ушевно и негромко, почти шепотом:


                               ПОЭМА КОНЦА

                                                             Песнь первая.

                               Сїтїоїнїгїа.

                      Полынчается. - Пепелье. Душу.

                                                             Песнь вторая.

                                Кїоїзїлїо.

              Бубчиги - Козловая - Сиреня... Скрымь солнца.

                                                             Песнь третья.

                            Сївїиїрїеїлїьїгїа.

             Разломчено - Просторечевье... - Мхи - Звукопас.

                                                          Песнь четвертая.

                          Кїоїбїеїлїьї гїоїрїь.

                    Загумло - Свирельжит. Распростите.


     - Какой кобель? - серьезно спросил Синеоков.
     - Кобель горь!  -  отчетливо повторил студент и тут же,  точно боясь,
чтобы не перебили совершенно, зачитал стремительней и певучей:


                                                              Песнь пятая.

                             Бїеїзївїеїсїтїя.

                      Пойми - пойми - возьмите Душу.

                                                             Песнь шестая.

                               Рїаїбїкїоїт.

                     Сом!-а-ви-ка. Сомка!-а-виль-до.

                                                            Песнь седьмая.

                              Сїмїоїлїьїгїа.

                         Кудрени. Вышлая мораль.

                                                            Песнь восьмая.

                              Гїрїоїхїлїиїт.

                     Серебрий нить. Коромысля. Брови.

                                                            Песнь девятая.

                           Бїуїбїаїяї гїоїрїа.

                            Буба. Буба. Буба.


     - Буба, буба, буба! - повторила Эмма и поглядела изумленно на Ваню, а
Хаджи продолжал певуче:


                                                            Песнь десятая.

                                  Вїоїт!

                                Убезкраю.

                                                       Песнь одиннадцатая.

                                 Пїоїюїт.

                                 У-у-у...

                                                        Песнь двенадцатая.

                              Вїчїеїрїаїеїт.

                                    Ю.

                                           Песнь тринадцатая, песнь конца.


     Тут  студент плавно провел рукою вправо,  потом так же  плавно влево,
потом сделал рукою тщательный кружок в воздухе и сел на свой стул.
     - Все? - притворно серьезно спросил Иртышов.
     - Ха-ха-ха! - откинувшись назад, разрешенно захохотала Эмма.
     Иван Васильич не знал,  что ему делать: перевести ли внимание всех на
что-нибудь другое,  или дать студенту возможность высказаться и раскрыться
вполне.  Он поднялся и ждал только, когда перестанет хохотать Эмма. Однако
раздосадованный этим хохотом Ваня предупредил его, обращаясь к студенту:
     - Это -  очень трудная форма, - начал он, заикаясь. - Это встречается
и у нас в живописи... Это... по-видимому, особый вид искусства...
     Тут  он  сделал длинную остановку,  ища слов дальше,  а  студент,  не
изменяя лица, как маг, сделал рукою вправо, влево и объяснил:
     - Вы заметили,  конечно,  -  последнюю песнь,  -  "Песнь конца",  - я
оголосил одним ритмодвижением...  Это -  поэма ничего,  -  нуль,  -  как и
изображается графически: нуль!
     Тут он прочертил рукою перед своим лицом правильный круг.
     - Вам, художнику, - обратился Иван Васильич к Ване, - вам тут и книги
в руки!..  У вас с ним общая область...  Искусство -  великое дело...  Мы,
профаны,  не  понимаем,  конечно...  Но  не  кажется ли вам,  что э-э-э...
субъективно это  очень?..  Что  надо бы...  поближе к  нам?..  Вот именно:
поближе к нам, - к читателям...
     - Конечно... гм...
     Ваня задумался, но тут весело вмешался Синеоков.
     - Искусство -  субъективная вещь,  -  да,  -  но  зачем же  до  такой
степени, чтобы вы мне говорили, а я чтобы ни за что не мог понять?
     Отхохотала уже Эмма и теперь сидела,  вытирая лицо платком, а студент
повернул торжествующе лицо к Синеокову:
     - Известно ли вам, что каждая буква имеет цвет, звук, вкус... и вес?
     - Вес?..  Вес,  -  пожалуй! - быстро согласился Синеоков. - Например,
вырезанная из картона или слепленная из гипса...  И  цвет,  пожалуй,  -  в
какой ее выкрасят.
     - А  гипсовая будет кислая,  -  вставил Иртышов и  при  этом беспечно
переменил колено: охватил руками правое, а левое опустил.
     - Это,  господа,  есть футуризм!  - протянул над столом голову и руку
Карасек.  -  Но-о  позвольте,  господа!..  В будущей всеславянской великой
монархии какой должен быть общий язык?..
     - Кому что, - этому непременно монархию! - брякнул Иртышов.
     - А вам непременно республику? - подхватил Синеоков.
     - И она будет!
     - Ма-аленького  захотели!..   Я   вам  докладывал  уже,   что  это  -
коммерческое предприятие самого широкого размаха...  и самое убыточное,  -
вот!  И  захотели вы этого в  нашей нищей стране!..  С печки упасть и чтоб
непременно в  калоши ногами попасть...  Вы знаете,  сколько надо для вашей
затеи?
     - Волю народа.
     - Глупости!..   Словцо!..   "Волю  народа"!..  Миллиарды,  думаете?..
Ошибаетесь!..  Триллионы?..  Мало-с!..  Секстильоны тут нужны, да. А они у
вас есть?
     - Хва-ти-ли, дяденька!..
     - Секстильоны! Секстильоны! Секстильоны!
     Страшным,  заячьи-предсмертным криком вырвалось это у Синеокова, и он
вдруг замигал часто,  покраснел и опустился глубже в свой стул;  а Иртышов
только фыркнул презрительно и еще выше поднял острое колено.
     Это  и   была  странная  болезнь  Синеокова:   неудержимо  сказать  и
непременно  почему-то  три  раза  кряду,   и  непременно  почему-то  не  в
одиночестве,   а  на  людях,   какое-нибудь  слово  большого,   огромного,
неизмеримого объема.  Не часто это случалось с  ним,  -  раза три-четыре в
неделю, но всегда смущало его невероятно. Странность была в том, что слово
это подвертывалось ему на язык,  казалось бы,  и кстати,  - даже, пожалуй,
никто из тех,  кто его слушал, не замечал назойливости этого слова, но его
самого это ошеломляло,  угнетало,  пугало,  как присутствие в  нем кого-то
постороннего ему,  -  каких-то часов с кукушкой,  откуда эта серая тоска в
перьях выскочит вдруг незаконно и ненужно, прокукует свое (свое, а не его)
и спрячется.
     Он  сидел теперь очень сконфуженный,  не  поднимая ни  на кого глаз и
теребя белую новую клеенку стола, но Ваня спросил его улыбаясь:
     - Почему же именно секстильоны?
     - Я изъясню!  - крикнул Карасек. - Потому что массы захотят несметных
богатств,  -  несметных!..  Они уверены,  что они есть,  существуют,  а их
нет!.. - И обратился очень вежливо к Синеокову:
     - Так ли я вас понял?
     - Да, конечно, - прошептал Синеоков и добавил несколько громче: - Наш
бюджет около пяти миллиардов...
     И, чтобы скрыть смущение, дотянулся до горки пирожных рукою, но и тут
не был в состоянии остановить на чем-нибудь выбор.
     - Возьмите  вот  эту  трубочку с  кремом!  -  подсказала ему  ласково
Прасковья Павловна. - Так прямо на вас и смотрит...
     Он  застенчиво кивнул ей  головою и  взял трубочку с  кремом все  еще
дрожавшей смущенно рукой.
     - Не  нужно  так  волноваться из-за  будущего!  -  заметил  ему  Иван
Васильич.  -  Будущее -  во  мраке будущего...  Зачем о  нем  беспокоиться
заранее?.. Оно все равно придет...
     - Мы  сами куем будущее!  -  значительно отозвался на это студент,  и
Иртышов подтвердил:
     - Правильно! - и язвительно кивнул Синеокову: - Секстильоны!.. Знает,
что мы не допустим банков, и заранее очень на нас сердит!
     Синеоков тем временем уже оправился несколько.  Он  глотал трубочку с
кремом и чуть не поперхнулся от смеха.
     - Без банков хотите устроить общество?  Человеческое? - вскинулся он.
- У каких-нибудь муравьев,  и у них есть свои банки, я уверен!.. У пчел!..
У ос!.. У бобров-то уж непременно!..
     И  даже  мину  крайней  неловкости за  Иртышова сделал  он  на  своем
подвижном лице, отвернувшись.
     - Нет,   позвольте,  зачем  же  так  спорить?  -  забеспокоился  Иван
Васильич.  -  Нет,  этого я  вам  не  могу дозволить!..  В  пределах чисто
академических,   -   да-а!..  Как  известную  доктрину...  политическую...
дебатировать... это другое дело!..
     Единственный здесь в  военном костюме,  хотя и  врача,  Иван Васильич
теперь именно любому со  стороны мог бы показаться не хозяином даже здесь,
а больше:  тем, кому подчиняются и кто может приказать. Лицо у него теперь
стало как будто из твердых линий, и даже глаза строгие.
     Иртышов поглядел на него безразлично,  нашарил далеко от себя крошку,
бросил в рот,  переменил колено и даже улыбнулся про себя,  а Дейнека, все
время перед тем молчавший,  заговорил вдруг глухо и отрывисто,  продолжая,
видимо, думать, но только вслух:
     - И шахта останется шахтой...  Да!..  Какой бы ни придумали строй,  -
домна останется домной и шахта шахтой...
     - Немножко не так!  - подхватил Синеоков. - Не только Домна останется
Домной, - Марья останется Марьей, - вот что главное!
     И чуть толкнул при этом своего соседа о.  Леонида, который заулыбался
тоже.
     - Что он сказал,  ну?..  Вит-вит-живо!.. Что он сказал, этот, - ну? -
тормошила Ваню Эмма.
     - Женщина останется женщиной...  при всяком новом строе, - перевел ей
Ваня.
     - Ну да! - согласилась она, а Синеоков тут же осведомился у нее:
     - Вы плохо понимаете по-русски?
     - О-о, нет!.. Я из Рига!.. - обиженно вытянула губки Эмма и вздернула
правым плечом.
     Синеоков сидел к ней и Ване ближе других и не на весь стол,  а именно
только для них двоих заговорил он оживленно:
     - Говорят,   есть  в  Питере  один  банкир,   -  большую  ведет  игру
исключительно на  внутренней политике!..  С  черного хода  своей  квартиры
принимает он неких гусей лапчатых,  в немалых, разумеется, чинах... с ними
в уголку шу-шу-шу,  и сует им деньги, - на бомбы, разумеется... А на бирже
пускает сенсацию:  "На  этой-де  неделе будет пять террористических актов:
министр такой-то,  министр такой-то, горнозаводчик такой-то, великий князь
такой-то...  и еще одна особа!.." Это,  конечно,  по уголкам,  шепотом,  с
ужасом на лице величайшим!..  Вообще,  -  "они начинают!.." У него десятки
молодцов, и все работают: "Шу-шу-шу-шу!.. - Начинается!.." К вечеру бумаги
летят вниз!..  На  другой день  паника!..  На  третий день  банкир скупает
бумаги...  На четвертый -  спокойствие... К концу недели бумаги крепнут, -
значит,  их можно уже продать,  не так ли?..  Разница -  так, какой-нибудь
миллиончик!..  Сотня тысяч откладывается на прием с  черного хода и...  на
жандармерию,  которая,  конечно,  посвящена в дело!..  И вот, некиим гусям
лапчатым говорит он потом с великолепным презрением:
     "Предатели идеи!..  Трусы!.. Кунктаторы!.. Когда же, черт вас возьми,
проведете вы  какой-нибудь ваш паршивый террористический акт?..  Как же  я
при таких обстоятельствах буду?.. На ветер деньги бросать..."
     И  вот  синьоры  эти  начинают стараться и  ухлопывают  действительно
какого-нибудь губернаторишку в Тьмутаракани...  Событие!.. Банкир сияет!..
Правые  газетчики  строчат:  "Гидра  революции подымает  голову!..  Россия
лишилась одного  из  лучших администраторов...  Еще  только недавно решено
было предложить ему очень высокий пост в государстве,  - и вот он убит!.."
А левые газетчики между строк очень ликуют: "Наконец-то!.."
     Эмма  при  последних  словах  захохотала так,  что  все  обернулись в
сторону  Синеокова,  хотя  до  этого  на  другой  половине  стола  слушали
Карасека.
     Иван Васильич,  до  которого  доносилось  кое-что  из слов Синеокова,
заволновался:
     - Нет,  нет,  -  и вам я делаю замечание!.. Зачем именно эти вопросы,
когда  есть  множество  других?..   Вот  Ладислав  Францевич  прекрасно  и
обстоятельно...  и,  надеюсь, тоже в последний раз, говорил о панславизме.
Он, можно сказать, до дна исчерпал тему...
     - Она есть неисчерпаема!..  Как можно!.. - испугался Карасек и руками
защитился от явной нелепости. - Она не имеет дна!.. Она есть бесконечна!..
Континентальна Европа имеет три идеи:  романску,  германску и славянску...
Слияния быть не  может:  они есть очень различны:  три европейских идеи!..
Кто хочет,  чтобы был раздавлен?..  Никто не  может этого желать...  И  мы
должны до высшей точки довести свою славянскую идею, до высшей точки!.. Мы
должны перекинуть друг от друга мосты...  пока не поздно... Пока, господа,
не поздно!..
     - Вы похожи на молодого пророка! - сказал о. Леонид.
     Но  не  смешливо он  сказал это,  и  никто кругом не  принял этого за
насмешку; а Эмма даже прошептала на ухо Ване:
     - Больной человек, - ну?
     Пожалуй,  блеск его серых глаз был больной,  но  Карасек имел прямой,
стойкий корпус,  а очень прямо посаженная на плечи длинноволосая с зачесом
назад  голова  при  небольшой  бородке,   закрывшей  подбородок,  казалась
действительно вдохновенной.
     Студент подхватил замечание о. Леонида:
     - На пророка, только не библейского... Библейские были брюнеты.
     - Царь Давид тоже числился во пророках, однако есть указания, что был
он волосом светел и телом бел... И сын его, Соломон, тоже...
     - Вот видите,  отец Леонид,  какие вы нам интересные вещи говорите, -
обрадовался Иван Васильич.  -  Скажите-ка!..  Блондины, значит... А я и не
знал... И не думал даже... Но какие все-таки указания?.. Чьи?
     - Происходили от готского племени - аморейцев...
     - Аморейцев?.. Вот как!
     - Амурейцы,  конечно,  а то кто же! - отозвался Иртышов, хмыкнув. - О
своих амурах и писали с большим красноречием!..
     - Амореец же  был  и  Сампсон,  -  обернувшись к  нему,  продолжал о.
Леонид, - который ослиной челюстью побил тысячу филистимлян.
     - А вы видели когда-нибудь ослиную челюсть? - весело полюбопытствовал
Иртышов.
     О.  Леонид поглядел на него,  вздохнул,  собрал в кулак бороду, но не
отозвался.
     - Зачем это вздумалось вам -  из-за границы и  опять в  наш город?  -
спросил тем временем студент, испытующе глядя на Ваню.
     - Зачем?  - Просто,  кажется,  отдохнуть заехал, - подумавши, ответил
Ваня вполне серьезно, но Иртышова так и подбросило от этих слов.
     - От-дох-нуть?.. От каких это трудов, - позвольте узнать?
     Показалось Ване,  что он  даже грушу проглотил не  прожевавши,  чтобы
успеть это вставить.
     - От каких? А вот попробуйте поворочать мои гири, - узнаете от каких!
- улыбнулся Ваня.
     - Гири  нужны,  чтобы  вешать...  -  только начал  было  что-то  свое
Иртышов, но Синеоков перебил его быстро:
     - А веревка тогда на что?
     - Не хотите ли еще чаю? - нежно спросила Иртышова Прасковья Павловна,
но отвлечь его чаем не удалось.
     - Веревка?.. Когда на нашей улице будет праздник, жестоко мы кое-кого
тогда... высечем!.. - и посмотрел почему-то на Эмму.
     - Ваня!.. Ваня!.. Он нас... высечет! - визгнула от смеха Эмма.
     Ваня же не спеша поднялся со стула,  привычным движением расстегнул и
сбросил бархатную куртку,  и  остался до  пояса  только в  трико  тельного
цвета, показав такие сампсоновы мышцы, что все ахнули.
     - А ну-ка,  попробуйте высечь, - добродушно поглядел он на Иртышова и
сложил на груди руки.
     Поднявшаяся рядом с ним Эмма,  закусив губы, имела такой решительный,
боевой вид,  как будто хотела без разбега вскочить на стол, а потом тут же
- гоп-ля! - перескочить через голову Иртышова.
     Ваня еще только думал,  как может отозваться Иртышов на его вызов, но
тот вдруг сказал задумчиво:
     - Цирки и театры надо будет всячески поощрять:  это прекрасный способ
воспитания масс.
     - Ты  слышишь,  -  ну?  -  Ваня?  Он нас не будет высечь!  - радостно
вскрикнула Эмма. - Теперь ты можешь надевай свой костюм!
     И все захохотали кругом.
     Ваня  щегольнул еще  раз  своими бицепсами и  медленно натянул куртку
снова.
     - Од-на-ко!  -  покрутил головою Синеоков.  -  Как вы  думаете,  отец
Леонид, нужна ли такому молодцу ослиная челюсть?
     - Да-а-а... Это мощь!
     - Нет,  все-таки о тысячу дураков кулаки голые обобьешь,  -  серьезно
отозвался Ваня:  -  И какая бы ни была плохонькая челюсть ослиная,  она не
помешает, а очень поможет.
     - Это вы что же, по опыту знаете? - ввернул Иртышов.
     - Исключительно по опыту!..  Что бы ни было зажато в руке, хоть пятак
медный, - удар будет гораздо сильнее.
     - Ну  вот!..  Ну вот!..  -  почти обрадовался о.  Леонид.  -  Вот что
говорят сами Сампсоны! - и посмотрел на Иртышова торжествуя.
     Но Иртышов задорно подхватил вызов.
     - Сампсоны -  продукт усиленного питания...  В селе, например, у кого
сыновья крупнее?  У кулаков!..  А вот в селе Коломенском под Москвой живал
когда-то царь,  тишайший до глупости,  и  выкармливал там дубину в  сажень
росту, - Петра, прозванного Великим... за великие мерзости, конечно...
     - Чего,  -  увы!  -  не  удалось сделать Екатерине,  тоже Великой,  -
подхватил Синеоков весело: - Плюгав вышел у ней Павел, - это на царском-то
столе!
     - А что царского в Николае? - неожиданно спросил Дейнека, всех обведя
тусклым взглядом.  -  Не  Сампсон и  не  царь...  Мозгляк забубенный...  И
говорят, пьяница...
     - Э-э,  господа!  -  недовольно поморщился Иван Васильич. - Прасковья
Павловна, - вам это ближе, - предложите Андрею Сергеичу пирожного!
     - Чтобы рот заткнуть! - подхватил Иртышов.
     - Отец богатырь был,  а сынишка вышел мозгляк, - почему? - продолжал,
возбуждаясь,  Дейнека.  -  Ему бы шахтером быть,  -  пропивал бы субботнюю
получку...  пока  кто-нибудь кишок бы  не  выпустил...  Самому-то  ему  уж
куда!..
     - Я  не  могу  этого допустить!  -  строго сказал Иван  Васильич,  но
Дейнека продолжал, окрепнув в голосе:
     - Шахту  "Софья"  кто  взорвал?  Рабочий  Иван  Сидорюк...  Такой  же
мозгляк...  с такой же чалой бородкой... В волосах кудлатых пронес в шахту
спички-серники и папироску!..  Кто оказался виноват в этом?..  Я,  инженер
Дейнека.  Почему я виноват?..  А потому,  что не поверил мне Сидорюк Иван,
что спичкой может взорвать он шахту...  Я виноват, хорошо... пусть!.. Но я
не  женат,  у  меня нет сына...  Иртышов был женат,  имеет сына тринадцати
лет...  Он  говорил  вчера:  хулигана и  вора!..  Почему?  -  Сын  ему  не
поверил... Кто виноват?.. Иртышов!
     - Вот!..  Так!..  Вот!..  -  одобрительно вмешался Иван  Васильич.  -
Спорьте!..  Доказывайте...  Выходите из апатии... Вам это очень полезно!..
Хотите, я вас в комнату Иртышова помещу, а господина Синеокова, батюшка, к
вам?.. Да, так мы и сделаем... Прасковья Павловна, переместите их завтра!
     А  Иртышов  вытянул  указательный палец  длиннейшей  руки  в  сторону
Дейнеки:
     - Вот видите,  - вам же и оказалось полезно, что сын у меня хулиган и
вор!..  Вроде гофмановских капель это вам!..  Кушайте на здоровье!.. А кто
из него сделал хулигана и  вора?  -  Общество,  его воспитавшее!..  В  мое
отсутствие...  Я  в  ссылке  был!..  Да,  именно,  -  хулиган и  вор...  и
вымогатель!..  Обирал меня,  иначе грозил донести...  От него я  из Москвы
уехал.
     - Хорошенький сынок!.. За-вид-ный! - фыркнул Синеоков, и вслед за ним
захохотала Эмма,  и  с  большим любопытством Ваня пригляделся к рыжему,  а
тот, заметив это, вскочил свирепо:
     - Смешно вам?..  Дико,  а не смешно!.. Дико то, что вам это смешно!..
Нет  у  меня  времени заниматься такими  мелочами,  как  какой-то  гнусный
мальчишка,  и не было!..  Но все-таки...  все-таки он не такая труха,  как
вы!..
     Дарья брала уже  раз подогревать самовар,  -  теперь вошла за  тем же
самым с