оровый,  могуче сложенный, не
такой и старый -  всего только пятидесяти восьми лет -  решил уединиться и
запереться,  как в скиту,  в только что купленном доме в том самом городе,
где жили Худолеи, только в другом конце, на так называемом Новом Плане.
     Дом был просторный,  но стоял в середине усадьбы,  в саду, а на улицу
выходила только каменная стена и  над нею взвивались в небо стройные ветки
японского клена.
     Очень редко и очень мало кто посещал Сыромолотова.  Однако,  возлюбив
одиночество, он в каждой комнате своей утвердил на самой видной из стен по
аккуратной дощечке с надписью готическим шрифтом:

                   Аїрїаїбїсїкїоїеї иїзїрїеїчїеїнїиїе:

     "Хороший гость необходим хозяину,  как  воздух для дыхания;  но  если
воздух, войдя, не выходит, то это значит, что человек уже мертв".

     Хозяйство у него вела Марья Гавриловна,  сероглазая девица тридцати с
небольшим  лет,   но  улыбавшаяся  еще  как  девочка,   часто  красневшая,
богомольная,  скромная,  услужливая,  говорившая  серебряным  голосом,  не
раздобревшая еще и  ходившая плавной и легкой походкой кельнерши в большом
биргале.
     Марья  Гавриловна  была  единственным человеком,  с  которым  говорил
старый Сыромолотов,  точнее,  -  единственным, которого он слушал, так как
говорила все время она.
     Может быть,  даже смущала (если не  пугала) ее  сосредоточенная маска
лица  этого  большого старого  человека,  с  широкими,  как  русская печь,
плечами,  с большой головой...  Только острые глаза на этом лице,  глубоко
ушедшие в  пещеры глазниц под выпуклые надбровные дуги и подпертые мешками
снизу,  неотступно следили за ее шевелящимися губами и  заметно тянулось к
ней несколько тугое правое ухо, крупное и плоское.
     И  что бы и о чем бы ни начала говорить Марья Гавриловна,  он глядел,
отрываясь от  тарелки или стакана,  на  нее,  казалось бы привычную за три
года,  с  неослабным изучающим  интересом.  И  только  иногда,  когда  она
вставляла какое-нибудь свое, необычное для него, слово, переспрашивал.
     - Иду я в городской,  сад,  - говорила, например, она, - новое платье
надела,  - а вдруг дождь!.. Ну, конечно, уж, - летнее время дождь - что же
он такое! - Так, минутность одна...
     - Ми-нут-ность? - спрашивал он очень серьезно, раздвигая брови.
     - А,  конечно же  -  минутность:  сейчас промочил -  через пять минут
высохло.
     И улыбалась, польщенная его вопросом.
     Улыбалась она почти всегда,  даже когда возилась одна на кухне: жарит
котлеты,  подкладывает на сковородку масла,  чтобы не подгорели,  и  вдруг
вспомнит что-то  и  улыбнется длинно.  Безостановочная работа шла  под  ее
невысоким и  гладким,  немного  мясистым  лбом,  работа  мысли  девушки  в
тридцать с лишком лет, думающей только об одном: о возможном муже.
     Если была она в праздник у обедни, то за обедом в этот день говорила:
     - Пошла сегодня к обедне в Троицкую церковь, а там, оказалось, на мое
горе монах какой-то служил!..
     - На горе? - подымал брови Сыромолотов.
     - Разумеется!..  Я у самого амвона стоять люблю,  а тут вдруг не отец
Семен,  а мона-ах!.. Что же его смущать-то, монаха? - Гре-ех!.. Так и ушла
в уголочек... Там и простояла в духоте час цельный...
     - Отца  Семена,   значит,   можно  смущать?  -  тянулся  правым  ухом
Сыромолотов.
     - Отца Семена смущать - матушку его радовать!.. Кабы он вдовый - дело
особое, - а то какой же тут грех?
     Или она говорила о  своей первой любви,  осмелев,  и тогда говорила с
подъемом:
     - Его звали Август Оттович -  он  эстонец был,  -  механик...  Белый,
красивый!.. Я его лилией звала... Глаза какие! Как у ангела... Усы...
     - Усы, как у ангела? - с любопытством вглядывался старик.
     - Глаза,  а совсем не усы!..  Разве у ангелов бывают усы?..  Усы, - я
хотела сказать, - как у военного... Даже еще и у военных здесь я ни у кого
таких не видала... Только он нежный-нежный такой был!.. Все, бывало, сидит
на скамейке один в саду и все мечтает!..
     - Гм... О чем? - тянулось ухо большое и плоское.
     - Так,  обо всем...  О природе... О деревьях... А женщинами он совсем
мало занимался... Вот я плакала, когда он в свой Петербург уезжал!.. Адрес
мне свой оставлял,  - из кошелька визитную карточку доставал, а в кошельке
кольцо золотое...  "Откуда,  спрашиваю,  у вас тут кольцо золотое,  Август
Оттович, раз вы говорите есть холостой?.. На руке не носите, а в кошельке,
стало быть, носите?.." А он как скраснеется весь!.. Так я ему потом ничего
и  не  писала:  зачем же  себя  только зря  волновать,  а  жена его  чтобы
ревностью мучилась?..
     Или так:
     - Шла  я  сегодня с  базару,  а  впереди меня  такой высокий красивый
молодой  человек  шел,  такой  необыкновенный красивый  шатен,  -  а  я  с
корзинкой тяжелой спешу-спешу, чтобы от него не отстать, а он сел вдруг на
лавочку да  как закашляется!..  Платок ко  рту прикладывает,  а  на платке
кровь!.. Вот я испугалась!..
     - Чего испугалась?
     - Ну куда же он такой больной, чахоточный?.. Какое же из него женщине
счастье?..  Только одно горе-забота...  Вот военные - здоровые все люди...
Ах,  я  ясные военные пуговицы до  страсти люблю!..  Кабы мне  муж военный
попался, - все бы я сидела, пуговицы его мелом чистила, чтобы блестели!..
     Так  каждый  день  своей  прежней  жизни  и  теперь  еще  искала  она
полноценной мужской красоты,  тосковала только по ней,  улыбалась про себя
только ей и ни о чем не умела и не могла говорить больше.
     Но  была  у  нее  странная мечта  красоту эту  непременно присвоить и
узаконить -  обвести ее кольцом,  как заколдованным кругом,  и  так твердо
держалась она  за  эту  свою мечту,  что  вот еще и  теперь берегла себя и
надеялась,  и если говорила об этом с Сыромолотовым, то потому, что тот ее
спокойно и внимательно слушал, что был он уже старик и тоже о чем-то своем
мечтал,  - так ей казалось, - так что хотя говорила только одна она, но за
столом  в  темноватой от  деревьев  под  окнами  столовой сидело  их  двое
мечтавших.
     Было у нее множество историй (и как,  не смешиваясь, помещались они в
ее памяти!),  все сотканных  из  красивых  шатенов,  брюнетов,  блондинов,
непременно  из  высшего  круга,  и  простых  горничных,  швеек,  мещанских
девиц...  Они, все эти девицы, были только миловидны собой - не красавицы,
отнюдь нет, а только миловидны, - мужчины же были писаные красавцы, больше
лейтенанты и мичманы флота и гвардейцы; они за большие деньги покупали им,
этим горничным и швейкам,  баронство,  чтобы ввести их в круг своих дам, а
свадьбу справляли непременно таинственно,  при закрытых дверях,  чтобы  та
или иная барышня из общества, мучимая ревностью и завистью, не помешала им
сочетаться законным браком.
     И  вся полная этих странных и  сладко волнующих ее историй,  она была
неутомимой и едва ли заменимой хозяйкой в доме Сыромолотова. Она поспевала
везде  одна   -   всегда  здоровая,   всегда  ровно  настроенная,   всегда
стремительная в  движениях,  всегда влюбленная и  в  свои  мечты и  в  тот
неизменный и  прочный хозяйственный уклад,  который сама же она и  создала
здесь. Она ценила место у Сыромолотова и говорила своим знакомым:
     - Я  там  -  сама  большая,  сама маленькая:  некому мне  там  ответы
отвечать.
     И платья  она  любила  подобранные и всегда носила корсеты,  чтобы не
распускаться.  И в полную противоположность своему хозяину, не выходившему
дома  из  халата,  давно  уже  везде  вышедшего  из моды,  она всегда была
принаряжена и к обеду приходила всегда с каким-нибудь  цветком,  неизменно
приколотым английской булавкой на груди слева: ранней весною - с букетиком
белых  подснежников,  зимою  -  с  душной  геранью  или  фуксией,  которые
заполняли в ее комнате столы и окна...
     А стены  этой  ее  комнаты  были  увешаны  вырезанными  из   журналов
портретами разных красивых мужчин,  большей частью военного сословия, но в
число их зачем-то  попали  Эдгар  По,  Александр  Дюма-сын  и  Перси  Биши
Шелли...  Последний,  может быть,  просто в виде многообещающего мальчика,
который,  конечно же,  будет  очень  интересен,  когда  у  него  вырастут,
наконец, усы.
     Как можно жить так,  совсем почти не  видя людей,  как жил ее хозяин,
этого Марья Гавриловна не  понимала и  считала это за  какой-то особый вид
эпитимьи,  им  ли самим на себя наложенной или выполняемой по чьему-нибудь
приказу.
     Художник вставал рано, чуть солнце.
     Если день был ясный,  ловил солнечные пятна в своем саду,  на корявых
грабовых  сучьях,  в  просветах  густых  каштанов,  на  дорожках,  победно
зарастающих травою... Но больше работал он в своей мастерской.
     В  картинах Марья Гавриловна понимала гораздо меньше,  чем в  золотых
кольцах,  прическах,  супах,  шатенах  и  церковных службах,  и  когда  ни
спрашивали, чем занят Сыромолотов, - отвечала:
     - Рисует все... А спросите его, - к чему это?
     И губами выражала явную скорбь.
     Впрочем,  в  мастерскую свою  Сыромолотов не  впускал  даже  и  Марью
Гавриловну;  даже  и  подметал ее  половою щеткою сам,  а  уходя из  дому,
запирал на ключ.
     Иногда  он  приводил  к  себе  "натуру".   Это  слово  усвоила  Марья
Гавриловна,  как  название для разных подозрительных босяков и  нищих,  за
которыми надо было смотреть в  оба,  когда они уходили,  -  не  стащили бы
чего,  -  и  которых она  несколько ночей  после  их  посещения мастерской
Сыромолотова боялась, - не пришли бы грабить.
     Впрочем,  иногда художник усаживал в столовой около окна и ее и писал
красками, и тогда у нее бывал оторопелый каменный вид, у него же почему-то
веселый.  Живописных портретов с себя она боялась,  от кого-то узнав,  что
это -  к смерти,  - и если не отказывалась все-таки сидеть, то потому, что
втайне ей  было приятно:  не станет же художник,  да еще такой знаменитый,
рисовать некрасивую девушку.
     Марья Гавриловна жила у него только последние три года, - раньше жили
другие,  но не уживались долго. Однако и за эти три года она заметила, что
к ним в дом все реже и реже заходил почтальон.
     Мало  кому  писал  и  Сыромолотов,  и  только неизменно первого числа
каждого месяца  передавал ей  переводный бланк  и  деньги  -  девятнадцать
рублей пятьдесят копеек для отправки сыну в Петербург.
     Однажды она  осмелилась спросить старика,  почему  столько именно  он
посылает сыну.  Это  было за  обедом в  первый же  год,  как  она  к  нему
поступила.
     Сыромолотов  поправил  темную,  еще  не  пронизанную  серебром  гриву
нежидких еще волос, почесал мизинцем несколько горбатое переносье крупного
носа, подержался за недлинную бороду и спросил удивленно:
     - Вам кажется, что это - мало?
     - Не к тому я,  -  зарделась Марья Гавриловна,  -  а только неудобное
число такое зачем?
     - По-вашему, лучше бы двадцать?
     - Разумеется... А то... даже нехорошо как-то...
     И старик объяснил:
     - Когда я  сам  учился в  Академии,  мой отец,  чертежник губернский,
получал штатного жалованья пятьдесят четыре  с  полтиной...  Тридцать пять
оставлял себе, - девятнадцать с полтиной посылал мне... Поняли?..
     И  довольно долго глядел на нее ожидающе,  не скажет ли она еще чего,
но Марья Гавриловна,  придавленная этим тяжелым взглядом, только зарделась
еще больше и замолчала.
     За  шесть  лет  жизни в  этом  городе Сыромолотов,  несмотря на  свою
уединенность,  все-таки познакомился здесь со многими,  - только не любил,
когда заговаривали с ним о его работах.
     На выставки ничего не посылал, так что даже и те, кто прежде писали о
нем восторженные статьи, постепенно о нем забыли, тем более что окрепли уж
новые теченья в живописи и запестрели новые имена.
     Однажды его  видели,  как  он  выходил со  своим  широким этюдником и
ящиком для красок из  того самого особнячка Ставраки,  где жили кокотки...
Даже передавали потом, что одна из них, - Маня - сумасшедшая, блондинка, -
кричала ему при этом в раскрытое окошко:
     - Верне зиси анкор!.. Завтра в два мы дома!
     А другая,  -  Дина-лохматая,  брюнетка,  -  за ее спиной кричала тоже
"по-французски":
     - Регарде же! Ну вас атандон! Смотрите!
     И он очень галантно махал им, уходя, своею огромнейшей шляпой.
     Потом как-то они посетили его,  подкатив к воротам его дома в изящном
сером торпедо,  и Марья Гавриловна,  к полному недоуменью своему, увидела,
как он  с  ними любезен,  весел и  говорлив и  как ему понравилась даже их
машина, и он и с нее сделал размашистый этюд.
     Однако в следующий подобный же приезд он почему-то выслал к ним Марью
Гавриловну передать, что его нет дома и долго не будет.
     - Шерше его,  милочка,  хорошенько!  Шерше!  -  приказала Дина  Марье
Гавриловне весьма энергично.
     А Маня добавила врастяжку:
     - Ах,  нам  так нужно перехватить у  вашего папаши,  -  понимаете,  -
келькешос даржан! - и пощелкала пальцами.
     Но Марья Гавриловна,  ничего не ответив, надуто захлопнула перед ними
двери и довольно даже сердито, как и не ожидал Сыромолотов, на его вопрос:
     - Что? Уехали?
     Ответила сквозь зубы:
     - Повернули хвосты!..
     Но  однажды Марья Гавриловна увидала,  что был он искренне рад гостю.
Это  приехал к  нему старый товарищ,  тоже передвижник,  известный жанрист
Левшин.
     Он сказал Сыромолотову:
     - Алексей Фомич!.. Хочу писать Грозного... Всю Россию изъездил, искал
натуру, - не мог найти... Вдруг ты мне во сне приснился... Вот и приехал я
и смотрю теперь:  - он!.. Такой самый!.. Попозируй, брат, ради всех святых
и искусства!
     И Сыромолотов не отказал.
     Левшин пробыл у него три дня.
     Может быть,  заговорила в Сыромолотове временная слабость, усталость,
или старая дружба его растопила на время,  или все-таки хотелось проверить
силу  художника,  только Марья  Гавриловна видела совсем другого человека:
такого же,  как все,  -  шутника,  балагура,  почти жениха даже,  - так он
разошелся с товарищем и размяк.
     Перед отъездом Левшин показал ей свою работу.
     С  холста  на  нее  очень  живо  и  страшно глядел  старик...  Волосы
всклокочены,  лицо землистое,  в морщинах, рот открыт, брови подняты, руки
протянуты вперед в обхват, халат распахнут, и вобрана сухая темная твердая
грудь...
     - Похож? - кивнул на Сыромолотова Левшин.
     - Неужто? - вскинулась Марья Гавриловна.
     Обернулась к своему хозяину,  а тот стоял,  улыбаясь, помолодевший за
эти три дня и от этого еще более мощный.
     - Совсем ни капельки не похож!  -  пылко ответила Марья Гавриловна. -
Совсем даже не умеете вы правильно рисовать!..
     И оба художника захохотали дружно.
     Чихал Сыромолотов оглушительно, что объяснялось, конечно, устройством
его большого носа и редкостным объемом легких,  и когда он в первый раз за
чаем чихнул при Марье Гавриловне,  та от неожиданности уронила стакан себе
на платье и, бледная, мигающая часто, долго потом бормотала скороговоркой:
     - Ах ты ж,  господи Иисусе!.. Вот как я напугалась страшно!.. Как мне
нехорошо...
     И прикладывала руку к сердцу.
     Так  что  потом старик предупреждал ее,  говоря взволнованно-громко и
отрывисто:
     - Чихну!
     И Марья Гавриловна мгновенно вскакивала со стула и на некоторое время
потом застывала точно в ожидании взрыва. Но скоро привыкла и даже говорила
в таких случаях нравоучительно:
     - Это все потому,  что вы при открытых форточках спите!  Не иначе,  -
так!..


     Когда Ваня  зачислялся в  Академию художеств,  ему  было восемнадцать
лет,  а на двадцать первом году он в первый раз выступил как борец в одном
из петербургских цирков.
     Это так случилось.
     Неукоснительно точно  в  первых  числах  каждого месяца получаемые от
отца  девятнадцать с  полтиною держали его  в  черном теле,  а  тело  его,
стремившееся расти бурно, требовало много даже черного хлеба. За беззлобие
и крайнюю простоту так и звали его все в Академии просто Ваней,  и вошло в
обиход студенческой жизни выражение:  "Голоден,  как  стая волков или  как
Ваня  Сыромолотов".  Только  один  раз  привелось  Ване  несколько утолить
постоянно мучивший его голод, когда, зайдя на Варшавский вокзал, он храбро
и  важно  попросил себе  целый  телячий жареный окорок  и  довольно быстро
оставил от  него только тщательно обглоданные кости,  а  в  окороке было с
полпуда...  Так  как  деньги за  телятину Ваня обещал буфетчику занести на
днях,  когда должен был  получить неизменные девятнадцать с  полтиной,  то
буфетчик -  зеленый  и  зеленоглазый,  мокроусый хилый  полячок -  покачал
укоризненно прилизанной головкой и сказал памятное:
     - Да  у  вас,  пане,  могутности,  должно быть,  как  у  того бугая с
заводу...  а вы каких-нибудь восьми рублей не имеете в кармане!..  Это уж,
пане, стыд!..
     И  еще раз покачал головкой и  такими на него посмотрел глазами,  что
Ване действительно стало стыдно.
     На другой же день он был на чердаке своего старшего товарища - только
со скульптурных классов -  квадратного, рыжего, длиннорукого и волосатого,
как   орангутанг,   костромича   поповича   Козьмодемьянского,   октависта
церковного  хора,   давно   уже   предлагавшего  ему   заняться  совместно
французской  борьбой...  И  вот  на  этом  довольно  вместительном чердаке
началась такая возня,  что  жильцы верхнего этажа,  сбежавшись и  дойдя до
крайней степени возмущения, привели дворника и грозили даже полицией.
     Однако начало будущей известности Вани было заложено именно здесь, на
чердаке Козьмодемьянского,  у  которого,  кстати,  были  и  гири  и  куда,
наконец,  перебрался  жить  Ваня.  Чтобы  не  особенно  беспокоить  нижних
жильцов, упражнялись в партерной борьбе, требовавшей тоже большой выдержки
и  уменья,  но  достаточно тихой.  Когда у  них не  было денег,  пробовали
питаться  знаменитой  спартанской похлебкой,  которую  варили  у  себя  на
железной печке.
     Варили   ее    добросовестно,    соблюдая   все   указания   рецепта,
сохранившегося в учебниках древней истории,  но, принимаясь есть, смотрели
недоуменно  один  на  другого  и  клали  ложки.   Потом  начинали  борьбу.
Повозившись в  партере  с  полчаса,  побагровев,  отдуваясь и  разминаясь,
принимались снова за похлебку, но после нескольких ложек ворчали:
     - Черт их знает, этих спартанцев!.. Ну и придумали добро!.. Разве еще
повозиться?
     И снова начинали борьбу...  Потом снова брались за похлебку и крутили
задумчиво головами...  И  опять  ложились в  партер.  Но  часа  через два,
совершенно выбившиеся из сил и с мутными глазами, взявши ложки, они уже не
клали их,  пока не выедали кастрюли с похлебкой до дна,  не оставивши даже
хрящиков от свиных ушей.
     Летом они вместе жили на академической даче, в местности болотистой и
лесистой,  не способной вдохновить ни одного в его живописи,  ни другого в
его скульптуре, но зато зеленая земля около дачи безропотно выносила какое
угодно сотрясение при "мельницах",  "зажимах головы",  "передних и  задних
поясах" и прочих фигурах их борьбы.
     А на следующую зиму оба записались в чемпионат.  Но Козьмодемьянскому
не  повезло:   не  прошло  и  недели,  как  какой-то  негритянский  борец,
совершенно неправильным приемом  захватив его  длинную руку,  надломил ему
лучевую кость;  пришлось выйти из чемпионата.  Зато до конца продержался в
нем Ваня и продержался блестяще.
     Сын  известного художника,  Ваня  считал  неудобным ставить на  афиши
цирка  свою  фамилию,  он  боролся в  красной маске,  и  неизменно,  когда
выступал борец "Красная маска", цирк бывал полон.
     Ловкий  хозяин чемпионата привел "Красную маску" к  полной победе над
всеми  белыми,  желтыми,  оливковыми и  масляно-черными  атлетами мира.  В
первых рядах  цирка  часто  слышали густой шепот из-за  кулис:  "Ложись!",
когда  боролась  "Красная  маска",   и   коричневый  алжирец  или   медный
маньчжур-кули скоро после того попадался на  тот или иной прием и  касался
пола лопатками,  а  ух