хоть и зимнее,  но яркое,  и рыжие, теплые на вид дубы,
точно  корявые  мужики  в   овчинных  тулупах...   Он   достал  портсигар,
серебряный,  с золотой монограммой, и, дотронувшись до козырька, улыбаясь,
спросил вежливо:
     - Вы разрешите?
     - На  свежем  воздухе  разрешения курить  не  просят!..  Обратитесь к
вашему  полковнику,  чтоб  он  вас  научил  хорошему тону...  Кстати,  он,
кажется, холостяк, ваш командир?
     - Он вдовец... А вдруг дым вам неприятен?
     - Отвернитесь, и все... Вдовец?.. Послушайте, - он не может ли... Вот
хорошо,  что я вспомнила!..  Ведь он все-таки знаком с  губернатором...  Я
думаю, он это может...
     - Что может?
     - У меня есть брат,  и он сидит!..  Мальчишка еще, - и уж сидит... Вы
понимаете?   Здесь,   в  тюрьме...   Политический!..   Ну,  какой  он  там
политический?..  Он  просто Колька!..  А  его из шестого класса выгнали за
политику...  Если бы не мама,  его бы,  впрочем, не взяли... А то - обыск,
какие-то брошюрки...  Одним словом,  его хотят выслать в Якутку... знаете?
Где на собаках ездят...
     И неожиданно для нее самой вдруг на глаза ее вновь навернулись слезы.
И  смотрела она  этими большими от  скопившихся слез глазами уже умоляюще,
отчего корнет вновь пристыженно покраснел,  и  то,  что он сказал в ответ,
было совершенно бессвязно:
     - Я,   право,  не  знаю...  Может  ли  наш  командир!..  В  отношении
политиков, - там ведомство особое... И с этим, говорят, очень строго...
     - А вы почем знаете?..  Это вам так кажется, а ему, может быть, очень
просто даже... Может, они товарищи с губернатором...
     - Как же мне обратиться к нему с этим?  - Корнет даже курить перестал
и наморщил редкие брови. - Нет, я никак не могу этого...
     - Ага!..  Не можете?..  А ждать меня здесь могли?.. Как ваша фамилия,
кстати?..
     - Жданов... Корнет Жданов...
     - Жда-нов?  Оч-чень мило придумано!..  Это  вы  сочинили,  когда меня
ждали?..  Ну,  хорошо, все равно. Я вас и не прошу ведь за Колю просить: я
сама просить буду...
     - Это,  конечно,  другое дело... Вы знаете, о чем просить, и все... А
я,  -  посудите сами:  служу,  ношу мундир,  и вдруг...  Да от меня даже и
просьбы такой не примут!.. Вы, конечно, другое совсем дело...
     - Так вот что, корнет Жданов... или как вас там...
     - Не верите?.. Вот читайте!
     Он  повернул к  ней  портсигар той стороной,  по  которой шла золотая
новенькая ликующая фигурной прописью надпись в два слова: корнет Жданов.
     - Хорошо,  а почем же я знаю?  Может быть,  вы нашли это, или в карты
выиграли,  или купили? - не сдавалась она. - Ну, все равно... Я сама пойду
к вашему командиру, только вы скажите мне, когда он бывает дома и когда он
не злой...
     Узнавши от Жданова,  что Ревашов бывает и дома и не злой часов в семь
вечера, за чаем, Еля встала и сказала важно:
     - Если хотите еще  раз меня увидеть,  то  подождите как-нибудь здесь,
когда я буду идти из гимназии.  Только лучше всего не на этой аллее,  а на
той...
     Он  благодарно взял под козырек,  и  она пошла,  кивнув ему головкой,
полной новых и очень значительных надежд.


     Полковник Ревашов жил на холостую ногу, но в большой дорогой квартире
и  при трех денщиках:  поваре Зайце,  кучере Мукало и вестовом Вырвикишке.
Несмотря  на  свою  великорусскую фамилию,  полковнику нравилось почему-то
называть себя малороссом и говорить о себе: "мы, хохлы"...
     Он был еще и не так стар - лет пятидесяти двух, не больше, и имел еще
бравый вид.  Пышные, в два кольца, усы, красил в рыжие, а на голове нечего
уж было красить:  что оставалось еще волос между теменем и малиновой шеей,
аккуратно через три дня на четвертый брил Вырвикишка и гладкий сияющий шар
головы обтирал одеколоном,  а  тяжелые щеки и двойной подбородок свой брил
ежедневно сам полковник...
     На другой день после того, как в скверике говорили о нем Еля и корнет
Жданов,  в  половине  седьмого  вечером  он  сидел  в  обширной  столовой,
отоспавший уже послеобеденный сон и  потому не злой,  за чайным стаканом в
увесистом  серебряном  подстаканнике.  И  все  было  серебряное на  столе:
самовар,  чайник,  сахарница,  сухарница...  и Вырвикишка,  ловкий молодой
солдат,  двигался около бесшумно почти в  своих туфлях,  устанавливая стол
маслом, имеющим вид розетки, сыром четырех сортов, сардинами, ромом.
     К этому часу почтальон приносил газеты,  а сегодня принес еще и новый
номер "Разведчика",  и именно этот журнал разрезал и просматривал читавший
еще без очков полковник, когда кто-то робко позвонил снаружи.
     - Адъютант?.. А?.. Кто?.. Поставь еще прибор!
     Вырвикишка не  торопился открывать дверь,  -  так  было  заведено еще
покойной полковницей, и вестовые переменялись, а порядок не нарушался.
     Когда Вырвикишка пошел,  наконец,  к  парадной двери и  вернулся,  он
доложил не без некоторой игривости:
     - Ваше высокоблагородие, - барышня!
     На что отозвался полковник:
     - Врешь, никогда я не был барышней.
     Но застегнул все-таки пуговицы тужурки... Сказал было мирно:
     - Проси сюда!  -  но  тут  же  повысил голос:  -  Впрочем,  зачем же,
собственно,  сюда?  Спроси ее,  болван ты,  какого ей черта надо?..  И кто
такая?
     - Слушаю.
     - И скажи, что я занят!..
     Это  уже  вдогонку,  и  зачем-то  стал  переставлять на  столе сыры и
сардины.
     Вернувшийся Вырвикишка доложил зычно:
     - Гимназистка... так что по личной просьбе!
     - Гимна... зистка?.. Гм... Что ж она со мной... репетировать уроки?..
Проси сюда...
     Странная мысль  о  том,  что гимназистка эта пришла покушаться на его
жизнь,  вспыхнула в голове полковника совершенно внезапно, когда он увидел
девочку  (почти  девушку)  в  шапочке  и  с  муфтою  в руках,  осторожно и
деревянно  ступавшую  и  глядевшую  пристально   на   него   из-за   спины
Вырвикишки...  Не револьвер ли у нее в муфте?  Вынет,  и бац!.. Так было с
генералом Жолтановским...
     И  полковник Ревашов на момент застыл на месте,  а в следующий момент
сделал то,  что совершенно озадачило Елю: в два-три шага подскочил к ней и
вырвал у ней из рук муфту.
     В муфте не было револьвера,  в муфте ничего не было,  так как носовой
платок  остался  в  руках  Ели,  и  полковник,  бросив  муфту  на  кресло,
забормотал преувеличенно строго:
     - В  муфте!..  С  муфтой в  столовую входить!..  Это...  это  кто вас
приличиям учил?..  Не могли в передней оставить?.. Раздеться немедленно!..
Вырвикишка!..   Сними  кофточку  с  барышни!..  А  то...  возись  с  вами:
разогреется, выйдет на холод, схватит какой-нибудь коклюш или дубльфлюс, -
а я виноват буду!..
     Когда  совершенно  оробевшая  Еля  сняла  кофточку  и  даже  шапочку,
полковник скомандовал ей:
     - К столу!
     Но тут же спохватился:
     - А может быть, разговор будет недлинный, а?
     - Длинный, - прошептала Еля.
     - Что-о?.. Недлинный?
     - Длинный.
     - Садитесь.
     И указал ей стул перед прибором, поставленным Вырвикишкой.
     - Для большей ясности, - с первого слова: чья такая?
     Еля сказала.  Полковник не был лично знаком с  Худолеем,  но слышал о
нем.
     - Но ведь у вас же там есть свой командир полка?
     - Свой?.. Да, у папы, - прошептала Еля, вся еще потрясенная рокотом и
рыком большого лысого полковника.
     - У папы,  у папы...  Конечно,  не у вас лично...  Гм...  Завилась...
галстук надела...  - разглядывал ее выпуклыми глазами полковник. - Значит,
дело серьезное?
     Еля действительно старательно одевалась и  завивалась перед тем,  как
прийти и позвонить с замиранием сердца в полковничий звонок. Это у подруги
своей,  Эльзы Цирцен,  просидела она с час перед зеркалом... дома сказала,
что идет к ней готовить уроки,  а Эльзе сказала, что идет в театр. То, что
этот  строгий человек,  с  такими ярко-рыжими усами,  заметил ее  старания
перед зеркалом у Эльзы, не сконфузило ее: это придало ей, напротив, больше
прочности,  и, невесомо перед тем сидевшая, она теперь плотнее прижалась к
стулу и ответила ему:
     - Очень серьезное.
     - Так-с!..  Ну,  выпейте  сначала чаю...  Налейте сами,  -  умеете?..
Стаканов не бьете?..  Рукавчиками их не опрокидываете?.. Говорите сразу, а
то я сам налью.
     Еля чуть улыбнулась, но держалась на стуле прямо и чаю не наливала.
     - Наливайте же! - прикрикнул полковник.
     Еля вздернула плечом, поднялась, налила себе чаю.
     - А рому?.. Ром пьете?
     - Бро-ом?.. Не-ет...
     Подняв  брови,  полковник  соображал,  ослышалась она  или  намеренно
шутит,  но  слишком  уж  робко  было  юное  личико,  и  Ревашов раскатисто
захохотал, вставляя среди хохота:
     - Учат вас там!.. В гимназии!.. Бро-о-ом!..
     - А-ах!..  Вы сказали:  ром!  - догадалась сконфуженно Еля, однако не
покраснела,  только улыбнулась,  опустив глаза,  и  начала усиленно мешать
ложечкой в своем стакане.
     - Гм...  - отхохотавши, стал наблюдать ее Ревашов. - А сахар клали?..
Чем больше мешают пустой чай, тем он, конечно, слаще становится!..
     Сконфуженная уже  по-настоящему  и  прикусившая от  неловкости нижнюю
губу, Еля вдруг поднялась со стула и сказала довольно громко:
     - Я пришла... просить вас за брата!
     - А-а!.. Он кто же?.. Мой драгун?
     - Нет... он... Он - политический... Сидит в тюрьме...
     - Те-те-ре-те-те! Политический?..
     - Не политический, так... ерунда...
     Еля окончательно смешалась,  и  у ней захватило дыхание,  а полковник
откачнулся на спинку кресла.  Выходило,  что он был почти прав, представив
барышню эту с револьвером в муфте: не у нее, так у брата ее - револьвер!
     - Я  такими вещами не  занимаюсь,  -  сказал он  строго.  -  Ваш брат
политический,  а  я  должен  его  освобождать,  чтобы  он  меня  же  потом
ухлопал?.. Дудки!.. Попался, и пусть сидит!..
     - Он  -  Ко-олька!..  Ка-кой же он по-ли-тический!  -  протянула она,
искренне изумленная,  что  такой важный по  виду человек как  будто боится
Кольки. - Он же совсем мальчишка еще, - на год старше меня!..
     - Однако... за что-то попал же в тюрьму?.. Не за то же, что по латыни
кол!..
     - Брошюрки нашли...  и все... И, представьте, в Я-кут-ку!.. Они хотят
его выслать в Я-кут-ку... Где на собаках... на собаках.
     Задрожал голос, задрожала нижняя губа, и слезы блеснули...
     - Э-э... на собаках!..
     Полковник отвернулся, поднял повыше голову, провел рукою по шее.
     - "Они хотят"... Кто это "они"?..
     - Они... Губернатор... Административно...
     - Вот и... возись теперь с вами!.. "Брошюрки"!.. Раз они запрещенные,
ну и на черта их беречь?.. Запрещенные, - значит, в печку!..
     Побарабанил по столу, стал накладывать себе сардинку на хлеб.
     - Ничего я  тут  не  могу!..  Сообразите вы  с  вашим братцем,  что я
могу?..  Губернатор ведь высылает, не я?.. Значит, к губернатору и надо...
По-нят-но?
     - Он отказал... Папа был у губернатора...
     - Ну вот... Папе отказал, а мне не откажет?.. И мне откажет.
     - Вы - командир полка!.. Как же он вам откажет?..
     Так  горячо  это  было  сказано  Елей,  что  Ревашов поглядел на  нее
пучеглазо и  опять захохотал,  хотя и  не  так громко,  как прежде.  Хохот
ободрил Елю. Слова говорили одно, а раскатистый хохот - другое, и верилось
именно в него, а не в слова.
     Большой  перстень  на   волосатом  пальце  полковника,   перстень  со
сверкающим сине камнем, подсказал ей то же, что и все здесь, - и старинное
серебро на  столе,  и  вся  щедро  освещенная комната,  -  огромный резной
ореховый буфет,  тяжелые кресла,  - именно, что полковник может освободить
Колю  и  освободит:   скажет  только  губернатору:  "Охота  вам  мальчишку
мучить!.."
     - Охота вам, скажете, мальчишку мучить! - обратилась она к полковнику
вслух с тем именно выражением, с каким думала про себя.
     - Это кому я должен сказать? - поднял Ревашов брови.
     - Губернатору! - не смутилась она. - Мальчишку!.. За то, что книжонки
нашли!.. Сладили!
     - Это чтоб я все ему говорил?.. Ни за что не скажу так!..
     Полковник заулыбался уж,  как бы готовясь похохотать снова,  но вдруг
спросил:
     - И носик у него такой же?
     - У кого?
     - У Кольки?
     - Такой же, - бормотнула она, сбитая с толку.
     - Гм...  Как же с таким носиком в Якутку?.. На таком и комар якутский
не усядется,  чтобы укусить!..  Ну,  что я еще должен сказать губернатору?
Говорите уж... Значит, - Худолей Николай... Он тоже гимназистом был?
     - Гимназистом...
     - Шутка  ли  с  таким  поручением ехать?..  В  субботу у  губернатора
винт...  Гм...  До  субботы еще два дня...  Успею?  Не  экстренно?..  Не в
двадцать четыре часа?
     - Не знаю...
     - Кто же знает?  Я,  что ли?.. Надо узнать... Конечно, предлог у меня
есть...   Не  моего  полка  врач,   но-о...   Но  я  считаюсь  начальником
гарнизона...  Сын  врача моего гарнизона...  Ну,  пейте же  чай свой...  В
субботу я у него винчу и...  ввинчу... насчет Кольки... Он стрелять еще ни
в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?
     - Не-ет!.. Он же мальчишка!..
     Еля сияла.  Ей  казалось теперь,  что уже кончено:  не  сошлют Колю в
Якутку,   где  на   собаках...   Ей  захотелось  как-нибудь  поблагодарить
полковника...  И,  глядя поверх его  глаз на  сияющий шар его головы,  она
вскочила быстро и сказала, счастливо запинаясь:
     - Я вам так... так признательна!.. И все мы!..
     - Погодите еще:  "призна-тельна"!..  Вы думаете,  с  этим народом так
просто? "Все мы"... Сколько же всех вас?
     - У меня два брата еще, - старший и младший... Мама...
     - А мама где хлопочет?
     - Мама?.. Она не хлопочет...
     И тут же поправилась:
     - Она больна... И так на нее это действует скверно!
     - Еще бы... гм... Я думаю!..
     Полковник посмотрел на стенные часы,  тоже старинные, в виде длинного
ящика, и посмотрела Еля. Было уж семь без трех минут.
     - До свиданья! - присела по-гимназически Еля.
     Полковник подал  ей  руку  и,  задержав несколько ее  пальцы в  своей
мягкой ладони, спросил вдруг оживленно:
     - Это  какая,  какая у  вас  там,  -  говорили мне,  но  без фамилии,
меч-та-ет стать ко-кот-кой?
     - Это... не я! - вся похолодела Еля.
     - Еще бы вы!.. Конечно, не вы!.. С таким носиком... А кто же?
     - Не знаю, - прошептала Еля.
     - Гм... Ко-кот-кой!.. Хороша!.. Так и бухнула в классе!.. Хо-хо-хо!..
Ко-кот-кой!..
     И держал ее руку. Потом вдруг бросил:
     - Ну, одевайтесь!.. Остыли.
     И сам помог ей надеть кофточку, подал муфту.
     - Вырвикишка! (Он выговаривал: "Вырвыкышка".) Проводи барышню!
     И пока явился Вырвикишка, успел ей сказать еще:
     - Так, значит, в воскресенье... в это же время, не раньше...
     - Хорошо... До свиданья! - чуть слышно отозвалась Еля.
     Но когда она сошла с крыльца на тротуар,  то не шла, а быстро летела,
едва касаясь асфальта высокими каблучками ботинок.
     Даже   и   не   у   девочек  (почти   девушек)  бывает  иногда  такая
необыкновенная легкость,  невесомость тела  во  время  какой-нибудь  удачи
(положительно,  сила  притяжения  земного  весьма  изменчивая  сила!),  но
девочки в пятнадцать-шестнадцать лет,  -  иногда их точно отталкивает сама
земля... и бывает задумчивость на лицах у тех, кто прожил уже долгую жизнь
и глядит им вслед, невесомо идущим, почти летящим...
     Оставшись один  в  своей  большой  столовой,  полковник Ревашов  раза
четыре прошелся по ней, гулко звеня шпорами, потом вдруг крикнул:
     - Вырвикишка!..  Отвори форточку!..  Надушатся,  как...  как...  черт
знает что!.. Терпеть не могу!
     И все ходил и звякал шпорами, пока возился с тугою набухшей форточкой
денщик.  Потом,  когда он вышел,  прошелся около стула,  на котором сидела
Еля, увидел на полу около него что-то матово-блеснувшее, нагнулся, поднял,
- это была тонкая шпилька, выпавшая из ее волос.
     Он повертел ее в пальцах,  согнул,  опять бережно выпрямил, подошел к
форточке,  чтобы выкинуть ее на улицу,  и, повернув опять к столу, раскрыл
толстую книжечку -  стрелковый устав -  и  бережно уложил в середину этого
устава... Даже страницы зачем-то заметил: 86 - 87.


                              ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

                              ОБЛАКО СЧАСТЬЯ

     В  воскресенье с  утра в волнении большом была Еля и часто смотрела в
зеркало.
     Так  как  Вася  чертил  на  завтра  карту  Северной Америки и  сепией
разрисовывал Кордильеры,  то  мелькнула было  старая  мысль  навести  себе
интересные веснушки,  но вовремя вспомнила,  что до весны еще далеко. Зато
усиленно занималась прической и меняла ее раз шесть; и когда Вася, окончив
карту,  вздумал  было  налететь бурей  на  сестру  и  ее  взъерошить,  так
закричала на него, так, вскочивши на стул, решительно замахала перед собой
тяжелой линейкой,  что Вася бросил ее и ушел на улицу играть на тротуаре в
"классы".  Теперь  как  раз  был  сезон  "классов",  и  везде  были  хитро
расчерчены то мелом, то углем тротуары, и мальчишки шумно прыгали на одной
ножке и загоняли в "классы" плоские черепки.
     За  обедом Еля сидела в  "греческой" прическе,  которая делала ее  на
целый год старше на  вид.  Да,  в  этой прическе,  как на старых греческих
вазах  и  камеях,  она  казалась  семнадцатилетней,  и  за  обедом  именно
семнадцатилетней (на  год с  лишком старше!)  она и  воображала себя.  Она
будто  репетировала  роль:   сегодня  вечером  ей   надо   было   казаться
семнадцатилетней...  Почему?..  Если  бы  ей  задали этот вопрос,  она  бы
ответила на него по-детски: "Так!" - и это было бы вполне искренне.
     И  за обедом она держалась несколько чинно и  снисходительно и делала
молчаливо-большие глаза,  когда Вася  клал  локти на  стол,  ел  с  ножа и
кривлялся...  И  к  Маркизу она приглядывалась не  как к  брату,  которого
видела каждый день,  а как совсем чужая и,  главное,  семнадцатилетняя.  И
находила,  что он интересен,  конечно, но очень манерен. И думала про себя
эти слова так: "Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!.." и говорила то,
что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос... Ела мало.
     - Ты чего же это не ешь? - спросила мать.
     - Не хо-чет-ся мне...
     - Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..
     - Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..
     И  поводила при этом шеей и  пожимала плечом,  как поводят и пожимают
девицы только в семнадцать лет.
     И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до
обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит,  что не обращал
внимания ни  на  новую  прическу ее,  ни  на  новый  тон,  и  только Вася,
передернув носом, прошипел так же врастяжку:
     - За-да-ется на ма-ка-роны!
     - Ах,  каким  милым  словечкам  научился  у  денщика!  -  обиделась и
заговорила совсем по-вчерашнему (на год моложе) Еля.
     И  еще  перекинулись двумя-тремя ясно  говорящими взглядами,  и  Вася
погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.
     Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:
     - А я тебя грызану! - и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.
     Но он был очень похож на Колю,  которого она спасала от Якутки; глядя
на  Васю  теперь,   Еля  вспоминала  того,  который  томится  и  ждет,  и,
улыбнувшись слегка и  снисходительно на  слово "грызану" и  на  клыковатые
зубы, снова становилась семнадцатилетней.
     От обеда и  до семи часов очень трудно было убить время.  Еще надолго
занялась  прической,   вплетая  в   волосы  лиловую  ленту,   соображая  и
представляя,  как она будет казаться при электричестве. Но маленький серый
котенок,  которого звала она Фаустом,  играя на  ее плече,  вытянул лапкой
ленту,  и  она  подумала,  что  это  что-то  значит,  и  заменила  лиловую
темно-алой.
     Приехал отец,  никогда почти не попадавший к  обеду,  и ей захотелось
показаться отцу.  Она  вошла в  столовую и  стала к  нему боком (так яснее
должна была  броситься ему  в  глаза ее  греческая пр