нова.  Из всех лиц в этой комнате это было самое брезгливое,  самое
недовольное  лицо:  тяжелое,  раскосое,  оплывшее,  полное  самых  мрачных
мыслей.  Она пила исподтишка на ночь,  а  Прасковью Павловну ненавидела за
то,  что ходила она в белом и сидела за столом,  как барыня,  -  и теперь,
войдя,  отнюдь не  заботливо,  а  очень угрюмо и  враждебно кивнула ей  на
самовар:
     - Еще, что ль?
     И,  похлопав по самовару ладонью и  бросив ласковый взгляд на большое
прочное лицо Вани, ответила Прасковья Павловна:
     - Ну, конечно, еще!
     Этой  маленькой заминкой в  общем  разговоре от  случайного вторжения
Дарьи решил воспользоваться студент. Он поднялся мягко и сказал вкрадчивым
голосом:
     - Гос-спо-да!..   Мне   не   раз  случалось  оголосивать  свою  поэму
"Ждата"...
     Вкрадчивый голос перешел в  томный,  слащавый,  замирающий,  и  когда
поднялось на него несколько пар недоуменных глаз, он закончил:
     - Одним только ритмодвижением... Вот!
     И  довольно проворно вытащил он  из кармана свой венок,  но уже не из
листьев плюща,  а  из листьев падуба,  росшего в укромном защищенном месте
сада Вани,  и,  приняв позу строгую и надменную,  поднял правую руку,  как
маг,  творящий заклинания, и так с минуту он двигал рукою, затейливо чертя
перед собою ромбы,  квадраты,  круги, знаки вопроса и еще что-то, понятное
только ему,  и  когда кончил,  торжественно поклонился и  сел,  не  снимая
венка, всем стало неловко, и только Иртышов сказал протяжно:
     - Да-а-с!..
     И бросил в рот крошку.
     Подойдя к  студенту и  молча,  но  решительно снимая  с  него  венок,
обратился Иван Васильич к Эмме:
     - Вы не играете?.. Нет у нас музыкантов, - так жаль!
     - Я-я? - удивилась Эмма, покраснев. - Я знаю воздушный полет, - ну, я
знаю смертельный петля...  Я знаю много очень нумер,  -  ну,  - музыкант -
нет.
     - Жаль,  жаль!..  Но завтра мы уберем ваш сад,  -  расчистим дорожки,
подрежем деревья,  какие можно будет, - акации, например... и мы попробуем
сделать там беседку... Вы нам позволите, надеюсь, Иван Алексеич?
     Худолей говорил это,  стараясь быть  уверенным в  каждом  слове,  как
прилично  было  его  военному  костюму,   но  не  вышло  уверенно,   вышло
просительно,  пожалуй  даже  робко...  Между  тем  студент,  несколько раз
проведя по голове ладонями обеих рук, сказал почти испуганно:
     - Где же он?.. Где?.. У вас, доктор?.. Дайте!..
     И  протянул к  нему руку требовательно и  капризно,  как избалованный
ребенок.
     - В  комнате это вредно...  жарко...  э-э...  стеснительно голове,  -
ласково,  но уверенно говорил Иван Васильич. - Я вам дам его завтра, когда
будем работать в саду... Я внимательно слушал вашу поэму...
     - Вам она нравится?.. Нравится?.. Говорите!..
     - Я  хотел бы  прослушать ее в  переводе на обыкновенный человеческий
язык...
     - Поэму мою на  обыкновенный человеческий язык?..  Доктор,  доктор!..
Что же  тогда останется от  поэмы?..  Вот художник!  (Он показал на Ваню.)
Попросите его оголосить картину на обывательском языке...  Может он это?..
Если может, он не художник!
     - Ничего нельзя передать на обыкновенном языке!  - неожиданно буркнул
Дейнека  глухо,  но  тут  же  повторил яснее:  -  Ничего  нельзя  передать
словами!..  Не  покрывают!..  Ужаса не покрывают!..  Ужас,  он огромный...
Слова - малы... Слов мало... Слова - не то...
     - Ритм! - подсказал ему студент.
     - Ритм?  Не то... Музыка?.. Тоже не то... Застряла в квершлаге лошадь
издохшая... И от нее вонь... Можно словами выразить?.. Невыразимая!.. И мы
не  могли  перебраться:  отшвыривало нас!..  Назад!..  В  темноту лезли...
Падали!..  Искали выхода...  Штреки были рядом,  -  засыпало... взрывом...
Опять сюда,  а  здесь она...  окаянная лошадь эта...  И всех тошнит...  Не
могут...  Бегут назад...  И я не мог... И так три дня... Потому что пронес
серную спичку в волосах Сидорюк Иван...  Однако всякое "потому что" хорошо
выходит только на словах... ничего не покрывающих... А как же лошадь?.. А?
     - Вам  нужно  было  остричь наголо  ваших  рабочих,  чтобы  не  могли
проносить спички в волосах, - сказала Прасковья Павловна и тряхнула белыми
буклями.
     Это  простое средство от  катастроф больше всего рассмешило почему-то
не Эмму, а Карасека. Он смеялся совсем по-детски, до слез повторяя:
     - Остричь!.. О да, да!.. Остричь!.. О да, да, да!.. Остричь!..
     - У вас, - обращаясь к Дейнеке, заговорил Иртышов, - прекрасная тема:
как гибнут в  шахтах десятки белых рабов,  но  вы  почему-то  обходите эту
тему...  Вы вспоминаете почему-то одну только лошадь!..  Лошадь,  конечно,
тоже народное хозяйство,  но у  вас там погибла порядочная горсть людей (а
кто не  погиб,  погибает),  но вы -  декадент,  и  вот ерунда какая-то вас
интересует, а главное - нет... Свою же тему вы губите!
     - Так!.. Так!.. - одобрительно кивал головою Иван Васильич.
     Дарья в  это время внесла самовар и  шумно поставила его на  стол,  -
преднамеренно шумно,  особенной не было в этом нужды;  самовар был средней
величины,  белый,  в виде вазы. Ивану Васильичу казалось, когда он покупал
его,   что  такая  форма  при  белом  цвете  металла  успокоительно  будет
действовать на его больных.
     Когда  уходила  Дарья,  жиденький  хвостик  ее  косы,  выскользнув  с
затылка, заскочил за ворот ее синей кофточки, и, может быть, от этого она,
косолапо ступающая, сильнее, чем надо было, хлопнула дверью.
     - Кому чаю -  давайте,  господа,  стаканы!  - почти пропела Прасковья
Павловна,  а  Иван  Васильич,  желая  дать  другое  направление разговору,
ласково обратился к Ване:
     - Вы так хорошо говорили со мной об искусстве,  Иван Алексеич!.. Но -
я профан в искусстве, я не сумею повторить ваших мыслей... Если бы вы сами
нам теперь,  а?..  Мы бы вас с очень большим вниманием слушали!..  С очень
большим вниманием!..
     - Гм...  Не знаю...  -  улыбнулся неловко Ваня.  -  Я  ведь вообще не
речист...  И  не  знаю,  кому  это  будет интересно...  Вам  интересно?  -
обратился он вдруг к Иртышову.
     - Живопись? - несколько свысока спросил Иртышов...
     - Живопись, конечно.
     - Чтобы она пускала всякие эти там эстетические слюни, не-ет уж!..
     - Слыхали? - весело кивнул Ване Синеоков.
     - Господа!  -  болезненно жалуясь,  выкрикнул Карасек. - Я говорил...
говорил,  говорю,  на-ме-рен  говорить об  очень  важном,  об  очень  всем
необходимом даже:  о немецком философе Гегеле!..  Я вижу,  в России забыли
его!..  Россия есть огромная страна,  и в ней оч-чень много есть немцев, и
немцы  помнят  своего  Гегеля,  а  Россия  забыла.  Die  Menschen und  die
Russen...  - вот это говорил Гегель. Люди и... русские!.. Об этом забыли в
России, но немцы... помнят!.. Я удивляюсь, какая память у русских!.. Это -
они забыли!..  Я  удивляюсь,  ка-кая мягкосердечность у  русских:  это они
простили!..  Их не считают людьми...  даже людьми!..  Я  извиняюсь!..  Мне
стыдно!..  Такой великий славянский народ!..  Гегель еще сказал... (я буду
говорить по-русски)...  Он  сказал:  "Славяне,  мы  выпускаем в  изложении
нашем...  Славяне,  они стоят между...  Тут европейский дух, тут азиатский
дух,  а между - славяне... Влияния на человеческий дух не имели славяне...
Они... вплетывались... (так можно сказать?), врывались в историю, и только
тянули  назад"!..  Так  говорил Гегель...  А  Моммзен...  Теодор  Моммзен,
историк, он говорил: "Колотите славян!.. Бейте славян по тупым их башкам -
они ничего лучшего не стоят!.."
     - Ска-жите!..  Так и говорил?..  Моммзен?.. Нет, этого я не допускаю!
Вы увлекаетесь,  Ладислав Францевич!..  Нет,  это вам вредно!..  Я  против
этого!.. Слышите!.. Я запрещаю!
     И  было  почему так  резко вмешаться Худолею:  Эмма  поняла что-то  у
Карасека,  поняла, что он не хвалит за что-то немцев, что он обвиняет даже
в чем-то немцев, и она крикнула Ване:
     - Ваня! Ваня! Что этот там теперь сказал, ну?
     - В сороковых годах еще забыли вашего Гегеля,  а вы!..  Эх,  отсталый
народ! - сокрушенно бросил в Карасека Иртышов.
     - Но вы вспомните!.. Но вы вспомните его! - постучал пальцем по столу
Карасек,  заметно разгорячаясь. - Вы еще вспомните и Гегеля, и Моммзена, и
Фридриха Великого!.. Всех! Всех!..
     - Почему Фридрих Великий? Ну?.. Ваня! - не унималась Эмма.
     - Вот вы сказали, - обратился к Синеокову Худолей, - что были в Риге,
а  Эмма Ивановна как  раз из  Риги...  Такой большой,  богатый,  старинный
город...  культурный город,  а вы...  вы обратили внимание только на узкие
улицы!..  Для небольших домиков,  которые там были когда-то, - скажем, лет
четыреста,  пятьсот,  -  эти улицы были как раз,  -  не  так ли?..  Но вот
появляются дома-громадины -  в  три-четыре  этажа,  и  улицы  кажутся  уже
узкими... Не сами по себе узкие они, а только ка-жут-ся узкими... Многое в
жизни только кажется узким... особенно вам, Иртышов!
     Он хотел сказать что-то еще,  но Эмма перебила его,  возмущенно глядя
на Синеокова:
     - Старый Рига -  узки улицы!..  Нну!..  Вы  не  был  там  Берман-сад?
Стрелкови бульвар?..  Театральни бульвар?..  Узки  улиц!..  Рядом вок-заль
узки улиц, рядом ратуша узки улиц, - все!.. Больше нет узки улиц!
     - Ну  разве же  я  их  считал,  или шагами мерил ваши узкие улицы!  -
усмехнулся Синеоков. - И охота вам волноваться из-за пустяков!
     - Рига есть - моя Рига!.. Vaterland!.. Как сказать, Ваня, ну?
     - Родина, - подсказал Ваня.
     - Родина,  да!..  Рига!..  О-о!..  Вот мы скоро едем нах Рига,  я ему
покажу все, все!
     - Поезжайте,  -  да,  поезжайте в свой родной город,  вами любимый, -
вдруг как-то проникновенно обратился к  Эмме о.  Леонид.  -  Оба здоровые,
крепкие,  молодые,  -  только жить да жить!..  Приятно,  когда родину свою
любят!..  Даже со стороны приятно глядеть...  Отчего же у нас нет этого?..
Со многими говорил, - разлад, скука у всех, насмешка... Почему же это?
     - Ага!.. Вот!.. - подскочил на месте Карасек.
     - По-че-му?..  То-то,  отец!..  Подумайте на досуге!  -  метнул в его
сторону рыжую бороду Иртышов.
     - Отец Леонид меня зовут, - поправил священник с явной досадой.
     - Да уж как бы ни назвал,  -  поняли же!..  А теперь слушайте,  я вам
отвечу...
     И Иртышов сузил глаза и проговорил почти шепотом:
     - Когда меня вешать поведут, - предположим так, не пугайтесь, - вы ко
мне с крестом своим не подходите тогда: сильно обругать вас могу!
     - Что вы?.. Что вы?.. - отшатнулся и - тоже шепотом о. Леонид.
     А студент поднялся и бодро выкрикнул:
     - Господа!.. Начинаю читать еще одну свою поэму: "Поземша"!..
     - К  черту с поэмами!  -  громко отозвался вдруг Дейнека,  неожиданно
покраснев,  при этом поставил рассерженно полный стакан боком на блюдечко,
пролил немного чаю и от этого осерчал еще больше.  - Поэмы! Поэмы!.. Вы...
Вы... такой же поэт, как дохлая лошадь!
     - То есть как же вы это,  Андрей Сергеич?..  Нет,  вы не пейте больше
чаю, вам вредно! - заволновался Худолей, и тут же студенту: - Мы, конечно,
прослушаем сейчас вашу  поэму...  Но  вас,  Андрей Сергеич,  я  прошу быть
сдержаннее!.. Прошу!..
     Дейнека в  упор глядел на  студента и  чмыкал носом краснея,  студент
оскорбленно глядел на Дейнеку и побледнел, когда поднялся о. Леонид.
     В  черной рясе своей,  как  в  хитоне древнем,  в  черной рясе,  чуть
голубоватой от  верхнего света крупной груши,  с  белесыми,  как будто еще
более вдруг побелевшими,  волосами,  и совсем бессильно упавшей,  запавшей
редкой  бородою  он  смотрел куда-то  поверх  Иртышова и  Ивана  Васильича
глазами, от расширенных зрачков ставшими черными почти и глубины несколько
пугающей, и голос понизил до звука сдавленного глухого рыдания:
     - Сказали,  что болен я...  И вот,  Иван Васильич нашел... "Лечиться,
говорит,  надо"...  Вот,  лечусь...  Лечусь... Но почему же так страшно...
Почему  же  тоска  смертная?..   Пить?..   Пробовал,  каюсь  (он  наклонил
голову)...  Не принимает натура...  Не помогло,  -  нет...  И даже хуже...
Бросил...  Слабым умом своим постичь не  могу,  -  путаюсь...  но  сердцем
чую...  чую!  Двое деток у меня...  Они здоровенькие пока,  слава богу,  -
отчего же это, когда глажу их по головкам беленьким, рука у меня дрожит?..
Глажу их,  ласкаю, а на душе все одно почему-то. Откуда это? Не знаю... Не
могу постигнуть! Отвернусь - слезы у меня!..
     - Отец Леонид!  - с кроткой твердостью в голосе обратился было к нему
Иван Васильич,  но  он  не  остановился,  не отвел даже глаз от того,  что
привиделось ему над головами других:
     - За  что,  господи,  посетил видением страшным?..  Молюсь,  чтобы не
видеть,  нет  помощи!  Стою  в  церкви своей  приходской,  и  кажется мне:
качается!..  Явственно кажется: ка-ча-ет-ся!.. Вот упадет сейчас!.. Не раз
крикнуть хотел:  "Православные, спасайтесь!.." Но куда же бежать-то, ку-да
же?.. Где спасенье?..
     - Ну,  пошел свой елей разливать!  -  громко буркнул Иртышов. - Нашел
время!
     Его о. Леонид расслышал.
     - Елей? - переспросил, отступая и серея.
     - Елей, именно, а то что же?
     И прижался Иртышов к столу пружинистой рыжей бородой,  точно готовясь
сделать прыжок тигра.
     Но о.  Леонид, подавшись еще больше назад, уронил свой стул, и только
успел было Иван Васильич вмешаться:  "Иртышов!.. Я вам делаю замечание!" -
как высоким сиплым голосом о. Леонид крикнул в полнейшем испуге:
     - Спасите меня!.. Спа-си-те!.. Спаси-те!..
     И поднялось большое смятение в нижнем этаже дома Вани.
     Обняв дрожащего, с нависшими прядями волос, о. Леонида, Иван Васильич
бормотал смущенно:
     - Успокойтесь, батюшка, успокойтесь!.. Придите в себя!..
     Растерянная Прасковья Павловна,  с  распустившейся белой буклей вдоль
лба, подносила ему стакан, в который проворно накапала каких-то капель.
     Синеоков кричал в сторону Иртышова:
     - Это бестактно!..  Вы такой же больной,  как и  все тут!..  Извольте
подчиняться режиму!
     Студент  Хаджи  тем  временем вплотную почти  подобрался к  Дейнеке и
кричал тоже:
     - Вы - гнуснейшая личность! Знайте - гнус-нейшая!
     - Что-о-о?..  Как вы смеете?!.  - сжал вровень с его лицом оба кулака
Дейнека.
     - Вы... говорите... мне: "Поэт, как... дохлая лошадь!"...
     - Да, поэт, как дохлая лошадь!.. Да, говорю: "Поэт из вас, как дохлая
лошадь"!.. Дальше?
     Отец Леонид отталкивал стакан Прасковьи Павловны, слабо бормоча:
     - Это - секира при корени... Секира при корени...
     - Он  -  такой же  больной,  как  вы!  -  убеждал его  Иван Васильич,
оборачивая изумленную христоподобную голову в  сторону Дейнеки.  -  Уверяю
вас, такой же самый!.. Я ему скажу, и он больше не будет вас беспокоить...
Андрей Сергеич!..  (Он  покачал укоризненно головой.)  Поверьте,  такой же
самый больной!..
     - Это есть не совсем тактично с  вашей стороны,  господин Иртышов!  -
доказывал в это время взволнованно Карасек. - Вы обязаны извиниться!
     У  Хаджи же очень заметны стали не бросавшиеся прежде в глаза крупные
скулы.  Он  стоял  перед  Дейнекой,  наклонив голову,  только глаза подняв
кверху на высокие глаза Дейнеки.
     И, заметив это, Ваня подошел к нему и рокотнул отвлекающе:
     - Ваши поэмы, как супрематизм в живописи... Но их, конечно, поймет не
всякий...  Вообще оригинальность приемов, она... должна быть выстрадана...
правда?
     Эмма же в это время горячо говорила Синеокову, кивая на Иртышова:
     - Этот человек, он, ну, нах фабрик, нах конюшня, ну, а не здесь!.. Он
имеет - ну, плохой запах!
     - Ах,  как  же  иначе,  когда такая мода  нынче:  мода на  грубость и
скверные запахи!.. - отзывался ей Синеоков.
     Только  сам  Иртышов  не  был,   казалось,  смущен.  Отмахнувшись  от
наседавшего на  него  Карасека,  он  дотянулся длинной  рукой  до  желтого
шафранного с  красными жилками яблока,  понюхал его  и  по-детски беспечно
вонзил в него крепкие под рыжими усами зубы.


                               ГЛАВА ПЯТАЯ

                               ВЕРХНИЙ ЭТАЖ

     Это  было  странное утро,  когда  Марья Гавриловна,  придя с  базара,
принесла старому Сыромолотову радостную,  как  она думала,  весть:  уехала
Эмма, а Ваня не поехал с нею, остался, даже не проводил ее на вокзал.
     - Ого!.. Остался?.. А зачем, собственно, остался?.. Дом свой стеречь?
- поднял крылья бровей старик, и взгляд у него стал злой и угрюмый.
     Стараясь не  забыть ничего,  а  передать точно все,  как  говорила ей
Настасья,  Марья Гавриловна сыпала готовыми уже,  спелыми словами, которые
не держатся уже, как все спелое, а падают сами:
     - До того тиранила,  до того тиранила,  - а Иван Алексеич молчит себе
или коротко так скажет:  "Можешь ехать,  а я не поеду.  Никуда не поеду, -
мне и здесь хорошо..." Она кричит,  ногами топает:  "Ты - ракушь!..  Ты  -
камень!..  Мохом расти!" - "И буду,  говорит, ракушка!.. Не задразнишь!.."
Такое сражение подняла,  -  батюшки!..  А  вчера  уехала  одна,  -  тем  и
кончилось... Дом-то на его деньги, на Ивана Алексеича (не все выклянчила),
и купчая на его имя...
     Старик слушал сбычась и неподвижно, а когда кончила Марья Гавриловна,
опустил брови и сказал:
     - Сейчас не уехал, потом уедет...
     - Кри-ча-ла!   -  подхватила  Марья  Гавриловна.  -  Как  уезжала  на
извозчике,  а он у окна открытого стоял (у них ведь окна -  зима не зима -
все время настежь),  - так и кричала: "Чтоб ты через два ден ехаль!.. Буду
ждать на Орел!.." А он-то ей ни словечка,  Иван Алексеич!..  Даже "прощай"
не сказал!
     Действительно,  Эмма  уехала  одна,  уехала  в  Ригу,  в  цирк,  куда
приглашали также и  Ваню;  но как ни хотелось Эмме приехать в  свой родной
город с  мужем -  чемпионом мира,  он  отказался:  он сослался на то,  что
болен.
     - Ты - больной?.. Ты такой больной, как... печка!..
     - Что же ты понимаешь в болезнях? - кротко возражал Ваня.
     Сцены были бурные, и даже обижался нижний этаж на содрогание потолка,
и когда уехала,  наконец, Эмма, - нижний этаж был рад, пожалуй, не меньше,
чем Марья Гавриловна.
     И  однажды увидели во дворе дома Вани широкого господина с проседью в
бороде,  в  прекрасном  новом  пальто,  в  бобровой  шапке,  в  щегольских
перчатках,  с  дорогою тростью в руках.  У Прасковьи Павловны,  вышедшей в
переднюю ему  навстречу,  он  сановито и  вежливо спросил,  как  пройти  к
хозяину,  художнику Сыромолотову,  и  очень  учтиво благодарил,  когда она
указала ему лестницу.
     Поднявшись во  второй этаж,  он  постучал в  дверь,  не  найдя звонка
сбоку. Открыл ему сам Ваня и отступил, увидев отца.
     Но тот был весел.  Еще не снимая шапки, в пыльном солнечном луче весь
золотящийся,  он  улыбался прищурясь и  певучим,  -  как в  детстве только
слышал Ваня, - молодым голосом говорил:
     - Не  ждал -  не гадал?..  Вот видишь,  как иногда бывает!..  А  я  к
тебе...  с  визитом!..  Потому что...  (он  снял  шапку и  в  угол вешалки
поставил трость) я  сегодня почти именинник,  как  тебе...  было  когда-то
известно... Гебурстаг мой сегодня, - день рождения... Стукнуло мне сегодня
(он расстегнул пальто) - ровно шестьдесят лет...
     - Как  шестьдесят?..   -  удивился  Ваня,  помогая  снять  пальто.  -
Пятьдесят семь только... или пятьдесят восемь...
     - Уте-шил!..  "Пятьдесят восемь"!..  Оч-чень далеко от шестидесяти...
Но я  говорю себе:  шестьдесят!..  Это чтобы привыкнуть к седьмому десятку
заранее...
     Когда, так балагуря в прихожей,  разделся он и вошел в комнаты,  Ваня
увидел,  что одет отец в совершенно новую дорогую пару и что бриллиантовая
булавка -  царский  подарок,  о  котором  он  знал,  у  него  в  мастерски
по-старому  завязанном  галстуке...  Волосы  на  голове,  обычно кудлатые,
теперь были тщательно расчесаны и были еще пышны для его лет  и  придавали
его   широкому  черепу  вид  совершенной  несокрушимости,  а  борода  была
кованая...
     Правда,  был очень яркий солнечный день,