загадка, недоступное науке... то, - во что верят... то, чего не знают и во
что верят... Вы верите?
     О. Леонид знал его историю и видел перед собой  зоркие  и  прячущиеся
глаза  на  очень усталом лице,  глаза ожидающие,  чересчур серьезные...  и
потому он ответил серьезно и  просто,  охватив  бессильную  бороду  слабой
рукой:
     - В общем я верю.
     - В то верите,  что мы -  совсем не мы... не всегда, то есть, мы... а
другое в нас, и оно живет, а мы его только носим?..
     Это сказано было скороговоркой,  хотя и четкой, но таинственно тихой,
и о. Леонид не понял и переспросил:
     - У  каждого есть вчера и  завтра и  сто человек...  Вчера,  завтра и
сто...  пусть меньше,  чем сто,  -  но иногда гораздо больше... - поспешно
стал объяснять Алексей Иваныч.  -  Тогда что же такое грех?..  Я даже не в
церковном стиле, нет! Но ведь грех есть преступление!.. Чье же оно?..
     - Среда? - улыбнулся, наконец, о. Леонид и стал разрешенно намазывать
хлеб маслом (они сидели в столовой).
     - Нет!..  Что вы!.. Не среда, нет!.. Среда! - замотал головой Алексей
Иваныч. - Среда - это адвокаты!.. Что вы!..
     - Тогда я вряд ли пойму, что это такое...
     И Алексей Иваныч, наклонясь к нему ближе, начал объяснять отчетливо:
     - Свое -  это  только когда сердце твое бьется правильно:  тик-так  -
пауза,  тик-так - пауза... Тогда о нем не думаешь... О чем не думаешь, что
оно  твое,  -  то  именно и  твое...  Но  если тик-так непра-виль-но-о,  -
конец!.. Это уж не твое, это - чужое... Что-нибудь чужое в тебя вошло, - и
бунт!..  Как  же  человек смеет  говорить ежеминутно "я"?..  Только улитка
смеет, а не человек!
     - Вот вы ка-ак!  -  отозвался о.  Леонид грустно. - Вы показались мне
человеком верующим,  а  такое уничижение,  оно  противно вере...  В  таком
случае, что же можно и спросить с человека?.. Ничего?..
     - Нет,  я верующий...  бесспорно!..  - поднял Алексей Иваныч руки для
защиты.  - Я во что-то верю... Я верую, конечно... Вот в это, что "я" наше
кисея,  сетка,  пронизано в  тысяче местах...  Только для  связи...  Чтобы
чужому со всех сторон можно в тебя войти и держаться... Для связи чужого с
чужим в тебе сетка такая... ажурная... Это и есть "я".
     - Не понимаю! - грустно улыбнулся о. Леонид.
     - Например,   небо,   -  старался  пояснить  Алексей  Иваныч.  -  Это
пространство,   в  котором  звезды  ночью...  Оптический  обман!..  Что-то
пронизано звездами, чего нет на самом деле!.. Это - "я"!
     - Вы когда-нибудь на бирже играли? - беспечно спросил Алексея Иваныча
Синеоков, бывший тоже в столовой, но занятый около дальнего окна газетой.
     - Я?..  - очень удивился Алексей Иваныч. - На бирже?.. Я?.. Что вы!..
Никогда и не думал!..
     - Да я ведь только так себе спрашиваю,  - успокоил его Синеоков. - Не
играли, - и бог с вами.
     Дня  через два  Алексей Иваныч уже освоился со  всеми в  нижнем этаже
дома Вани.
     Карасек познакомил его с идеей панславизма,  Дейнека - с катастрофами
в  шахтах,  Хаджи -  со своими поэмами,  и  к  вечеру третьего дня Алексей
Иваныч спросил у Прасковьи Павловны тихо и таинственно:
     - Это тут, должно быть, маленький сумасшедший дом, - а?
     Прасковья  Павловна  сделала  вид,   что  донельзя  удивилась  такому
вопросу,  и  Алексей Иваныч сделал свой прежний привычный хватающий жест и
сказал:
     - Простите!
     А  утром  на  четвертый день,  на  извозчике Худолея и  вместе с  ним
приехала навестить Алексея Иваныча Наталья Львовна.
     Дня за два перед тем она была в больнице - в который уже раз! - и там
ей сказали, что Илья Лепетов поправляется и его можно видеть; но когда она
с билетиком от дежурного врача,  разрешившего свиданье с больным,  вошла в
отделение для хирургических, сиделка не пропустила ее в палату.
     - Подождите, - сказала, - здесь в коридоре: я сейчас спрошу больного.
     Очень беспокойно было Наталье Львовне, и трудно дышать.
     Сидя на простом деревянном белом диване, она все ждала: вот выйдет из
двери Илья (она знала, что он уже ходит).
     Но вышла снова та же сиделка или сестра милосердия, в белой наколке и
с красным крестом на белом халате, молодая еще, кудряво завитая, и сказала
почему-то с большим презрением в голосе и любопытством в глазах:
     - Больной не желает вас видеть!
     И протянула обратно билетик.
     - Что-о?.. Кто не желает?.. Как?..
     Почувствовала, что побледнела вдруг, и оперлась на ручку дивана.
     - Больной Лепетов так и сказал: "Этой особы я не желаю видеть!.." - и
швырнул разрешение.
     Синие  глаза  с  поволокой были  явно  насмешливы теперь,  и  Наталья
Львовна крикнула вдруг:
     - Вы врете!.. Вы нагло врете!
     И пошла было к палате Ильи.
     Но  сиделка стала около дверей и  уже не  равнодушно,  а  с  поднятой
головой закричала куда-то в глубь длинного коридора служанке с ведром:
     - Маша!.. Позови надзирателя!.. Посетительница скандалит!
     И Наталья Львовна поняла, наконец, и поверила, что Илья действительно
не хотел ее видеть и бросил бумажку, которой она добивалась так долго.
     Надзирателя она не дожидалась.  Путаной походкой -  путаной и в то же
время какою-то легкой - пошла к выходной двери, зарыдала было на лестнице,
но все-таки нашла возможность удержаться,  когда мимо нее пробежали, бойко
прыгая через две-три  ступени,  один за  другим два фельдшерских ученика в
черной форме.
     Все дрожало в  ней,  но  довольно уверенно по желтым ракушкам дорожек
дошла до  ворот больницы и,  только усевшись в  свой  фаэтон,  плакала всю
дорогу до самой гостиницы.
     Даже извозчик,  старичок очень сонного вида,  оборачивал иногда к ней
голову и  потом покручивал ею и  стегал лошадей,  а  когда получал деньги,
спросил участливо:
     - Или, стало быть, умер у вас кто, барыня, - в больнице-то?
     - Умер,  -  отозвалась Наталья  Львовна,  еле  его  разглядев  сквозь
запухшие веки.
     И старичок снял картуз, перекрестился, сказал:
     - Дай, боже, царства небесного!
     И только потом уже попросил прибавки.
     Теперь,  приехавши с Худолеем,  встреченным на улице, Наталья Львовна
смотрела на Алексея Иваныча как на очень родного,  как на самого почему-то
родного ей в этом городе: ведь Илья был у них общий Илья.
     Ей  приятно было видеть,  что Алексей Иваныч ей  улыбался застенчиво,
почему-то  глядя при  этом на  нее  вбок:  поглядит очень светло и  тепло,
отведет глаза, улыбнется и гладит одну руку свою другой рукой.
     Их оставили одних,  когда Худолей поднялся к  Ване наверх,  и Наталья
Львовна,  говоря вполголоса,  спрашивала его,  как  своего,  чем его лечат
здесь, как его кормят?
     Теперь Алексей Иваныч не говорил уже как прежде: "Я не болен, - нет!"
- теперь он конфузливо отвечал:
     - Четыре  раза  в  день...   что-то  я  должен  пить  такое...  очень
противное... по столовой ложке... И еще порошки на ночь.
     - Вы пейте, родной... Это все нужно, - внушала она.
     - Я пью,  -  как же...  Я ведь не сопротивляюсь, - отвечал он, упирая
глаза в недавно выкрашенный пол.
     - А Илья поправляется... Илья уже ходит... Вы знаете?
     - Вот  ка-ак!..  -  очень как  бы  удивясь,  тянул Алексей Иваныч.  -
Хо-дит?.. Скажи-ите!
     - Ходит, да... Вы его не хотите видеть?
     - Я-я?..
     Алексей  Иваныч  отшатнулся даже,  но,  видя,  как  лукаво  улыбается
Наталья Львовна, улыбнулся почему-то и сам.
     - Илье конец!  -  сказал твердо.  -  В  себе я  Илью убил...  А  там,
где-нибудь еще,  -  на что он мне?..  Там,  где-нибудь,  пусть живет...  Я
стрелял...  бесспорно...  на вокзале... Очень помню... Но я ведь не в него
даже... Я - в то место в себе, где был он, Илья Лепетов, у которого сын от
моей жены... на Волыни, у свояченицы... Лепетюк... В то место, где был он,
а совсем не в него... Понимаете?..
     И так старательно вглядывался в ее глаза своими белыми,  что ответила
Наталья Львовна поспешно:
     - Да, я понимаю... Я думаю, и другие поймут... должны будут понять...
И хорошо, что вы забыли... И не вспоминайте о нем больше, - не вспоминайте
совсем!.. Не стоит он!
     - Не стоит, да... И я, конечно, забыл.
     Они около окна сидели в  столовой,  и Наталье Львовне отчетливо видно
было,  как то подходил совсем близко к ней, то, в глубь своих глаз опуская
веки, прятался от нее Алексей Иваныч.
     - Ну вот, - сказала она, - вас на суде оправдают, конечно...
     - Оправдают?.. Значит, будет все-таки суд? - подошел он к ней близко.
     - Суд... будет, должно быть... - не знала, как ответить, она.
     - Бесспорно...  бесспорно,  да...  Должен быть  суд...  Человек -  не
муха...  То есть он,  конечно, муха, пока он не ранен... А если ранен, его
куда-то увозят, и потом суд...
     - Но  вас оправдают,  конечно,  -  это пустяки...  И  вы опять будете
строить дома...
     - Дома?..  Да,  конечно... И в них будут жить женщины... И к женщинам
будут приходить  студенты...  Строят  дома  мужчины,  но  принадлежат  они
почему-то женщинам...  большей частью так бывает...  Вы заметили?..  А дом
Макухина будет принадлежать вам, а сам Макухин погибнет...
     - Алексей Иваныч! - удивлялась она.
     - Простите!  - протянул он к ней руку, и очень жалостное стало у него
лицо.  -  Я  что-то  такое сказал не то!..  Простите!..  Макухин...  Федор
Петрович...  Он так много для меня сделал!.. Вы, конечно... Все вы... Но и
он тоже...  Я понимаю это...  Там,  - не в тюрьме, а там... тоже решетки в
окнах... когда вы явились ко мне там, - это как молния было!.. Да!.. Да!..
И я все вспомнил...  Там очень кричали кругом,  и я не мог вспомнить...  Я
хотел определить себя,  хотел отделиться и  не мог...  Я помню...  И вдруг
вы!.. Вдруг... вы!..
     - И вы сказали: "На-таль-я!" - улыбнулась она.
     - Нет!..   Как  можно?  -  испугался  он.  -  Я  сказал:  "Наталья...
Львовна..." Это я ясно помню...
     И он вдруг поднялся и поцеловал ее руку.
     Когда лысеющая высокая голова Алексея Иваныча наклонилась к  ее руке,
Наталье Львовне до  боли  в  сердце жаль стало этого совершенно одинокого.
Почувствовалось именно это в нем:  одинокого и заблудившегося среди людей,
как в лесу.
     И когда Алексей Иваныч опять уселся около нее на стуле,  растроганное
было у него лицо, и, неизвестно почему, совсем тихо заговорил он:
     - Я не помню,  кто это рассказывал мне... Совсем не помню, кто это...
странно!..  Может быть,  это там,  когда море,  дорога... и сады?.. Продал
урожай сада -  груши зимние -  какой-то  садовник,  старик уже,  семейный:
старуха,  две дочери...  А сад в глухом месте, в лесу... Получил деньги...
Урожай  увезли.  А  ночью  пришли его  грабить...  Зарезали всех  четверых
ножами...  Женщины тут же умерли...  Старик прожил немного,  дня три... На
другой день к нему в больницу привели одного убийцу...  Спрашивают:  "Этот
был?  Узнаешь?"  А  он его узнал:  этот самый -  один из троих...  Узнал и
отвернулся к стене...  "Этот!  Говори же!" -  "А старуха моя жива?" - "Бог
прибрал".  -  "А дочери?"  -  "Бог прибрал".  -  "Я тоже,  говорит,  скоро
кончусь".  -  "Ты еще поживешь!.." -  "Какой я жилец?" Все знали, конечно,
что он вот-вот умрет, но это уж так, - обман был... обман... и он понял. И
глаза закрыл.  "Уведите его", - говорит. "Этот или не этот?.. Посмотри!" -
"Старуху бог прибрал,  обеих дочек, меня скоро... какой же этот? Известно,
не этот!.." - "Не узнаешь?" - "Нет, совсем не этот!.." Так и увели того...
Потом уж, когда умер старик, тот сам сознался... И спрашивается, почему же
старик не сказал: "Этот самый"?
     Алексей  Иваныч  спросил это,  глядя  до  того  белыми  глазами,  что
испугалась и  чуть  не  отшатнулась Наталья Львовна,  но  все-таки сказала
скороговоркой:
     - Да, в самом деле... Почему же он так?
     - Не поняли,  никто не понял,  - почти торжествуя,  объяснил  Алексей
Иваныч,  -  что  ему уж не нужно было это:  он или не он?..  Для следствия
важно было,  для полиции интересно,  а для него...  зачем?.. А для него уж
все равно было, он или не он, он или муха, или - черная точка перед глазом
мелькает...  Для него все - безразлично  уж  было...  Это  если  по-вашему
ответить:  "Да,  он!..  Бесспорно,  он!..  Кто-то другой еще и этот..." Но
вашей правды я теперь не признаю...  У меня - своя теперь правда...  И  по
этой, по моей правде, - не он!..
     - А кто же?
     - Умирает,  например,  человек от  чахотки...  Разве будет кто-нибудь
судить коховскую бациллу?..  И вы представьте только, если за день, за час
до  смерти покажут ее умирающему,  под микроскопом покажут:  "Она?.."  Или
даже так: "Вот она! Эта самая тебя убила!.." - Он не станет смотреть... Он
отвернется... Поверьте мне, - он должен отвернуться!
     - Будто вам случалось умирать от чахотки!  - улыбнулась тому, что так
связно он рассказал все это, Наталья Львовна.
     Но  с  такою же  беспорядочностью в  мыслях,  которая отличала его  и
раньше, Алексей Иваныч, вдруг поднявшись немного и севши опять, сказал:
     - На  это  нужны деньги,  -  я  понимаю...  Вы  тратите на  меня свои
деньги...  У  меня очень мало...  У меня почти нет...  Но у меня ведь есть
дом...  Есть дом...  в  Харькове...  за  одиннадцать тысяч...  Я  купил за
одиннадцать.  Теперь он  больше стоит...  Тогда хотела Валя,  чтобы купить
дом...  Теперь я не знаю,  как...  Его можно продать,  - я уплачу... Или я
теперь не могу уж продать?..
     - Алексей  Иваныч!   -  укоризненно  поглядела  Наталья  Львовна  тем
неподвижным взглядом своим,  который знал  за  нею  и  которого он  боялся
раньше.
     И так же, как раньше, он привстал и наклонил к ней голову.
     А в это время открылась наружная дверь в столовую,  и вошли Худолей и
Ваня,  и у обоих были почти обрадованные чем-то,  торжественные,  нашедшие
лица, и оба смотрели именно на них двоих, у окна сидевших, и направились к
ним, и Худолей говорил, лучась глазами:
     - На-таль-я  Львовна!  Вы  представьте только,  какая  случайность!..
Молодой хозяин этого дома,  -  позвольте вам его представить, - оказалось,
отлично знает...  Лепетова...  -  Тут  он  бросил  встревоженный взгляд на
Алексея Иваныча и добавил:  - о котором наш больной, надеюсь, благоразумно
забыл!..
     - Как?.. Лепетова?.. Илью?.. - не сразу поняла Наталья Львовна.
     - Илья... Галактионыч он, кажется? - пробасил Ваня.
     - Неужели  знаете?..   Откуда  же   вы   его  знаете?..   Он   теперь
поправляется... К нему можно...
     Наталья Львовна даже  поднялась,  и  теперь у  окна  столовой уже  не
сидели двое, а стояли четверо, и Ваня рокотал, улыбаясь:
     - Да мы с  ним просто сели пассажирами на один пароход,  когда я сюда
ехал...  В  Неаполе...  на итальянский...  Он сюда ехал за хлебом...  Было
удобно...   И  стоянки  долгие...   В  Пирее  двое  суток,  например...  В
Константинополе целых три дня...  И вот мы с ним все это время... Он очень
был мил...
     - Мил?.. Он?..
     Очень искренне вырвалось у Алексея Иваныча,  очень изумленные стали у
него  глаза,  но  все  трое поглядели на  него не  менее изумленно,  и  он
почтительно поклонился всем трем.
     - Вот как!..  Вы его знаете!..  Из-за границы вместе... Да, он был за
границей...  Илья  Галактионыч...  Да,  -  совершенно растерянно и  вместе
радостно говорила Наталья Львовна,  и покраснела вдруг, и на большого Ваню
глядела почти восторженно,  а Ване,  видимо,  приятно было вспомнить Илью.
Ваня рокотал:
     - Как же можно!.. Мы с ним большие друзья сделались за это время...
     Алексей Иваныч пожал своим косым плечом и отвернулся к окну.
     Худолей,   извинившись,  пошел  обходить  своих  больных,  а  Наталья
Львовна, дотронувшись до локтя Вани, спросила:
     - Вы не хотите его видеть, - скажите?
     - Лю-бо-пыт-но бы было о-чень!.. - оттрубил Ваня. - Вы сказали, можно
к нему?
     - Можно,  можно!..  Он  уже ходит!..  Можно сегодня...  сейчас...  Вы
хотите?
     Очень просящие глаза были  у  Натальи Львовны,  и  нельзя было  Ване,
глядя на нее, не захотеть сейчас же ехать к Илье.
     Он тут же пошел одеваться, и пока не было его, Алексей Иваныч смотрел
на нее подозрительными,  новыми для нее,  насторожившимися глазами,  и  на
торопливые, скачущие ее вопросы отвечал совершенно невпопад.


     - Ну,  хорошо...  Я - другое дело, конечно, но вы... вы?.. Я-то давно
уж знаю Илью, но вы что нашли в нем? Надутый, чванный... и не талантливый,
в конце-то концов... И неумный, - да... Вы знаете, - он совсем неумный!..
     Сидя  на  извозчике рядом с  широким Ваней,  Наталья Львовна силилась
найти еще что-нибудь,  совершенно уничтожающее Илью:  вдруг он опять,  как
два дня назад, не захочет ее видеть?
     А Ваня усмехнулся на ее слова:
     - Вы думаете так о нем?..  Как на кого,  конечно...  А по-моему, он -
интересен... Я, конечно, еще менее умен... и талантлив... но мне казалось,
что Илья... Извините, я его без батюшки называл, а он меня и того проще...
     - Вы -  сила, - это видно, - вы атлет, - я знаю, - торопливо перебила
Наталья Львовна, - ну, а Илья... Илья, - что такое?.. Тоже сила?..
     - Увлекательный человек!..  Илья -  человек больших планов и...  я бы
сказал... большого спокойствия.
     - Спокойствия и...  планов?..  Ничего не поняла!.. Спокойствия больше
всего в камне лежачем, под который и вода не течет!..
     - Однако же вот в нас с вами его нет,  -  улыбнулся Ваня. - И в вашем
знакомом, который стрелял в Илью, тоже...
     - В нем-то меньше всего!.. Так спокойствие?.. А вы знаете, из-за чего
стрелял в Илью этот... мой знакомый?
     - Романтическое что-то...  Это мне неинтересно, как царство небесное,
- рокотнул Ваня.
     - Вам-то да-а,  а вот Алексей Иваныч погиб!..  Почему же,  скажите?..
Потому что он маленький человечек?..  Покушался маленький на большого, а у
большого своя судьба:  в огне не горит,  в воде не тонет...  и вся история
эта  -  только  деталь  лишняя  в  его  биографии...  Алексей  Дивеев  без
биографии,  а  у  него,  у  Ильи Лепетова -  био-гра-фия!..  И  что же ему
какие-то Дивеевы и Добычины?
     - Вы им обижены, Ильей? - повернулся к ней Ваня.
     - Я - я?
     Наталья Львовна задержала слезы и вздернула плечи.
     - Вот еще глупости: оби-жена!..
     А  так  как в  это время размокшая от  мелкого дождя оборванная афиша
мелькнула в стороне на углу, она добавила:
     - Мы  -  люди афиш с  ним  были...  иногда позволяли себе театральные
жесты...
     - Да,  и через это увлеченье он прошел,  -  он говорил мне... Хорошо,
что не задержался!
     - Хорошо?  -  удивилась Наталья Львовна.  -  А  вы  знаете,  мы,  его
товарищи, видели в нем талант!
     - Это разве большая редкость?..
     - Ну да...  я забыла...  вы цените больше спокойствие и... что еще?..
Да, большие планы!..
     Ветер, полевой и вольный,  но стесненный улицами,  налетал то справа,
то слева,  и был кругом неприятный шум,  свист,  лязг и дребезг, обычный в
городе зимой,  и говорить было трудно, но Наталья Львовна, сидя с тем, кто
если не лучше ее, затої пїоїзїжїеї ее знал Илью, как будто соприкасалась с
самим Ильей.
     Скверные лошади были у  извозчика...  Они  бежали ли,  или это только
хитрый отвод глаз -  бег на  месте?..  Менялись размеры и  цвет оборванных
афиш по сторонам,  видных из-под верха экипажа,  значит,  бежали все-таки,
но, может быть, не к больнице?..
     И  хотя знала она,  что  еще очень рано для посетителей,  и  придется
дожидаться в  больнице часа  два,  и  то  и  дело  говорить этому грузному
художнику:  "Теперь уж  совсем скоро,  -  минут  пять  еще,  не  больше...
Пройдемся вот сюда,  посмотрим... Не волнуйтесь..." - хотя знала, все-таки
нетерпеливо слушала стук восьми подков о скользкий булыжник.
     И  еще  странное было:  жидкие  разъезженные рессоры  слабо  отражали
толчки этих булыжников, часто бросали ее плечо о плечо Вани, но она не его
все-таки, а Илью ощущала в эти моменты рядом с собой.
     - Ну да,  большие планы,  -  говорил между тем Ваня, - это мне всегда
нравилось, и не т