ьных веществ.
     Отвар  корневищ  и  корней   крапивы  двудомной  в  народ-ной  медицине
применяют  внутрь  при  фурункулезе,  гемор-рое  и  отеках   ног,  а  настой
корней--как  сердечное сред-ство. Обсахаренные корневища крапивы употребляют
так-же при кашле.
     Настой корней жгучей крапивы применяют для лече-ния туберкулеза. Настой
цветков крапивы  двудомной  в виде  чая пьют  от  удушья  и  при  кашле  для
отхаркивания и рассасывания мокрот.
     Крапива    является   не    только    внутренним,    но   и   наруж-ным
кровоостанавливающим  средством и ранозаживляющим средством.  Инфицированные
раны  скорее  освобожда-ются от  гноя и  быстрее заживают, если их присыпать
по-рошком крапивы или прикладывать к ним свежие листья. Отвар всего растения
применяют наружно  для  обмывания и компрессов  при  опухолях. Высушенные  и
размельченные   листья  используют  при  носовых  кровотечениях,  а  свежими
листьями уничтожают бородавки.
     Во Франции  настой крапивы втирают в кожу головы для роста и укрепления
волос при их выпадении.
     Еще  в  отдаленное время  крапиву  в  народной  медицине употребляли  в
качестве кожного раздражителя (то есть фактора рефлекторной терапии).
     Листья крапивы благодаря содержанию в них фитонцидов обладают свойством
сохранять  быстропортящиеся  пищевые продукты (например: выпотрошенная рыба,
на-битая и обложенная крапивой, сохраняется очень долго).
     Молодые побеги крапивы  (стебли и листья) использу-ют для приготовления
зеленых щей. На Кавказе  из варе-ных измельченных листьев крапивы, смешанных
с  толче-ными  грецкими  орехами и пряностями,  готовят вкусные национальные
блюда.
     Крапива является также весьма ценным  кормом для домашних животных. Она
стимулирует их рост и разви-тие. Коровы, получая крапиву, дают молока больше
и лучшего качества. У кур увеличивается яйценоскость.
     Из  лубяных волокон крапивы можно изготовить грубые ткани  и веревки (и
готовили раньше. -- В. С.).
     Крапива  обладает  многосторонним  действием  на  орга-низм человека  и
заслуживает широкого применения в ме-дицине". Уф!
     ИЗВЛЕЧЕНИЯ

     М. Метерлинк


     "Они интересны и непонятны. Их туманно зовут "сорными тра-вами". Они ни
на что не нужны. Там и сям, в глуши старых  де-ревень, некоторые из них ждут
еще  на дне  банок  аптекаря или торговца травами прихода боль-ного, верного
традиционным  на-стойкам.  Но  неверующая  меди-цина  пренебрегает  ими.  Их
боль-ше уже не собирают по обрядам старины, и наука "знахарок" изглаживается
из  памяти добрых женщин. Против них объявили беспощадную войну.  Крестьянин
их боится, плуг  их преследует; садовник  их ненавидит и воору-жился  против
них  звонким  оружием:  лопатой,  граблями,  скребками,  киркой,  мотыгой  и
заступом.  На больших до-рогах, где они  ждут  последнего убежища,  прохожий
давит  их,  телега  их  мнет.  Несмотря на  все  --  вот  они,  постоян-ные,
уверенные,  кишащие,  спокойные,  и все  они  готовы откликнуться на  призыв
солнца.  Они  следуют за  време-нами года, не  ошибаясь  ни одним часом.  Им
неведом  че-ловек, истощающий  силы, чтобы  покорить  их,  и как  только  он
отдыхает, так они вырастают на его следах.
     Они продолжают жить -- дерзкие, бессмертные, непо-корные. Они наполнили
наши  корзины  чудесными  переро-дившимися  дочерьми, но сами  бедные матери
остались тем же, чем были сотни тысяч лет назад. Они  не  приба-вили к своим
лепесткам ни одной складки, не изменили  формы пестика, не изменили оттенка,
не обновили  арома-та.  Они хранят тайну какой-то упорной власти. Это вечные
прообразы.
     Земля  принадлежит  им  с  начала  мира.  В  общем,   они  олицетворяют
неизменную  мысль, упрямое желание, главную улыбку земли. Вот почему их надо
спросить.  Они, очевидно, хотят нам что-то сказать. Кроме  того, не забудем,
что они первые, вместе с зарей и осенью, с весной и закатами, с пеньем птиц,
кудрями,  взором  и божествен-ными движениями женщины, научили  наших отцов,
что на земном шаре есть бесполезные, но прекрасные вещи".

     ***

     Тем, кто приезжает ко мне в гос-ти  в  Алепино, я даю заполнять анкету.
Не  гостиничную,  не слу-жебную:  год  и место  рождения,  национальность  и
образование, но свою, придуманную  анкету  --шестьдесят шесть  вопросов. Она
интересна и мне и тому  человеку, который  ее заполняет. Потому что надо  же
хоть  раз в жизни сесть над белым листом  бумаги и задуматься о том, какие у
тебя любимые  цветы, дерево, явление  природы;какой исторический подвиг тебя
наиболее восхища-ет,  какую  книгу  ты ценишь боль-ше других,  судьба какого
исто-рического  лица  представляется  тебе наиболее трагичной или  в чем  ты
видишь идеал государственного устройства...
     Так вот о  цветах.  Чаще  всего в  анкете  отвечают  дру-зья:  ромашка,
василек,  ландыш,  роза.  Встречается неза-будка, есть  анютины глазки, есть
гладиолус,  гвоздика,   донник...   Если   продолжать   эту  анкету,  начнут
встречаться,   вероятно,  жасмин,  сирень,   черемуха,   хризантемы,  мак...
Естественно, есть более или  менее установившийся круг по-пулярных и любимых
цветов.
     Но однажды за чашкой чая в Москве зашел разговор о цветах, в  частности
о любимых. Помнится, так  был по-ставлен вопрос: если бы  заказать художнику
картину,  чтобы  висела  в  доме,  какие   цветы  вы  предпочли  бы   видеть
изображенными на картине?
     -- Лютик! -- воскликнула Татьяна Васильевна.--Я бы хотела лютик!
     Ее  восклицание  прозвучало неожиданно. Почему --  лю-тик? Но  с другой
стороны--почему бы и нет?
     Я  стал  вспоминать  лютики, их  глянцевые,  лаковые  ле-пестки,  хотел
представить, как они  выглядели бы, напи-санные художником,  но представился
мне не  букет люти-ков, а наш летний луг.  Ведь именно по этим  цветам можно
узнать летом, где и как  текли через наш луг  весенние  мутные воды. Сначала
они  текут по дну оврага  узким  и бурным ручьем, потом,  попадая на плоский
луг,  разлива-ются мелкой ширью, но  все же  не теряют лица потока.  Всегда,
даже на  ровной земле найдется ложбинка чуть-чуть поглубже остального места,
а такую ложбинку  всегда найдет  вода. Так, то разливаясь, то вновь сужаясь,
то дробясь на несколько полос, то вновь собираясь в одну, вода добирается до
крутого берега  реки. Здесь она снова предстает мускулистым хлещущим потоком
и падает с шу-мом  в большую речную  воду, чтобы потеряться в ней, но зато в
конце концов достичь моря. Потечет вода к далеко-му  Каспию, частица  ее (ну
хоть стакан), возможно, не-безызвестным Волго-Доном попадет и в Черное море,
и,  сделавшись соленой и  синей, гуляя там на белопенном  просторе,  забудет
вода наш зеленый  лужок, и как  текла через него, пробиралась  к реке, и как
ходил  по  ней Серега Тореев  в резиновых сапогах, и как ваш покорный  слуга
перепрыгивал через  нее, опираясь на можжевеловую  ви-тиеватую палку,  и как
успела  она косым отражением от-резать и подержать  в  себе крутой  бугор  с
темными елоч-ками на  нем, и как пахла  апрельская луговая земля, по которой
она текла.
     Но  луг ее не  забудет до  самой  осени.  Там,  где она  текла  темными
потоками, загустеет трава, золотыми по-токами зацветут лютики. И получается,
что лютики -- это воспоминание земли о весенней воде.
     Конечно: эти дружные  лаковые  цветочки цветут  не только  на  лугу, на
месте мутных  весенних  ручьев,  но и  в саду,  и около дороги, и  на лесных
полянах. Они,  выража-ясь  казенно,  активно  участвуют  в  создании  летней
цветоч-ной гаммы и тем не менее как-то умудряются не бросаться в глаза. Мимо
поляны, цветущей лютиками, пройдешь, не обратив на нее  особенного внимания,
как никогда не  про-шел бы мимо  поляны, цветущей купальницами, ромаш-ками и
даже  одуванчиками. Но Татьяна Васильевна  вос-кликнула: "Лютик! Я бы хотела
лютик!" -- и с этим ни-чего не поделаешь. Попал в любимые.
     То же  самое случалось у меня  несколько  раз со сти-хами и рассказами.
Про  некоторые  думаешь: включать их в сборник или не включать?  Не очень-то
удались.  Без  них и  сборник  как  будто цельнее,  крепче.  Пожадничаешь  и
оставишь, не выбросишь.  А потом  приходит читательское письмо. Оказывается,
одно стихотворение, которое не хо-тел включать, кому-то  (пусть  хоть одному
человеку) по-нравилось больше других.
     То же самое случается и  с людьми. Смотришь  -- не-взрачная, некрасивая
девушка, пожалеешь даже ее,  а она, глядь, замужем первее красавицы. Значит,
для самой  дур-нушки дело  не безнадежно. Всегда  найдется человек, ко-торый
разглядит в ней некую, только ему видную красоту и полюбит.
     А вовсе некрасивых цветов, как известно, не бывает.

* * *

     Одуванчики цветут с весны и до осени. В течение целого лета не выберешь
дня, когда нельзя бы-ло бы увидеть этот цветок. Но все же бывает в мае пора,
когда разливается по земле их первая, самая дружная, самая яркая волна.
     Москвичи, поезжайте в Коло-менское!  В неранние  утренние  часы  солнце
смотрит там со сто-роны Москвы-реки, со стороны  знаменитого "Вознесенья", и
вам придется  пройти сначала всю зе-леную поляну до музея, до вто-рых ворот,
а потом оглянуться.
     Справа вы увидите  старин-ную медоварню, сложенную  из  неправдоподобно
толстых бревен, темных, словно пропитавшихся медом, с  которыми столь удачно
сочетается омывающая их зеленым прибоем трава.
     Прямо, на противоположном от вас конце ровной по-ляны, на другом ее как
бы озерном берегу, стоит  бело-сахарная, с  очень синими  (во всяком случае,
синее  май-ского неба)  куполами Казанская церковь. Все  пространство  между
вами  и  ней (а  справа бревенчатая медоварня) мягко и  ласково  ослепит вас
чистым теплом золото оду-ванчиков.
     Не мудрено  и в других  местах  увидеть цветущие оду-ванчики и  даже  в
таком  количестве и в такой, я бы ска-зал, равномерной распределенности,  но
не  везде  в золотое  озеро их  глядится душистая  бревенчатая  медоварня  и
сахарно-голубая церковь.  Кажется, что и одуванчики здесь не расцвели вчера,
а остались вместе с самим Коломен-ским от семнадцатого века.
     Со всех  сторон, из-за  вишневых  садов, из-за  дубового  парка,  из-за
Москвы-реки  и со стороны  шоссе,  надвигается  шум  и  скрежет наступающего
города, который  с  каждым годом  все туже стягивает кольцо. И  уже дрожит и
надтреснуто  дребезжит  от  этого грохота одуванчиковая коло-менская тишина.
Скоро,   не   выдержав  напора,  она   раско-лется,   разлетится  вдребезги.
Торжествующий  и  злорадст-вующий  шум  нахлынет  и  погребет ее  под собой,
возмож-но, вместе с одуванчиками.
     Один мой знакомый высказал в разговоре мысль, что всякий цветок так или
иначе видом  своим  или  по крайней  мере схемой  стилизует  солнце.  Словно
миллионы  малень-ких  детей  взялись рисовать  его,  кто  как  может. У всех
получается по-разному, но в основе  каждого рисунка--кругленький центр, а от
него в разные  стороны -- лучи.  Кругленький центр то маленький, то большой,
лучи то уз-кие, то широкие, полукруглые, то  их много, то пять или шесть, то
они белые, то красные, то синие, то как само солнце.
     Мысль приблизительная, но  позабавиться можно. Хотя  и  некуда деть при
этом ни клеверной  шапки, ни орхидей, ни всех, так  называемых, мотыльковых,
ни злаков, ни ка-кой-нибудь там кошачьей лапки. Но вот что правда, то правда
-- одуванчик срисован с солнца.
     Не  будем сейчас думать  о том, что, сорвав  и держа стебель, мы держим
вовсе  не один цветок, а соцветие, корзину,  как выражаются ботаники,  и что
один цветок представляет из себя тонюсенькую трубочку с зазубрен-ными краями
(неужели вы пошлете меня изучать неза-будку!). Но, глядя на поляну и видя ее
всю   золотой,   не-возможно  освободиться   от   впечатления,   что   некий
худож-ник-гигант окунал свою кисть  прямо в  солнце и разбрыз-гивал  его  по
зеленой земле.
     Еще больше это  похоже  на  бесчисленные зеркальца, в каждом из которых
отражается солнце. Сходство дополня-ется еще и тем, что, когда солнце уходит
надолго  или на  ночь,  одуванчики  закрывают  свои  цветы,  гаснут,  поляна
отражает теперь лишь монотонное потемневшее небо.
     Поворачиваются за солнцем  в течение  долгого дня  почти все цветы,  но
закрываются при  отсутствии солнца очень  редкие, и  в том числе  и в первую
очередь одуван-чики.
     Никто  не знает  (и,  вероятно,  никогда  не узнает), зачем понадобился
одуванчику стебель в виде тонкостенной трубки вместо обыкновенного, зеленого
шершавого  стебля,  Но  зато  всякий  знает,  зачем  у него  появится  потом
округ-лая пушистая головка. В человеческое  сознание  это  расте-ние входит,
может  быть, больше  именно этой пушистой головкой, нежели самим цветком.  У
него и название не  по цветку  (скажем, могло бы быть желтоцвет, солнцецвет,
солнечник и т. д.). А -- одуванчик.
     Когда  Александру Твардовскому  понадобилось  найти  для поэмы  "Дом  у
дороги"  признак  жизни,  земного  бытия  и  земной  радости,  то  от  имени
новорожденного человека он произнес такие слова:

     Зачем мне знать, что белый свет
     Для жизни годен мало?
     Ни до чего мне дела нет,
     Я жить хочу сначала.
     Я жить хочу, и пить, и есть,
     Хочу тепла и света,
      И дела нету мне, что здесь
         У вас зима, не лето...
     Я на полу не двигал стул,
     Шагая вслед неловко,
     Я одуванчику не сдул
     Пушистую головку.
     Я на крыльцо не выползал
     Через порог упрямо,
     Я даже "мама" не сказал,
     Чтоб ты слыхала, мама!

     Как видим, наш скромный "протеже" один удостоился встать рядом с такими
многозначимыми  вечными ценно-стями, как  свет,  тепло,  первый  шаг, первое
слово и даже мама.
     В самом деле, при  слове "одуванчик" не большинство ли увидит мысленным
взглядом не желтый цветок  (хотя  бы и с  пчелой,  старательно ползающей  по
нему),  но  белый пушистый шарик, а  некоторые наиболее внимательные  еще  и
белую припухлую лепешечку, в  черных дырочках, которая  остается после того,
как дунешь на одуванчик и целый парашютный десант начнет медленно опускаться
на землю с высоты вашего роста, вашей поднятой вверх руки.
     Парашютный десант.  Парашют  мы изобрели  в двадца-том  веке. Одуванчик
изобрел  его миллионы лет назад. Можно утверждать, что природа  нашла его на
ощупь,  со-слепу,  но  прежде надо положить один-единственный  парашютик  на
ладонь или на лист бумаги и разглядеть его, по возможности в лупу.
     Мы увидим, что вся графика этого удивительного при-способления достойна
самого точного и красивого  чертежа. Не говоря о  инженерных, математических
расчетах. Вес семечка, длина ножки, площадь зонтика, все находится в строгом
математическом соответствии, и  если  бы  совре-менные  инженеры  при помощи
логарифмических  линеек   и  счетных   машин  взялись   рассчитать  подобный
воздухопла-вательный  аппарат с точки зрения оптимальности его пропорций, то
они пришли бы  к пропорциям и формам  аппарата,  который вы держите на своей
ладони и которые во множестве летают по воздуху в ветреный летний день.
     Впрочем,  есть варианты.  У мать-мачехи тоже парашют, но ворсинки у нее
начинаются прямо от семечка и расхо-дятся конусом, отчего все приспособление
похоже на мяч бадминтона, называемый  еще воланчиком.  Козлобородник ближе к
одуванчику, но так  как семечко у него тяжелее и больше, то  и весь парашют,
согласно конструкторским перерасчетам,  соответственно  увеличен в размерах.
Есть  и  совсем  "ленивые"  варианты--бесформенный  клочок пуха,  а  семечко
спрятано  в  серединке.  По   сравнению   с  этим   ко-мочком  пуха  парашют
одуванчика--как  если  бы   свер-кающее  четкими   никелированными   спицами
велосипедное колесо рядом с кругляшком,  отпиленным от бревна, кото-рый тоже
может катиться по земле и катали, бывало, на-садив его на гвоздь и прикрепив
к палке.
     Представляю  себе разговор, когда, разработав проект  и  все рассчитав,
инженер-конструктор принес чертежи на утверждение какому-нибудь конструктору
главнее его.
     -- Все хорошо,--сказал главный  конструктор,--но  если семечко, отлетев
по ветру,  уже упало на  землю, сто-ит ли  ему  подниматься  снова и  лететь
дальше?
     -- Понял. Сейчас  поправлю. На новом чертеже семечко, гладкое в  первом
случае, было снабжено мелкими острыми зазубринками, чтобы крепче держаться в
почве.
     --  Вот  видите,  мелочь, а из-за  нее  могло  нарушить-ся равновесие в
природе. Хорошо. Утверждаю. Да будет так.
     И миллиарды веселых белых пушинок полетели по ветру над зеленой землей,
чтобы бесконечно зажигались  на ней  все  новые  и новые  цветы, похожие  на
маленькие солнышки.
     Между  прочим,  салат из молодых листьев одуванчика, как о том пишут во
многих книгах, действительно съедо-бен  и, наверно, питателен. Чтобы удалить
из листьев их горьковатый вкус, французы рекомендуют класть их  на полчаса в
соленую  воду. Тут дело вкуса. Из лука,  напри-мер, мы не  стараемся удалить
горечь, но лишь смягчаем ее сметаной, маслом, другими овощами и травами.

***

     Возьмите три  сердечка, какими их рисуют, когда хотят  пронзить стрелой
на открытке или какими обозначают червонную масть на игральных картах, и три
эти сердечка соедините остриями  в одной  точке. Сделайте  эти  соеди-ненные
сердечки  нежно-зелены-ми,  посадите  их   на  тонкий  сте-белек   пяти   --
семисантиметровой высоты  --  и вы получите  кисли-цу,  или  заячью капусту,
изящ-ное, милое растеньице, украшаю-щее тенистые, преимущественно хвойные, а
еще преимуществен-нее еловые леса.
     У других трав листья сидят на стебле по всей длине  (как у крапивы) или
расположе-ны  розеткой  около самой  земли (как  у  одуванчика),  а здесь --
особенно. Стебелек гладкий, словно  стеклянный, полупрозрачный, розоватый, а
ближе к земле темно-розовый до красного. Нет на нем ни чешуйки, ни ворсинки.
Он весь как медная проволочка. Венчается же тремя лис-точками, о которых шла
речь.
     Листочки,  под  воздействием  тайного  механизма, нагне-тающего  в  них
упругость и силу,  то распрямляются и дер-жатся горизонтально  земле, парят,
то все три поникают и повисают вдоль стебелька.
     Заросли  непоникшей кислицы  больше  всего  похожи на  пруд,  затянутый
ряской, потому что все листочки держат-ся плоско, на одном уровне и образуют
ровную зеленую гладь, светло-зеленую, светяще-зеленую, контрастно-зеле-ную в
царстве  темных, почти черных тонов замшелого  ело-вого леса.  В самом деле,
где   проглянет   черно;  стволы  деревьев  темно-коричневы,  хвоя   темная,
сумрачная, воз-дух сам -- полумрак. Только кислица  и светится около  земли,
как если бы устроили снизу скрытую электриче-скую подсветку.
     Взяв  за  листочки,  легко выдернуть  растеньице вместе  с  длинненьким
стебельком,  который  чем  ниже,  тем   крас-нее,   но,  с  другой  стороны,
прозрачнее, стекловиднее. На-дергав несколько штук, свернешь их в комок да и
отпра-вишь в рот, станешь жевать. Кислота щавеля покажется грубой и какой-то
шершавой  после тонкой,  острой,  с  при-месью явственной  сластинки кислоты
заячьей капусты.  Но как и щавеля, много  не съешь.  Да, говорят, и не нужно
есть ее в большом количестве.
     Считается, что эта  трава--барометр, и очень точный. К дождю складывает
свои  листочки. Зная это, я  стал  по-сматривать  на  нее  в лесу.  Вижу  --
листочки сложены. Вот беда. Завтра нужна была бы хорошая погода. Прошел  сто
шагов -- листочки развернуты. Что за притча!
     Несколько  дней  морочила  мне  таким  образом  голову  кислица.  Потом
однажды, выйдя  на обширные заросли ее, я догадался, в чем дело.  На ровной,
зеленой  плоскости  лежала ровная лесная  тень. Но  были и светлые пятна, от
солнца, пробившегося сквозь еловые  ветви. И вот ясно было видно, что в тени
листья  кислицы  расправлены и блаженствуют,  а в солнечных пятнах  поникли,
словно  боясь обжечься. Ну и  правда,  очень  нежна эта  травка.  Нельзя  ей
выставляться на яркий и горячий солнечный свет.