платьев,   повисла  у   них  на  шеях,   попрыскалась  духами
"Иланг-Иланг",  похохотала  звонко  и  пошла  домой  в  причудливой синеве
сумерек.
     Но в  этой причуде сумерек от одной впадины стены отделилась и  стала
перед нею тень так неожиданно, что попятилась Еля.
     Тень сказала тихо:
     - Еля!.. Не узнали?..
     - Вы - нахал! - крикнула Еля.
     - Нет, я - Лучков, Еля...
     - Кто-о?..
     - Лучков... Не кричите так!.. Товарищ Коли... Я скрываюсь...
     - Я видела, что скрывались... чтобы что-нибудь стянуть!..
     - Тише, пожалуйста!.. Я насчет Коли... Что же вы его забросили так?..
Он погибнет!
     - Во-от!.. Забросили!.. А кто у него был сейчас?
     - Хлопочете о нем?
     - А вам какое дело?
     - Мне?.. Да ведь я тоже партийный!..
     - Тоже!.. Подумаешь!.. Босявка всякий туда же: партий-ный!..
     - Еля...  Я  нарочно дежурил тут,  -  думал -  кто из ваших пройдет -
сказать... Что же вы не хлопочете?.. Ведь его в Якутку хотят сослать!..
     - В Я-кут-ку?.. Это где на собаках ездят?
     - Губернатор хочет! (совсем жутким шепотом) - Мы сегодня узнали.
     Еля едва различала в густой тени переулка большие под нависшей кепкой
глаза на тощем остром лице, и ростом он был не выше ее, и плечи узкие...
     - Эх! - сразу осерчала она. - Лезут туда же мальчишки всякие!.. "Мы -
партийные"!..
     - Тише,  пожалуйста!  - испугался Лучков. - Отцу скажите... Что же он
бездействует?.. У него знакомых много... Про-па-дет малый зря!..
     Тут чья-то поступь тяжкая послышалась вдали,  приближаясь,  и  Лучков
осел, съежился и пошел, ныряя в густых тенях и слабеньких световых пятнах,
а Еля не могла не протянуть ему вслед презрительно:
     - Эх, мальчишка!..
     Но в доме,  где все собрались к вечернему чаю,  крепкий "Иланг-Иланг"
сразу  покрыл запах  привычной валерьянки,  и  Володя-Маркиз,  пронизав ее
настигшими глазами, вскрикнул возбужденно:
     - Ага!.. Понятно!.. Понятно, где ты изволила быть сейчас!..
     Не одна валерьянка была привычная...  Привычна была и сутулая сверху,
а снизу широкая фигура матери,  -  тяжелая, очень тяжелая на вид, с руками
широкими в  запястьях и  жесткими в  ладонях,  с немудрым лбом под жидкой,
цвета сухой малины,  косичкой, закрученной в калачик на темени... Привычен
был и  бычий взгляд (исподлобья и вкось) младшего брата Васи,  которого не
могла  сегодня  убедить она  проведать Колю...  Висячая лампа  с  жестяным
облупленным  абажуром,   разномастные  блюдечки  и   стаканы,   нарезанный
неуклюжими ломтями серый  хлеб;  таинственный угольник,  который и  теперь
очень внятно трещал,  -  все это заставило Елю остановиться,  не садясь за
стол, и крикнуть в тон Володе:
     - Тебе дела нет,  где я была!..  Я была у подруги,  у Цирцен Эльзы!..
Это она меня надушила!..
     - Ты нагло врешь! - кричал Володя.
     - А  потом я  видела Лучкова!..  Я  с ним четверть часа стояла!..  Он
скрывается!..
     - Ах,  очень хороша!..  -  вступила в  спор  мать.  -  Похвалилась!..
Лучкова!.. Ворягу этого!..
     - Он  нисколько  не  воряга,   мама!..  Ничуть!..  Неправда!..  И  он
заботится...
     - О чем это?.. Чтобы к нам залезать?..
     - О  Коле,  а  не о "чем"!..  О Коле!..  Бросили в тюрьму,  как так и
надо!.. А его ссылают теперь!.. Вы знаете, что его ссылают?..
     - Врешь!..  Он нам ничего не сказал,  что ссылают! - кричал Володя. -
Врешь нагло!
     - Это Лучков сказал,  а не он!..  Лучков,  а не он!.. Откуда он может
знать?.. Ты - дурак!.. Ему этого не скажут, а прямо погонят!..
     Зинаида Ефимовна махала широкими руками,  обеими сразу на  них обоих,
точно дирижируя хором, и кричала сама:
     - Ша!..  Ша!..  Гавкалы!..  Барбосы!.. Ты - скверная девчонка!.. Куда
ссылают?..
     - В Якутку!..  Вот куда!..  В Сибирь!..  Где на собаках ездят!..  Вот
куда!..
     Еля вся раскраснелась и чувствовала это, и запах "Иланга" ее опьянял,
ставил выше домашнего, делал нездешней, своей собственной...
     - Врешь!  -  перебила мать криком.  -  И Лучкова ты не видала,  - все
врешь!..  Отпускают Кольку!..  У губернатора чиновник Мина сам сказал! Под
надзор родителей!..
     - Когда сказал?..  Кому сказал?..  -  сразу спала с тона Еля,  а Вася
качал головою презрительно:
     - На со-ба-ках!..
     И видно было, что ему даже жаль Колю: "Отпустят, - и что же дальше? -
Ничего совершенно!.. А мог бы покататься на собаках!.."
     Он потому только не пошел в  тюрьму с  сестрою и братом,  что как раз
сегодня после обеда назначена была проба гигантского змея в  десть бумаги,
который клеили втихомолку в  сарае  у  соседей Брилей,  и  задались острым
вопросом пытливые умы:  может ли  такой змей  поднять человека в  возрасте
девяти лет?..  Девятилетний человек этот приготовишка Алешка Бриль решался
смело пожертвовать в случае надобности своею жизнью для этого опыта, и при
заносе  и  пуске  гиганта  самозабвенно ухватился  за  змеиный  хвост,  но
оборвалась непрочная мочала!..  Так и  не решен был этот волнующий вопрос:
смог ли  бы  24-листовой змей поднять Алешку на  воздух?..  И  Вася был  в
понятной досаде.
     - Ага!..  А что?.. Придумала увертку, только неудачно? - поддразнивал
Елю Маркиз, а Еля кричала вне себя от злости:
     - Не придумала!  Нет!..  Нет!..  Лучков сказал!.. Он - партийный!.. У
них известно!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!..
     Она могла бы  кричать так бесконечно,  если бы  не замахнулась на нее
мать:
     - Да замол-чать ты, тварь!..
     Но  почему-то не выдержала Зинаида Ефимовна этой небольшой стычки так
несокрушимо,  как  другие подобные...  Тут же  она села на  стул,  обмякла
кульком, простонала, начав с тихого и все повышая голос:
     - Ах!..  А-ах...  А-а-ах!..  Как болит сердце!..  - и закрыла скорбно
глаза.
     А  потом запах щедро налитой в рюмку с самоварной водой и разлитой от
дрожи рук на стол валерьяны, присущий издавна этому дому, победно заглушил
самочинно ворвавшийся сюда запах "Иланг-Иланга".
     Но  молодость беспощадна:  Еля  поняла свою мать теперь так,  как  ей
хотелось понять:  она придумала чиновника Мина и  что будто освободят Колю
под надзор домашних,  -  придумала из того противоречия, которое всем было
отлично известно...  Она  сама знает,  что сошлют в  Якутку,  и  ей  жалко
Колю...
     - Ага!.. Жалко стало! - закричала Еля. - Теперь небось жалко, а когда
сама жандармов звала, не было жалко!
     - Не смей, дрянь! - подступал к ней Володя. - Как ты смеешь?..
     - Смею!..  Я смею!.. Ты был там сейчас?.. Тебе не понравилось?.. А он
сидеть должен!.. За что?.. За то, что бумажки какие-то нашли?..
     Зинаида Ефимовна,  откинувшись на спинку стула,  с закрытыми глазами,
как рыба на берегу, раскрывала широко рот:
     - А-ах!.. А-ах!.. А-ах!..
     А  Еля  не  давалась  старшему брату,  пытавшемуся вытолкать ее  вон.
Взбешенность удваивала ее силы. Она даже очень удачно толкнула его в грудь
выпадом обеих рук,  и  только Вася,  весь еще полный досады от  неудачи со
змеем,  схватив кусок хлеба и  пустив его ей прямо в  голову,  заставил ее
взвизгнуть и убежать к себе в комнату, а там запереться на ключ.
     После  этого  бегства  Зинаида  Ефимовна  скоро  пришла  в   себя   и
сосредоточенно, как всегда, делала свое любимое: пила чай, а Володя считал
нужным придумать,  куда и  к  чему можно будет пристроить Колю,  когда его
выпустят из тюрьмы.
     - Он, конечно, захочет учиться дальше: проманежили все-таки малого...
пусть готовится на аттестат зрелости...  А если не захочет, можно устроить
аптекарским учеником...  или в дантисты,  тоже достаточно шести классов...
Вообще,  если выпускают нам под наблюдение, то мы и должны наблюдать... Мы
все! Чтобы ерундой больше не занимался!.. Мы все!..
     Блюдя честь семьи, Володя говорил это с полным сознанием своей личной
ответственности за  брата,  точно  самого  его  грозили  одеть  в  гнусное
арестантское и позорно остричь под ноль.
     И  Зинаида Ефимовна соглашалась,  что  чем  же  плохо быть аптекарем,
например?  И  гуманно,  и  спокойно,  и всегда дома,  и не заразно,  и сто
процентов дохода.
     Но, вспоминая выходку Ели, вдруг перебивала себя.
     - Ах,  матери выговор какой!..  До чего дошла,  мерзкая дрянь!..  Ну,
погоди же!..
     И качала грузно головой с тощим калачиком на темени.
     А  Еля  в  это время,  дергаясь спиною,  плакала у  себя на  кровати,
впивалась пальцами в одеяло и грызла подушку.


                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

                               НИЖНИЙ ЭТАЖ

     Взовьется  ракета,   освобожденно  шипя  и  звеня,   как  стрела,   и
рассыплется в  воздухе огненным душем...  Она не озарит ночного неба и  не
осветит земли (разве маленький уголочек), но есть частица радости в блеске
ее самой, есть какая-то близость красоты, какая-то возможность, что делает
ее  на момент волнующей для глаз,  и  невольно следишь с  подъемом за этим
взлетом и распадом огня...
     Детей же поражает это,  как сказка... Может быть, чудятся им огненные
змеи?..  Даже шипенье и свист ракеты полны для них особенного смысла!..  И
на  одно  -  длинное,  нет  ли  -  мгновенье весь мир  преображается в  их
глазах...


     После  долгих хлопот Ивану Васильичу наконец удалось обставить нижний
этаж дома Вани Сыромолотова приблизительно так,  как ему хотелось, и шесть
человек  поселились  в  нем;   банковский  чиновник  Синеоков,  получивший
двухмесячный отпуск,  о.  Леонид,  из пригородных выселок Зяблы,  и горный
инженер Дейнека -  по  доброй воле,  желая принести себе  пользу;  студент
Хаджи и чех Карасек -  с отвращением, презрением и повинуясь силе близких;
наконец, Иртышов, как он сам говорил, "исключительно в целях конспирации".
     Иван  Васильич  разместил  их  в  трех  небольших комнатах  по  двое:
священника с  инженером,  Иртышова  с  Синеоковым,  студента  с  чехом.  В
четвертой большой комнате была их общая столовая, и тут же стояло пианино,
взятое напрокат.
     Иван Васильич нашел в  помощницы себе старую уже,  но  еще  крепкую и
очень  спокойную  привычную  сестру  милосердия Прасковью Павловну,  и  та
поместилась с прислугой Дарьей, женщиной старательной, но тоже пожилой и с
небольшими странностями,  через коридор,  в отдельной пристройке,  рядом с
ванной  комнатой;  и  обед  приносили из  соседней  недорогой столовой,  а
самовар Дарья ставила сама.
     Когда,   два   дня   пробывши  в   новом  для   них  месте,   шестеро
полубольных-полуздоровых несколько  освоились и  с  обстановкой и  друг  с
другом, Иван Васильич решил познакомить с ними Ваню и Эмму.
     В это время сидели все шестеро за вечерним чаем, и Прасковья Павловна
с белыми буклями под белой наколкой и сама вся в белом была за хозяйку.
     Когда,  в  сопровождении Худолея,  огромный Ваня  в  черной бархатной
куртке и  рядом с ним Эмма,  невысокая,  но на редкость свежая,  веселая и
упругая,  со взбитыми светлыми волосами,  очень густыми, вошли в столовую,
даже Иртышов на минуту почувствовал себя больным и очень усталым, и за это
сразу возненавидел обоих гостей.
     Пианино было открыто, хотя никто здесь играть на нем не мог, и только
о.   Леонид  пробовал  подбирать  двумя  пальцами  церковные  мотивы.   На
подоконниках,  на  столиках для  шахмат  и  домино  стояли  букеты осенних
цветов, на столе чайном высились двумя горками фрукты и пирожные, а вверху
под  потолком матово светился электрический шар,  о  чем  в  первую голову
позаботился  Худолей;   хотя  в   этой  части  города,   на  Новом  Плане,
электричество было еще  редкостью в  частных домах,  но  невдали находился
пивоваренный завод Карасека со  своей динамой.  В  чуть  голубоватом свете
столовая полулечебницы похожа была на гостиную,  где у  любезной хозяйки в
белом  и  с  белыми буклями собралось милое  общество,  случайно почему-то
исключительно  мужское,  однако  разнообразное,  с  несколько  неожиданным
батюшкой,  но зато с  неизбежным студентом в  серой тужурке и  с  мыслящим
бледным лицом.
     Иван   Васильич  был   весело   возбужден,   даже   торжествен.   Его
христоподобное лицо как будто струилось (так показалось о. Леониду), когда
он сказал, обращаясь ко всему столу:
     - Хозяин этого дома и прелестная хозяйка!.. Знакомьтесь, господа!
     И  задвигались стулья,  и  Ваня,  широко улыбаясь,  но не выпуская из
левой ладони локоть правой руки Эммы, топчась обошел весь стол и, наконец,
уселся поближе к самовару и рядом с Худолеем.
     Даже  и  не  в  лечебнице тягостны первые  минуты знакомства людей  с
людьми,  и,  конечно,  Иван Васильич понимал,  что ему самому надо найти и
указать какую-нибудь общую тему,  поэтому он  заговорил об  электричестве,
обращаясь к Ване:
     - Простите,  не понимаю я  вас,  Иван Алексеич,  почему вы отказались
провести к себе наверх свет?..  Посмотрите, какая прелесть!.. Свет ровный,
его не замечаешь, - верхний, не беспокоит нервов...
     - Почему? Это просто! - улыбнулся Ваня. - Я соскучился за границей по
лампе... Там даже в коровниках электричество!
     - Вам это не нравится?  -  ядовито спросил его Иртышов и  в  ожидании
ответа привычно разинул рот и бросил в него какую-то крошку.
     - Электричество вводится теперь даже в церквах,  -  кротко заметил о.
Леонид. - Всякий свет от бога.
     - Когда я рисую по вечерам,  я могу поставить лампу как мне угодно, -
ответил Худолею Ваня. - Вот почему...
     - Вздор!  Вздор!.. Зачем настояще говорить вздор!.. - горячо перебила
Эмма.  -  Я не люблю вздор!..  После зафт - мы езжали на Рига! Ну?.. Зачем
нам электрич свет?
     - Ах,  вот как!.. Уезжаете?.. Решено? - обрадованно заволновался Иван
Васильич.
     Но Ваня только пожал широкими плечами и ответил неопределенно:
     - Гм...
     - В Риге очень узкие улицы,  - вставил Синеоков. - Я там был года три
назад.
     - О-о-о!..  О-о!..  Узки улиц!  - живо откликнулась Эмма.  - Вы  были
Старый Рига!.. Ну?.. Вы не был Новый Рига!..
     - Как в Праге,  - поддержал Карасек. - Вы не были в Праге? Нет?.. Это
есть необыкновенный город -  Прага!..  В  старой части там тоже есть узкие
улицы.
     - Наслоение культур,  -  определил студент очень  важно  и  несколько
скучающе.
     Один только инженер смотрел исподлобья,  имел очень необщительный вид
и  никак не отозвался на приход Вани с Эммой.  У него была длинная голова,
длинное лицо,  подстриженные ежиком,  но  мягкие на  вид  волосы,  редкие,
темные; робкий подбородок, впалые щеки, висячие усы.
     Он сосредоточенно чистил большое красивое яблоко перочинным ножом,  и
Худолей сказал ему:
     - Яблоки  вымыты,   эпидемий  в  городе  нет,  а  вы  счищаете  самый
питательный слой!
     Инженер посмотрел на  него исподлобья,  посмотрел на Эмму,  покраснел
густо и ответил:
     - Очень жесткая кожица.
     И на худых зябких руках его отчетливо забелели суставы пальцев.
     - Это синап,  -  объяснила ему Прасковья Павловна,  ласково прикачнув
буклями: - Возьмите другое... Вот - канадский ранет, кожица мягкая...
     - Крымские яблоки, они... вообще почему-то хуже северных, - сказал о.
Леонид.  -  Там есть такие,  например,  -  грушовка,  анис, белый налив...
Изу-ми-тельные!.. Или даже антоновка...
     - А вы из какой же это яблочной губернии,  отец?  -  полюбопытствовал
Иртышов.
     - Отец... Леонид, - вы хотели добавить? - поправил его Иван Васильич.
     Иртышов метнул на него игривый косой взгляд и  сказал,  ни к  кому не
обращаясь:
     - Есть хорошие сады в Орловской губернии, в Карачевском уезде... Есть
в Курской, в Воронежской... У иных помещиков под садом до сотни десятин...
     И бросил в раскрытый рот одну за другой кряду три крошки.
     О.  Леонид нервно провел прозрачной рукой по  бледно-русой бессильной
бороде, вздохнул и спросил Ваню скороговоркой:
     - Читал  я,  что  "Тайная вечеря" знаменитая -  Леонардо да  Винчи  -
попортилась сильно... Вы не видали?
     Ваня смутился немного.
     - Это в Милане, кажется... Фреска на стене... Разумеется, должна была
пострадать... Но я не был в Милане и не видел...
     - Не  ви-да-ли?..  "Тайной вечери"?..  Как же  это вы?  -  О.  Леонид
удивился совсем по-детски.  -  А мне Иван Васильич говорил,  что вы были в
Италии!..
     Эмма расхохоталась весело.
     - Милан!.. Ха-ха-ха!.. Там Scala... там о-перный певец, - ну...
     Так и осталось непонятным о.  Леониду,  чем он рассмешил Эмму, потому
что ее перебил Ваня, забасив громко:
     - "Тайная  вечеря"  теперь,  кажется,  реставрирована  сплошь...  Да,
впрочем,  зачем и  оригинал,  когда он всем уже известен по снимкам?..  Не
читаете же вы Пушкина в рукописях!..
     - Или псалмов Давида по-древнееврейски! - подсказал Иртышов.
     - Особенно  в  наш  век  фабричного производства!  -  вставил  весело
Синеоков.
     Он был средних лет,  высокий, тонкий, с чуть начавшими седеть черными
волосами, в безукоризненной манишке, и вообще щегольски одет.
     Была большая бойкость в  его лице,  в  насмешливых глазах и губах,  и
даже в крупном носе,  имевшем способность не изменяться в очертаниях,  как
бы широко он ни улыбался.
     - Наш  век фабричного производства в  общем -  очень гуманный век,  -
этого не забывайте! - поправил его Худолей.
     - Особенно  для  рабочих!  -  язвительно дополнил Иртышов  и  охватил
колено.
     А  Карасек,  вытянув  над  столом  розовое  лицо  и  правую  руку  со
сверкнувшей запонкой на манжете, почти пропел вдохновенно:
     - Когда  славянские ручьи  сольются  во  всеславянское море,  ка-ка-я
обнаружится тогда,  господа,  гу-маннейшая во  всем  даже  мире славянская
душа!.. Я закрываю свои глаза, но вижу как бы в некотором тумане...
     - Го-спо-да! - вдруг перебил его студент, томно, но очень решительно.
- Разрешите прочесть вам мою последнюю поэму в тринадцати песнях!..
     Иван  Васильич тревожно задвигался на  своем  стуле и  даже  поднялся
было,   желая  отвлечь  внимание  от  студента,   но  Ваня  уже  протрубил
неосторожно:
     - Просим!
     А Эмма даже обрадовалась: может быть, это будет весело?
     Оживленно она сказала:
     - Ах,  такой  скучный  говорят все!..  Читайте,  ну!..  -  и  впилась
ожидающим взглядом в Хаджи.
     Студент тут же к ней обернул лицо,  но глядел на Ваню,  явно надеясь,
что только он один из всех способен понять его и  оценить.  Точно с трудом
решившись читать, начал он зад