качнулся Дивеев.
     Но  придвигалось все  набрякшее  от  спанья  и  безделья  толстогубое
налитое лицо:
     - Стой,  черт!..  Это не ты меня засыпал?.. Это с тебя я намедни шубу
стащил?.. в Почтовом переулке...
     - Волчью шубу?.. - догадался Дивеев.
     - Эге, брат!.. А теперь кого-сь сам из шубы вытрусил?.. Сто-ой!..
     И кто-то сзади - мальчишески звонко:
     - Гладить его!..
     И  со  всех сторон потянулись волосатые крупные руки,  очень четкие в
ярчайшем свете, с разжатыми пальцами, с грязными ногтями...
     - Рас-тер-зают!..  -  бормотнул Дивеев... Отбросился назад, наткнулся
на стену, ударился об нее головой, крикнул и повалился на пол...
     Но тут же на него навалился кто-то удушающей тяжестью и задышал ему в
лицо зловонно...  А вверху гогот, и навалилось еще тяжелее, и еще... и уже
нельзя  дышать,  нечем.  В  мозгу  Дивеева засветилось одно  ясное  слово:
"Смерть!.." И потом все погасло.
     И когда надзиратель -  черный и в черной оспе -  отпер дверь и вошел,
все разбежались.  На полу лежал Дивеев щекою в  пол,  ничком и без чувств.
Его  подняли,  положили на  топчан,  намочили голову водою.  Но  он  плохо
понимал, даже и открывши глаза. Где он, и что с ним, и кто около, этого не
мог объяснить ему и  черный с синим шнуром на животе.  Если он видел,  как
говорил ему что-то,  - шевелились губы, желтели щербатые зубы, упирались в
его глаза,  -  то  не  слышал;  если он  слышал (как камни сыпались в  уши
слова),  то  не  понимал.  В  лицо черного,  очень густо изъеденное оспой,
только  кое-где  пучками воткнулись толстые волосы,  и  эти  волосы больше
всего занимали Дивеева.  Он даже на локтях поднялся,  чтобы рассмотреть их
поближе, и вдруг сказал неожиданно твердо:
     - Их надо сбрить!
     - Че-го? Кого сбрить?
     Черный только что грозил кому-то в  сторону карцером,  и  у него было
наигранно суровое лицо,  когда он  обернулся к  Дивееву,  но  тот повторил
настойчиво:
     - Сбрить, да, сбрить!.. И тогда не будет такой пестроты!
     - Я ж тебе говорю: пьян, как зюзя!
     Звонкий мальчишеский голос,  такой звонкий,  что Дивеев страдальчески
повел головой,  лег и спрятал ее между поднятыми локтями, и все-таки будто
полные уши  набило камнями...  Ноги он  тоже поднял в  коленях,  и  колени
крупно дрожали.  Черный вздумал было взять его  за  колени обеими руками и
прикрикнуть на него:
     - Ты-ы... что это, а?
     Но колени расскочились и стукнулись.
     Он  подсунул свое  загадочное лицо  к  самому носу  Дивеева и  сказал
задумчиво:
     - Между прочим... винного запаху нет...
     А Дивеев на это настойчиво:
     - Сбрить, сбрить, сбрить!
     И кругом хохотали ошеломляюще,  отчего зажал крепко  голову  в  локти
Дивеев и не разжимал, сколько ни требовал этого черный...
     Потом он отчетливо очень слышал,  как щелкнул дверной замок, а спустя
немного еще раз щелкнул точно так же.
     Потом было не то забытье,  не то пробел в сознании,  и только от ясно
кем-то около сказанного слова "Симулянт!.."  опять начал вбирать в  себя и
вспоминать Дивеев и  прежде всего хотел понять,  что значило это слово,  и
казалось,  что как будто когда-то  знал,  но  не  мог понять.  Однако знал
почему-то  (по  знакомому оттенку голоса),  что сказал это слово молодой в
пенсне,  в форменной барашковой шапке. Он стоял около и рядом с ним кто-то
еще новый с лысым лбом и красным большим носом.
     - Сядьте, Дивеев, - сказал этот новый негромко.
     И удивленный Дивеев сел и поглядел на него с любопытством...  Оглядел
его широкий пиджак,  желтую цепочку на  жилете,  брюки из черного шевиота,
даже вычищенный носок левого ботинка.
     - Вы чувствуете себя больным? - спросил опять новый.
     Очень знакомым показался вопрос, и Дивеев помнил, как на него ответил
недавно кому-то, и сказал, дернув головой:
     - Я?.. Болен?.. Ничем не болен!.. И никогда не был болен!..
     - Положите ногу на ногу...  вот так,  -  показал красноносый, севши с
ним рядом.
     Потом он погладил и  пощупал его колено и вдруг ударил ребром ладони;
нога Деева подпрыгнула и соскочила с другой ноги...
     Красноносый мигнул хитро молодому и сказал вполголоса:
     - Каков рефлекс?!.
     И тут же Дивееву:
     - А ну-ка разденьтесь...
     Из-за  него  не  видно  было  рук  молодого,   но  Дивееву  почему-то
захотелось неудержимо теперь их найти глазами и на них посмотреть...  И он
сильно  изогнул голову  и  поглядел:  тонкие пальцы были  так  же  холодно
красны.
     - Будет холодно, - сказал он вдумчиво.
     - Снимите рубашку, вам говорят!
     Опять глядя только на приковавшие его пальцы,  снял Дивеев рубашку, а
лысый около вынул из  жилетного кармана зубочистку,  написал ею  на  голой
спине его буквы и спросил:
     - Какое слово?
     Но  Дивеева занимали теперь  только руки  молодого,  и  он  вспомнил,
наконец, почему занимали, и сказал ему с большой укоризной:
     - Я видел в руках у вас мой кошелек!.. Видел!.. Да, видел!..
     На это молодой чмыхнул носом,  повел головой, снял пенсне, протер его
и сказал:
     - Ну что ж,  Дмитрий Иваныч...  Возьмите его пока в  больницу,  а там
видно будет.
     И красноносый спрятал свою зубочистку, сказал Дивееву:
     - Оденьтесь!  -  встал и  добавил:  -  Придется взять...  Закатим ему
вероналу, посмотрим... Оденьтесь же, вам говорят!..
     Дивеев медленно натянул на  себя  рубашку воротом назад  и  так  сидя
смотрел,  как  они уходили из  камеры,  -  впереди молодой,  талия стянута
поясом, за ним лысый - без талии.


     В  тюремной  больнице  в  сумеречный час  полагалось быть  полнейшему
покою,  так как старый тюремный фельдшер Дмитрий Иваныч уходил в это время
на практику.  Но покоя в этот день не было там:  Дивеев как раз в этот час
начинал  приходить  к   разным  тревожным  подозрениям  и  делился  ими  с
длиннобородым лет за пятьдесят больным на соседней койке.
     Всех коек было шесть,  и только на одной еще лежал кто-то,  с головой
закутавшись в рыжее одеяло, а бородатый уже успел показать Дивееву язву на
ноге, спустив для этого перевязку:
     - Видал, какая?.. Почитай что до самой кости!.. Так, братец ты мой, и
жгет!.. Та-ак и жгет!..
     Может  быть,   вид  этой  действительно  искусно  растравляемой  раны
подействовал на Дивеева: сумерки, тихо (только кто-то топтался за дверью),
густая длинная борода с  проседью перед глазами и  там,  внизу,  подо всем
этим и под тряпками какими-то рана...  От этого начало щемить сердце... То
отпускало на  время,  то опять зажимало в  тиски,  и  Дивеев прикладывал к
сердцу руки,  обе,  сгибался как можно ниже и так сидел... Но, может быть,
это действовало на него лекарство,  данное фельдшером?..  Дивеев видел эту
белую кружку на  столе,  из  которой он  пил что-то...  Он  и  тогда очень
недоверчиво смотрел на лысого,  он подозревал и  тогда...  Рана бородатого
его  убедила...  Он  посмотрел на  него вдруг с  большой тоскою и  спросил
шепотом:
     - А того... убили?..
     И мигнул на закутанного в одеяло.
     - Живот!.. Животом мается...
     Бородатый начал тереть зачесавшееся переносье,  но Дивеев схватил уже
нужное ему слово. Он понимающе отозвался:
     - В живот!.. И в ногу!.. И в сердце!..
     Потом чаще:
     - В ногу, в сердце, в живот!..
     Потом скороговоркой раза четыре подряд:
     - В сердце, в ногу, в живот!.. В ногу, в сердце, в живот!..
     И вдруг с большой решимостью в глазах и громко:
     - Но я не поддамся, нет!.. Я не поддамся!..
     И новая догадка вполголоса:
     - А этот,  -  пальцы красные,  в шапочке,  -  молодой,  это - главный
грабитель... Мой кошелек у него: я видел!..
     Потом громко и даже торжественно:
     - Ага!..  Шубы волчьи,  а зубы золотые?..  Нет,  не поддамся!.. Ха!..
Павлинов везде  насажали...  На  каждой  тумбе  павлин!..  На  каждом окне
павлин!..  Но шпионы,  шпионы!.. И они говорят!.. И они потом говорят!.. И
дьякона с курицей тоже!..  Новая хитрость...  И...  уничтожают!..  Кто это
сказал,  что был за границей?..  Не верю!.. Ложь!.. Вздор!.. Но черного, -
черного  этого  надо  обрить!..   За  двугривенный...   И  напудрить!..  И
непременно напудрить!..  На Васильевском,  Пятая линия,  у  мадам Габель -
столик такой,  подзеркальник, и шесть пудрениц рядом... А Элинька напрасно
взяла мой рейсфедер: ведь он мне нужен сейчас!..
     Тот,  под одеялом рыжим, закашлялся глухо, а бородатый собрал морщины
на  лбу  удивленной гармоникой,  оглянулся  на  дверь  и  перебил  Дивеева
убежденно:
     - Называется это: болезнь!
     - Нет,  я  не болен,  нет!  -  остановил его рукой Дивеев.  -  Только
сердце...  они мне пробили...  Нет, я отравлен... Это лысый с носом, - это
он...  Белая чашка!.. Вот она!.. (Тут чашку он бросил на пол.) Очень тянет
сердце.
     - Куда же все-таки тянет? - спросил бородатый.
     - Куда?.. Как куда?.. К спине, разумеется... к позвоночному столбу...
К столбу, а там - на цепь!.. На железную цепь... Где это был дом из стекла
и  железа?..  Недавно...  Очень  светлый,  -  необычайно!..  Из  стекла  и
железа... Как в Америке... Это вечно!.. Это почти вечно... А здесь паутина
кругом,  и  никто не  снимет...  Даже летает перед глазами...  Вот!..  Вот
она... Вот!..
     Он  сделал рукой свой  привычный хватательный жест и  руку,  сжатую в
кулак,  протянул бородатому.  Тот  встал  опасливо и  показался похожим на
пристава вчерашнего,  когда встал,  и,  только теперь заметив это,  Дивеев
протянул немного грустно и несколько насмешливо:
     - Ах,  та-ак!..  Вот это кто?.. Пристав?.. Поздравляю!.. А где же ваш
перстень-печатка?..  (Он схватил его за руку.) Нет?..  Сняли?..  Это он!..
Молодой, в шапочке!..
     - Ишь, что болезнь делает! (Бородатый вырвал руку.) А почему все-таки
начальство к этому без внимания?.. Такой и убить может! Эй!.. И убьет - не
дорого возьмет!..
     - Может убить?  -  подхватил Дивеев испуганно.  -  Неужели?.. Но я не
поддамся, нет!..
     Но  остановился пораженный и  безмолвный,  когда  отворилась дверь  и
увидал  он  освещенную косым  лучом  сзади  рукоять револьвера в  открытой
кобуре, а около нее кого-то... кого-то очень длинного в черном.
     Он прошептал ошеломленно:
     - Конечно... Они - везде...
     И сел бессильно на койку.
     А вошедший спросил зловеще:
     - Это кто тут сейчас издавал крики?.. А?..
     И  даже  больной животом стянул  с  головы  одеяло и  открыл мутное в
сумерках безбровое бабье лицо.
     - Как  можно такого чтобы в  больницу?..  -  горячо сказал длинному в
черном бородатый,  как пристав.  -  Такой и  убьет -  не дорого возьмет!..
Ходуном ходит!..
     - Тты!..  Тты что это?  -  приблизил к лицу Дивеева сверкнувшие белые
руки длинный в  черном,  и Дивееву стало трудно дышать,  и он упал поперек
койки.
     - Чашку разбил! - протянул бородатый.
     - Чашки казенные би-ить!..
     И вдруг откуда-то мальчишечье:
     - А вы как смеете больного бить?
     - Как смеет, да! - бормотнул Дивеев, не подняв головы.
     - А ты что за указ такой?  - рванулся длинный к парнишке с животом, и
так яростно, что Дивеев замер от страха.
     Но мальчишеский голос еще выше:
     - А  такой указ!..  Тюремного врача сюда  давай,  а  не  дерись!..  И
фельдшер ушел!.. Порядки!..
     - А ты для порядка сюда заперт? Ты - начальство?..
     Кричали друг на  друга еще,  -  не  понял Дивеев,  что -  как камни в
уши...  Он все лежал поперек койки, очень неловко, и голова остро болела в
висках: просто щелкал там обруч железный за разом раз, за разом раз...
     И когда стало тихо наконец,  -  черный и длинный ушел,  -  и можно уж
было открыть глаза,  увидел Дивеев,  что  лежит он  головой на  подушке не
поперек,  а вдоль койки,  -  светло:  горит лампа, - бородатый около сидит
согнувшись...
     Ясно Дивееву,  что это -  сапожник Вихорев с  5-й  линии.  У  него на
вывеске над сапогом надпись: "Друг студентов"...
     - Друг студентов!  -  внезапно сказал ему Дивеев.  -  А  за  подметки
полтора рубля!..  И  не стыдно?..  Но что же подметки твои перед Кельнским
собором...  Готика!.. Шедевр!.. Ага!.. И ведь можно совсем без подметок...
А если на фронтоне посадить павлинов?..  И райских птиц...  из гипса... Но
можно ведь и раскрасить!..  Элинька!..  Я тебе говорю!.. Сейчас же принеси
мой рейсфедер!..
     - Эх!..  -  скорбно мотнул головой бородатый.  -  Чистое горе  теперь
будет с таким!.. И не уснешь!..


     К  ночи Дмитрию Иванычу удалось успокоить Дивеева.  Но утром припадок
буйства был  уже  сильнее,  и  в  больничную камеру пришли тюремный врач и
смотритель.
     Дивеев их заметил:  вошли двое...  Один невысокий,  тщедушный, другой
важный крупный старик в  погонах белых  на  черной шинели...  Дивеев перед
этим горячо говорил фельдшеру о  павлинах и  волчьих шубах и был ошеломлен
приходом новых двух,  важных...  Он замолк и попятился к стенке. В руках у
важного в  погонах была черная палка с костяным набалдашником,  вся сверху
донизу в  золотых монограммах.  Смотритель,  из  бывших военных,  имел уже
легкий  удар  и  слегка  волочил  левую  ногу,  дослуживал последний  год,
выслуживал полную пенсию и  в  помощь ноге  носил  палку;  но  Дивеева она
приковала,  -  черная с монограммами, - скользнет бегучим взглядом по двум
новым лицам и упрется в палку...  Оба новые стояли в фуражках с кокардами,
как было недавно у самого Дивеева, но теперь это казалось ему необычайным:
фуражки с кокардами!..
     Он заметил,  что и бородатый стоит навытяжку, и Дмитрий Иваныч сказал
было:
     - Да... вот явление...
     И выжидательно застыл.
     А важный старик заговорил очень отчетливо и громко:
     - Может  быть,  вздумает  повеситься  на  простыне  или  же,  скажем,
отравиться...  пиши тогда бумаги...  и  неприятность!..  А  может быть,  и
подделка?
     - Тем-пе-ра-туры не подделает!  -  угрожающе подбросил голову другой,
тщедушный,  с  лицом,  рассекающим воздух  без  затруднения,  острым,  как
корабельный нос, и поглядел на него остро: - Этот больной?
     А лысый, с носом красным, бормотнул вполголоса:
     - Кажется, острое, Александр Филиппыч!
     - Острое? - повторил старик и стукнул палкой.
     - Острое - тогда капут, - сказал низенький бодро.
     - Ка-пу-ут?..  Вот видите как!..  - и старик запустил в рот весь свой
седой левый ус и стал его жевать медленно.
     - Температура? - спросил лысого низенький.
     - Сегодня не мерил... Но, видно, порядочная!..
     И заметался лысый, а низенький важно:
     - Как же вы так!.. Надо смерить... А ну, сядь-ка, братец!
     И перед самым лицом Дивеева разрезал воздух снизу вверх.
     Это  не  понравилось Дивееву...  Это  заставило его  прошептать:  "Не
поддамся!.." Потом он крикнул надменно:
     - Я - "вы"!.. Я - "вы", а не "ты"!..
     - Это -  чиновник!  -  улыбнулся  лысый  и  тут  же  что-то  протянул
низенькому.
     А важный старик промямлил:
     - Эге-ге, брат... "вы-ы"!
     При этом вытащил левый ус, покрутил его слегка и тут же засунул в рот
правый.
     Но низенький сказал примирительно:
     - "Вы" - так "вы"... Присядьте на койку!
     Тогда Дивеев поклонился,  точно в  гостях,  и  сел,  но металлический
футляр термометра, блеснувший в руках низенького, его испугал.
     Он крикнул только:
     - В сердце! - и вскочил.
     Потом он хитро отпрыгнул к самой стене и забормотал:
     - Нет! Нет!.. Нет, я не поддамся!
     - Явное  помрачение сознания,  -  важно  сказал  низенький старику  с
палкой.
     А  старик с палкой закручивал правый ус,  и глаза у него были как две
гимназических пуговицы.
     Он отозвался:
     - Если нужно температуру чтобы, - надо смерить!
     - Это  -  термометр,  -  сказал  низенький (вынул  его  из  футляра и
встряхнул).  -  Видите?..  Присядьте!..  Одна минута, и мы... вас отпустим
домой.
     - Домой?.. А куда домой?.. Ага?..
     И Дивеев вдруг улыбнулся даже тому,  что этот низенький не знает, что
у него нет дома... Ему показалось, что он очень хитро провел их всех.
     - Это не кинжал и не нож,  -  это градусник!  - убеждал его между тем
низенький. - Помните, его вам ставили, когда вы были больны?
     - Больны?.. Я никогда не был болен!
     - Поставьте вы,  Дмитрий  Иванович,  если  вы  ставили...  -  передал
градусник низенький.
     Лысому больше доверял Дивеев: градусник от него допустил, - тем более
что  старик с  палкой в  это  время начал сосать опять левый ус;  это  так
заняло Дивеева,  что и  он  старательно сделал то же самое со своим правым
усом...
     И  несколько времени все  молчали,  а  когда  лысый вынул градусник и
сказал: "Тридцать восемь и восемь", - Дивеев повторил это тем же самым его
тоном:
     - Тридцать восемь и восемь!
     И чуть улыбнулся.
     - Может быть, и не острое, - горлом выдавил низенький.
     - Но  все  же  в  больницу  его?  -  забеспокоился старик  с  палкой,
отсосанный ус накручивая на палец.
     - Непременно!.. Сейчас же! - ответил низенький.
     - В  больницу?  В  настоящую -  земскую?  -  вдруг отчетливо повторил
Дивеев чьи-то слышанные слова.
     - Ага!..  Это  он  понимает!..  -  подмигнул  гимназической пуговицей
старик с палкой.
     - А сейчас только что та-ко-е плел! - покрутил головой лысый.
     И бородатый выступил вдруг на шаг:
     - Цельную ночь,  ваши благородия,  никому спать не давал!  - И собрал
лоб гармоникой.
     Тут же вспомнил Дивеев про другого,  с животом,  и на него оглянулся.
Тот  тоже  стоял  в  одном  белье  около  кровати  и  смотрел исподлобья -
безбровый, безусый, бледный.
     - Тебя не спрашивают!  -  строго сказал бородатому старик с  палкой и
кивнул лысому на этого, безбрового:
     - Кто?
     - Худолей... политический, - тихо почему-то ответил лысый.
     - А-а.
     Старик покачал головой укоризненно,  вздохнул шумно, и потом ушли они
с низеньким.
     Необычайное  ли  посещение  это  подействовало  или  веронал  Дмитрия
Иваныча,  но Дивеев не только многое понял из того, что говорили в камере,
но запомнил и  странную фамилию больного животом,  два раза потом повторив
ее вслух раздельно:  "Худо-лей..."  А тот,  тут же,  как ушли смотритель и
врач, опять лег на свою койку и укрылся с головой рыжим одеялом.


     Смотритель  тюрьмы  поспешил  отделаться от  опасного  арестанта,  от
которого ничего хорошего ожидать было нельзя,  и  не  больше как через час
Дивеева по тем же самым улицам, как за два дня перед тем Илью, отправили в
ту же самую земскую больницу, только в другой ее отдел, - туда, где лечили
мозг.
     Чтобы Дивееву не вздумалось по дороге бежать от своих конвойных,  его
отвезли (как и  Илью),  и на дорогу заботливый Дмитрий Иваныч щедро напоил
его вероналом, в силу которого он верил несокрушимо.


                            ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

                              ФЕДОР МАКУХИН

     Сначала долгими -  скупыми расчетами,  воздержанием и постом, всякими
урезками и  кражей  у  себя  самого,  постоянной борьбою  с  самим  собой,
жестоким кнутом и  шпорами в труде накопить тугой кошель,  а потом вдруг в
день,  в  два,  в  неделю спустить все  до  последней копейки,  прокутить,
промотать,   просорить,   раздарить,  дать  себя  даже  обокрасть  первому
встречному, - есть в этом какой-то смысл, не всякому и не сразу ясный...
     Когда  осенью  в  Сибири,   вернувшись  из  тайги  с  золотом,  кутит
какой-нибудь приисковый старатель,  он  считает стыдом оставить в  дырявом
кармане хотя бы крупинку золотого песку про запас.
     Если он  зашел в магазин суконных товаров и набрал себе там на зимнюю
пару,  он смотрит на толстую штуку оставшегося  сукна,  в  которой,  может
быть, аршин пятьдесят, и говорит приказчику:
     - А ну-ка,  паря,  - иди стели мост!.. Не хочу по вашей грязи ходить,
новые сапоги пачкать!..
     И  важно платит за все пятьдесят аршин,  и приказчик идет впереди его
по  топкой улице и  расстилает аршин за аршином всю штуку...  А  старатель
плавно ступает по сукну, гатящему грязь