ы всажены прямо в  середину плеч,  так  что  шеи  отсутствуют,  спины
сутулые,  руки  корявые,  вместо ботинок -  сапоги,  которые,  как  видно,
усиленно терли щетками,  однако не оттерли как следует;  кто в  пиджаке из
нанки,  кто в  суконном черном бушлате,  а  кто и в поддевке.  А бабы -  в
платках и полушалках, спущенных с примасленных лоснящихся голов на плечи.
     Одна из этих баб,  с плоским, будто калмыцким лицом и небольшими, как
черные бусы, глазками (это была жена Данилы), удивила его тем, что, припав
коротким носом к ветке олеандра, истово восхитилась:
     - Ах, пах какой от этих цветов, - ужас!
     Все  время переводил глаза Павлик с  Натальи Львовны на  ее  гостей и
потом снова на  нее,  стараясь подметить на  ее  лице недоумение или  даже
растерянность,  но  лицо  ее  было неизменно приветливым,  даже как  будто
лучилось.
     Убедясь,  что это ему не кажется только, а есть на самом деле, Павлик
проникся,  наконец,  и сам ее внутренней радостью и вот тогда-то сказал ей
на ухо,  что вполне одобряет ее выбор. Для него самого смысл сказанного им
был шире,  чем могла понять его Наталья Львовна:  не только выбор мужа, но
даже и выбор этих гостей.
     Ему и в самом деле приятно было наблюдать, как гости деловито щелкали
пальцами по  бочонкам вина  и  довольно крякали,  убеждаясь,  что  бочонки
полны.  Он,  потирая руки  и  весело подмигивая полковнику,  приготовлялся
наблюдать, как будут опустошать эти три бочонка.
     - Вот-то  начнется битва русских с  кабардинцами!  -  вполголоса,  но
очень выразительно сказал он полковнику, кивая сначала на гостей Макухина,
потом на эти бочонки.
     Лубочная книжонка под таким заглавием попалась ему как-то в детстве и
поразила его тем,  что в ней не было ни русских, ни кабардинцев, ни битвы,
а действие происходило в каком-то баронском замке,  совершенно неизвестно,
где именно.
     Полковник,  который после  свадьбы Ивана  довольно часто встречался с
Павликом и привык к нему,  отечески ласково похлопал его по спине.  Павлик
видел,  что он,  -  в мундире и с орденами, - чувствовал себя тут, у зятя,
среди  поддевок,  бушлатов  и  ситцевых  платков,  не  особенно  ловко,  и
внутренне  ликовал,   и  ему  все  хотелось  подшутить  над  ним.   Однако
подшучивать пока не представлялось возможности,  тем более что очень тесно
к  своему мужу держалась слепая,  которая,  конечно,  тоже и в еще большей
степени,  чем  полковник при  орденах,  должна  была  хоть  сколько-нибудь
освоиться с этим новым для нее положением: она ведь только слышала, какими
хриплыми голосами говорили гости,  как они густо кашляли и  как стучали их
тяжелые сапоги.
     Против своего обыкновения,  она не  вступала в  общий разговор просто
потому,  что он был ей совсем не интересен.  Перед ней поставили пиво, так
как  этот напиток она предпочитала вину и,  в  какие бы  обстоятельства ни
попадала, оставалась верна своим привычкам.


     Пока не сели за стол,  гости и особенно гостьи,  видимо,  чувствовали
себя довольно стеснительно, но, усевшись, - а рассаживал их сам Макухин, -
как-то сразу потеряли всю неловкость.
     Павлик объяснил это самому себе тем, что за столом им уже было вполне
понятно, что надо делать.
     Налили кто стаканчики,  кто рюмки,  -  выпили за молодых. Потом стали
закусывать чинно,  споро,  неторопливо, стараясь не очень звякать ножами и
вилками о тарелки.
     Женщинам,  из  которых каждая,  конечно,  считала себя  мастерицей по
части выпечки пирогов, очень понравился пирог, изделие повара из "Отрады";
мужчинам -  заливное из  осетрины и  майонез,  работа повара из  гостиницы
"Южный берег".
     Так  как  слепая была большой любительницей ветчины,  то  для нее,  а
заодно уж,  конечно,  и  для  полковника,  была добыта во  всех отношениях
прекрасная ветчина и  поставлена перед ней на блюде,  красоты которого,  к
сожалению, ей не дано было оценить.
     Когда налито было по второй, Афанасий на весь стол рявкнул: "Горько!"
- и  все  сочли  необходимым подхватить это  на  разные  голоса,  особенно
пронзительные у  баб,  а музыканты,  в это время что-то игравшие,  сделали
такое фортиссимо,  что Наталья Львовна сначала непроизвольно заткнула уши,
потом бросила руки на плечи мужа и прильнула губами к его бритым губам.
     Это  "горько!"  однообразно  повторялось еще  несколько  раз,  причем
теперь  уже  не  Афанасий,  а  другие  старались  не  упустить  момента  и
покричать.
     Потом пили "за мамашу" и  "за папашу" молодой,  и оба они поднимались
при  этом  и  кланялись на  обе  стороны,  как  артисты,  которых вызывает
публика, очарованная их высоким искусством.
     Не  больше чем  через час  после начала пира стало уже так бестолково
шумно,  что Павлику показалось -  вот-вот подымется дым коромыслом, как на
свадьбе Ивана с дачи Шмидта.
     Сидевший рядом с  ним полковник заметно для Павлика старался до конца
выдержать  характер  и  не  прикасаться к  спиртному  вплотную,  а  только
чокаться с  ближайшими соседями и слегка пробовать,  что такое ему налили.
Однако Павлик,  видевший, как он разошелся на свадьбе Ивана, не переставал
ожидать, что он разойдется еще и тут, у своего зятя.
     Но  вот  этот зять,  которого тоже наблюдал по-молодому зорко Павлик,
встал с места с каким-то очень серьезным и даже будто торжественным лицом.
     Он  провел рукой по  верхней губе вправо и  влево,  явно для  Павлика
забыв, что сбрил усы, кашлянул в эту руку, поглядел на Рожнова.
     Рожнов прикрикнул на сидевшего против него Степана,  затянувшего было
блаженным голосом:  "По морям, морям, морям, нынче здесь, а завтра там", а
потом и другие попритихли, когда Павлик закричал на весь стол:
     - Тост! Тост! Слушайте тост!
     И  Федор  Макухин  действительно начал  говорить,  к  тревоге Натальи
Львовны,  не уверенной, умеет ли ее муж с должным красноречием произносить
тосты:
     - Когда мы,  братцы,  мокрые,  хоть нас выжми,  под баркасом от ветра
прятались, сказал тогда Афанасий, что хочу я обзаведение свое в Куру-Узени
продать,  а вы тогда в ужас впали,  будто на вас прямо лев какой из клетки
выскочил,  в кусочки вас изорвать должен... Лев не лев, а конечно - какой,
между прочим,  денег у  нас тут нажил...  Почему же такое?  Умен,  что ли,
очень?  -  Нет, только и всего, что от других греков своим ему у нас была,
конечно,  поддержка...  Вот  я  и  подумал  тогда,  под  баркасом:  ребята
испугались,  что другому продам, а он их может, конечно, по шапке, а своих
тут насажать, потому что - они каменщики природные... Эх, думаю, сижу, а с
чего же я-то сам начинал?  Что у меня,  наследство, что ли, было получено?
Ниче-го,  ни копейки, а только доверие ко мне было, как наш хозяин-армянин
запутался и от нас сбежал, а нас, рабочих-каменотесов, было у него человек
двадцать... Сложились, кто сколько, - на тебе, Федор, заправляй всей нашей
артелью!..  Ну,  хорошо...  Давно дело было,  - вот на ноги стал. Так вот,
стало быть,  сижу под баркасом,  думаю:  мне выходит линия в другом городе
жить,  другим делом заниматься, а неужто ж Рожнов, как он все равно тут за
старшего,  вести это дело каменное тут не может? Деньги на первый обиход у
них будут,  да вот баркас этот, мой спаситель, им пускай останется, сети у
них есть,  чтобы рыбу ловить,  когда - весной да осенью - ход ее бывает, -
Афанасия да вот Степана еще могут к себе в компанию взять по рыбальству, -
разживутся,  так и домишки себе могут поставить... А захотят шире еще дело
свое повести, охотников войти к ним в компанию всегда найдут. Вот так сижу
под баркасом,  думаю,  а у самого зуб на зуб не попадет никак от холода, и
спичек нет,  чтобы костер развесть,  обсушиться...  Так как, Рожнов, может
такое дело у тебя выйти или нет?
     Пока Федор говорил,  что он такое думал,  прислонясь к  баркасу,  его
слушали,  мало понимая,  к  чему он клонит,  но когда он обратился прямо к
Рожнову,  то половина хмеля соскочила с многих голов. Павлик же, посмотрев
сперва на полковника,  потом,  из-за его спины,  на Наталью Львовну, вдруг
яростно изо всех сил захлопал в ладоши.
     Известно,  что стоит только начать хлопать,  а  за поддержкой дело не
станет, - и вот, все ли поняли Федора наконец, или все еще нет, но хлопать
начали все,  даже и  музыканты и  меланхолический гармонист,  и  литаврист
вдруг ударил в  свои  литавры,  а  старик подставил свой опытный кулак под
бубен, трубачи взялись за трубы, а Тахтар Чебинцев за скрипку... Раздалось
нечто вроде туша,  до того громогласного, что Рожнову, поднявшемуся, чтобы
ответить Федору, пришлось пережидать стоя, когда утихомирится оркестр.
     Он  стоял,  сдвинув свои сросшиеся у  переносья брови,  и  Павлик,  с
большим любопытством следя за его лицом, стремился угадать, что он скажет.
Федор ждал не садясь, и Рожнов начал:
     - Федор Петрович,  это вы меня испытываете, или как? Потому что, если
испытываете,  то ведь наобещать двадцать коробов можно,  а  если,  скажем,
по-сурьезному...
     - По самому сурьезному, - перебил его Федор.
     Рожнов оглянулся на своих,  точно ожидая поддержки, но был он, хотя и
молодой,  вполне обстоятельный и ни малейших неясностей не любил,  поэтому
спросил Макухина:
     - Значит, Федор Петрович, там у вас только думка была, а теперь вы же
как именно: нас там на своем или чтобы на нашем хозяйстве хотите оставить?
     Павлик хотя сам и  правильно понял Макухина,  но  вопрос Рожнова тоже
счел правильным:  дело это требовало, по его мнению, полной ясности, и ему
нравился обстоятельный Рожнов  не  меньше,  чем  оказавшийся таким  щедрым
Макухин.
     Федор,  пока говорил свою длинную и путаную речь,  избегал глядеть на
жену,  теперь  же,  когда  понадобилось отвечать Рожнову коротко и  точно,
поглядел и увидел,  что Наталья Львовна улыбалась,  - значит, не только не
была против,  но  ей  как  будто нравилось это  неожиданное для  нее самой
решение мужа.
     И он сказал Рожнову:
     - Если ты в  состоянии дело там сам вести,  то и  начинай с богом,  и
хозяином там,  значит,  буду уж тогда не я, а вся ваша артель; а если не в
состоянии,  то  так  мне  вот тут и  скажи,  потому что мне тогда придется
подумать.
     Рожнов,   только  теперь  окончательно  поверивший  в   точный  смысл
сказанного Макухиным, повернулся к своим и крикнул:
     - Что же вы,  ребята,  сидите, как все равно зюзи какие? Что это вас,
что ли, не касается, а только меня одного?
     Павлику подумалось тут же,  что на  его месте и  он  точно так же  бы
крикнул.  Однако поднялся Данила,  человек лет  сорока,  дюжий,  с  бурыми
густыми  усами  (подбородок он  выбрил  в  этот  день  в  парикмахерской),
протянул к Рожнову руку и сказал:
     - Ты-ы  не кричи очень!  Ты-ы потише!..  Не хуже твово понимаем,  что
работать мы теперь можем скрозь,  -  как на сухом берегу,  так,  значит, и
само собой в море -  с сетями,  с баркасом...  Работать вполне можем,  а с
кого получать за работу? С тебя?
     Выставил вперед кудлатую голову,  вытаращил красные от  водки глаза и
ждал ответа.
     - Со  всей нашей артели,  а  не с  меня!  Я  только вроде бы опять за
старшего назначаюсь,  если, конечно, оставите... - объяснил ему Рожнов, но
тут же обратился к Макухину: - Так, Федор Петрович, или я не понял?
     - Именно так само, а как же еще? - удивился Макухин.
     Но тут в помощь Даниле поднялся и Севастьян,  пригладил волосы, чтобы
не лезли в глаза, и сказал не Рожнову, а прямо Макухину:
     - Премного благодарим, Федор Петрович, а только... не выйдет!
     - Так,  значит,  чужому продать?  - слегка повысив голос,  однако без
заметного для Павлика раздражения спросил Макухин, на что Севастьян тут же
ответил:
     - Мы вами очень довольные,  Федор Петрович,  и  пускай себе,  как оно
допрежь было, так чтобы и было, в том же порядке.
     - Истинно!  - подтвердил Данила. - Как сами начнем хозяйствовать, нам
лучше не будет, а только хуже!
     - Ну,  что  ты  будешь делать с  таким народом!  -  удивился Рожнов и
хлопнул себя,  насколько позволила скученность за столом, обеими руками по
бедрам.
     - Ничего,   после  разберутся,   -  успокоил  его  Макухин  и  кивнул
гармонисту: - А ну, дерни что-нибудь повеселее!
     Гармонист уперся подбородком в  свой  инструмент,  подумал,  перебрал
лады и очень решительно заиграл вальс "Дунайские волны".
     Танцевать никто  из  гостей  не  умел,  или  пока  еще  не  разошлись
настолько,  чтобы затанцевать. Даже и не слушали гармониста. Поднялся спор
за столом, потому что Афанасий кричал:
     - Как это,  чтобы они рыбалили?  Какие из них к черту рыбаки?  Только
рыбу от берегов отпугивать!.. Рыбак должен быть специальный, а не такой!
     Но из ломщиков камня нашелся один, пожилой уже, чернобородый, - Филат
Бегунков,  сидевший как  раз против Афанасия.  Голос у  него оказался тоже
громкий и с хрипотой. Он был задет Афанасием за живое.
     - А я вот и есть рыбак специальный, - с Волги! - отстаивал себя он. -
Мы  с  братанами тем  же  манером воблу ловили и  до  дела ее,  эту  рыбу,
доводить могли, а также леща тоже!
     - То Волга, а то море, - сравнял один такой! - кричал Афанасий.
     - В полую воду не шути Волгой,  - никакому морю не уступит, - защищал
свою реку Филат, - только что вода в ней тогда желтая от глины!
     Услышав про глину,  Макухин вспомнил вдруг,  что ничего не  сказал об
известковой печи, и опять встал.
     - Ведь вот же  память отшибло,  братцы!  Ведь в  том же конце,  возле
Куру-Узени,  известку выжигают!  Правда, версты две от моря считается, так
зато  же  там  пара  лошадей на  дроги.  Тамошних ребят возьмите к  себе в
артель;  каменных домов там себе понаставите -  из своего камня,  на своей
известке,  -  черепицей покроете, - без страховки тогда проживете... Чтобы
земля  рядом с  татарской деревней такая бы  русская,  наша  загремела,  -
приходи любоваться!
     - Покорно благодарим,  Федор Петрович!  - поднявшись, сказал Рожнов и
поклонился, но жена Данилы подняла вдруг голос:
     - На  что  же  там  дома каменные громоздить,  когда там ни  картошки
посадить негде, ни капуста не родится?
     А жена Севастьяна добавила:
     - Да и корову там если завесть,  -  паши для ней нету:  только камень
везде да держи-дерево промеж!  Что там корове взять?  Ни на что изведется!
Ни молока от нее, ни мяса!
     Павлик увидел,  что  Макухин нахмурился и  сел  на  свое  место,  как
садятся ученики в  классе,  невпопад ответившие на вопрос учителя.  Даже и
Рожнов  счел  нужным найти  какой-нибудь выход  из  неловкости для  своего
хозяина.
     - Это они потому так,  Федор Петрович, что мне не верят, - сказал он.
- А спросите их,  себе-то они верят ли? Ни за что один другому не поверит!
А  уж  бабы наши,  -  от  них только и  слышишь:  "Вот Дунька не  даст мне
соврать!..  Вот Машка не даст мне соврать!.."  А  как Дуньки-Машки случаем
около не  будет,  наврут столько,  что и  на баркасе не увезешь!  Да они и
себе-то самим, ну, может, от силы, один раз в год поверят, да и то навряд.
Как же они мне вдруг,  после вас,  Федор Петрович,  верить станут?  Все им
будет думаться,  что я не иначе как жульничаю,  - в свою пользу норовлю, а
не в ихнюю.
     - Ну,  пускай вместо тебя другого кого выберут,  - сказал Макухин, но
Рожнов только усмехнулся:
     - Другого!..  Я же сказал ведь:  и себе-то не верят, а не то что кому
другому. Не выйдет это, Федор Петрович!
     - А как же артели разные:  плотников, штукатуров, - строителей вообще
всяких,  -  по всей России ходят на заработки,  и  ничего ведь,  -  у  них
выходит, - не хотел сдаваться Макухин.
     - Артели  эти,  -  когда  им  по  субботам деньги  хозяева,  где  они
работают,  выдают,  - все до одного человека бывают, во все глаза глядят и
всеми ушами слушают, - ввязался в разговор Степан Макогон, а Рожнов только
добавил:
     - А бывает и так, что даже и харчи им хозяйские идут: тогда уж совсем
счет простой,  сколько кому приходится.  Это им на работе скажут. Деньги и
бабы на базаре считать умеют, хотя и грамоте не учились.
     Макухин покрутил головой и сказал Рожнову:
     - В таком случае,  как домой к себе приедешь, - там, на месте, виднее
будет, - обсудишь со всеми, а после поговорим.
     И принялся усердно наливать в рюмки водку своим соседям.


     Когда садились за стол, был еще день, притом день солнечный, светлый.
Однако досидели до сумерек, а в сумерках и за общим шумом не заметили, как
появился у Макухиных еще один гость, совсем не званый, вообще неожиданный,
так  как его считали хорошо устроенным в  другом городе,  и  о  нем вполне
извинительно забыли.  Этот  гость был  Алексей Иваныч Дивеев,  которому не
только посоветовал ехать сюда Ваня Сыромолотов,  но  еще  и  купил место в
легковой машине, уверенный в том, что в дальнейшем он, авось, не пропадет.
     Для  очистки  совести  раза  два  он  все-таки  спросил этого  весьма
рассеянного архитектора,  найдет ли он дом,  в  котором жил,  и нужных ему
людей,  -  Наталью Львовну,  Макухина,  - и Алексей Иваныч убедил его, что
непременно найдет, - как же иначе, - что он не совсем же лишился рассудка.
     И  он действительно не только поднялся с  берега на Перевал и  пришел
прямо на дачу Алимовой,  но и  узнал там,  что в  доме Макухина на свадьбе
теперь и полковник Добычин, и его слепая жена, и Павлик Каплин.
     Где именно дом Макухина,  он тоже припомнил и вошел в него бодро, но,
войдя,  довольно долго стоял в  дверях,  удивленный и  обилием гостей и их
видом.  Пожалуй,  он даже ушел бы, если бы его не заметил сам Макухин и не
вытащил на середину своего зала.
     - Ну, прямо он мне теперь хуже татарина, этот Алексей Иваныч! - шутил
Макухин, подводя нового гостя прямо к Наталье Львовне.
     - А-а, Алексей Иваныч! - обрадовалась она и чмокнула его в лысый лоб,
когда припал он к ее руке.
     Однако и слепая обрадовалась тоже, услышав об его приходе.
     - Вот так разодолжи-ил!  -  протянула она,  улыбаясь и повернув в его
сторону свое круглое,  без морщин лицо,  с  седыми,  редкими уже волосами,
свисавшими на плоские уши.
     И  полковник не  то  чтобы счел своим долгом изобразить веселость,  а
по-настоящему, - как это наблюдал Павлик, - сердечно обнял Алексея Иваныча
и облобызался с ним троекратно, точно христосуясь.
     К удивлению своему, и сам Павлик почувствовал какую-то размягченность
чувств  при  виде  того,   о   ком  помнил  только  последнее,   сказанное
полковником:  "Удрал штуку!..  Стрелял все-таки в  своего этого...  и убил
его... или, может быть, ранил... убил или ранил, а теперь сидит!.."
     Он  не  успел  справиться об  Алексее  Иваныче  у  Натальи  Львовны и
оставался при том,  что услышал тогда,  на свадьбе Ивана, от полковника. И
вдруг оказалось,  что вот он - Алексей Иваныч, - нигде не сидит, а здесь с
ними, как ни в чем не бывало! Имел, правда, растерянный вид, когда чуть ли
не тащил его,  взяв под руку,  Макухин, а теперь глядит по-прежнему и даже
пытается улыбнуться.
     И  Павлик не  мог удержаться,  чтобы не  обнять Алексея Иваныча одною
рукой (другой он, встав, опирался на палку).
     Сейчас же нашлось для нового гостя место за столом, который перед тем
казался непроницаемым:  сам  Макухин поставил ему  стул  как  раз  рядом с
Павликом,  а другие,  влево от него,  всего только немного отодвинули свои
стулья,  и  вот  перед  Алексеем Иванычем оказалась уже  тарелка с  чем-то
отбивным, имевшим для него, проголодавшегося за день, несомненный смысл.
     - Постойте-ка,  Алексей Иваныч,  а  как же  это вы  очутились тут?  -
спросила его Наталья Львовна,  приставив для этого ко рту руку, так как не
надеялась, что он расслышит ее за общим шумом.
     Невольно подражая ей,  то  есть  тоже отгородившись ладонью,  Алексей
Иваныч сказал коротко и четко:
     - Пансион прикрыла полиция.
     - Вот как! По-ли-ци-я!
     О  частностях этого дела она уже не спрашивала:  слова "полиция" было
для нее довольно.  Сама же  она,  передав Федору на