ы
девушек-экскурсоводок,  обещавших  предупредить  меня  о  столь   выдающемся
событии.
     Однако девушки, разочаровав меня, тут же и успокоили:
     --  Да вы не волнуйтесь.  Это ведь отцвел только пер-вый бутон.  Теперь
она будет цвести бутон за бутоном до сентября. Звоните, интересуйтесь...
     Вот я и звонил и надоедал своим коротким вопросом:
     "Ну как?"
     --  Приезжайте,  --  наконец  было  сказано  мне,  --  бутон уже  начал
раскрываться, сегодня вы все увидите.
     -- В котором часу?
     -- Да  хоть  сейчас.  Чем скорее,  тем  лучше.  Мы привыкли  время  дня
расписывать  по событиям  и часам. Значит,  так. В час  дня мне  надо быть в
одной ре-дакции.  В  половине первого я  обещал заехать  в книжный  магазин.
Сейчас  половина одиннадцатого...  как раз успеем  заскочить в  Ботанический
сад, взглянуть  на  чудо  из чудес, на  Викторию регию, и мчаться  дальше по
лабиринтам и заранее расчерченным клеткам московского дня.
     Тут   привмешался  еще  дополнительный  психологический  момент.  Такое
событие,  такое  зрелище! Хочется  кого-ни-будь им  угостить.  Звоню  одному
приятелю (поэту), тороп-ливо захлебываясь, сообщаю:
     -- Понимаешь, Виктория регия, чудо из чудес... Один раз в жизни надо же
посмотреть... Царица... в белоснеж-ных одеждах... Я сейчас еду, хочешь?
     -- В котором часу?
     --  Да сейчас же.  Хватай такси и  жми  к входу  в  Бота-нический  сад.
Знаешь, где башенки...
     -- Какие башенки?
     -- Ты что, никогда не бывал в Ботаническом саду?
     -- Не бывал. Какие башенки?
     --  Ладно,  таксист  найдет.  Через  тридцать минут  встре-чаемся.  А в
половине первого и мне надо в другое место.
     -- Нет. Сейчас не могу, -- вдруг вспомнил приятель.-- Обещали запчасти.
Амортизатор. Редчайший случай, ни-как нельзя упустить. Давай завтра.
     -- Завтра будет уже поздно.
     --  Жаль,  но  сейчас  я не  могу.  Понимаешь...  амортиза-тор.  Умелец
принесет на дом и сам же поставит. Не  могу.  Скорее  звоню другому приятелю
(редактору):
     -- Виктория регия... Чудо... Посмотреть хоть раз в жизни.
     -- Пожалуй, я смогу подскочить, а куда?
     -- Ботанический сад... Желтые башенки, знаешь?
     -- Знаю, но, по-моему, они  не желтые, а белые. Хоро-шо, через тридцать
минут буду. Не опаздывай.  А то у ме-ня  в двенадцать часов летучка, а потом
подписывать но-мер...
     Так,  между делами и хлопотами помчались мы с  разных концов  Москвы  к
белым (или  какие они  там) башенкам у входа  в  Главный  ботанический  сад,
надеясь в порядке все той же московской суеты взглянуть на чудо, на царицу в
белоснежных  одеждах, вдохнуть на бегу ее аромат и мчаться дальше и говорить
потом, что мы видели, как цве-тет Виктория регия.
     День был жаркий, душный, и, уже выходя  из машины, мой приятель вытирал
платком  виски,  лоб и шею.  Он  был  постарше меня и пополнее.  Кроме того,
гипертония. Кро-ме того, вчера вечером ему, как лицу официальному, при-шлось
принимать  иностранного  гостя,  и теперь  он больше  всего  мечтал о бокале
холодного какого-нибудь напитка.
     А время  начинало поджимать. Быстро через обширный  розарий, насыщенный
густым ароматом тысяч пышно цве-тущих роз, мы шли к  так называемой Фондовой
оранже-рее  Главного  ботанического сада.  В плотных розовых ис-парениях мой
приятель почувствовал себя совсем плохо, но главное было впереди.
     Как  только  нас  провели  в  помещение  собственно  оран-жереи, так  и
охватило  нас влажное, душное  тропическое  тепло,  по сравнению  с  которым
летний московский  день  --  сама прохлада  и легкость.  Пальмы  и  кактусы,
кофейные   деревья  и  какао,  лианы   и   гигантские  молочаи,  орхидеи   и
рододендроны, бананы и бамбук, агавы и  юкки -- все это дышало, цвело, пахло
в  парной атмосфере искусственных  тропиков, и я  (не  принимавший  накануне
иностранного гостя) понимал, что мой спутник здесь долго не выдержит.
     Между тем мы  вошли в помещение с бассейном, имити-рующим уголок мелкой
тропической заводи с антуражем из тропических же растений по берегам.
     Такого  потока  парной  воды, какой  представляет собой  Амазонка,  нет
больше   на  земном   шаре.  На  двести  пять-десят   километров  в   ширину
расплескивается этот поток, прежде чем  исчезнуть в необъятном (и парном же)
Атлан-тическом океане.  На протяжении тысяч километров  Амазонка  течет не в
строгих берегах, но дробится на протоки и рукава, образует обширные заливы и
заводи.  Нетрудно  догадаться,  как прогревается вода в  амазонских заводях,
если они почти  не  текут, а глубина их  меньше  метра, по колено  человеку,
когда бы мог там оказаться человек и  когда бы он рискнул встать на  илистое
дно в почти горячую воду, кишащую разными ядовитыми  тварями. Надо полагать,
эти заводи обширны (в масштабах самой  ре-ки), иначе не водилась бы  там  (и
только  там) Виктория регия,  один  экземпляр которой в полном  и пышном его
развитии занимает водную поверхность в сотни квадрат-ных метров.
     Можно представить себе состояние немецкого  путеше-ственника и ботаника
Генке,  когда он в  1800  году,  про-бравшись  на весельной  лодке  в глухие
амазонские  джунг-ли и  выехав  однажды  из тенистой протоки,  увидел  вдруг
первым  из  европейцев  на широких  просторах  тихой  заво-ди эту гигантскую
лилию... "Силы небесные, что это?!"-- будто бы закричал он.
     Генке  долго  не  мог  уехать из чудесного тропического  затона, не мог
оторваться от созерцания царицы цветов, обнаруженной им, не мог покинуть ее.
По  пути  же  к  лю-дям,  в  обыденный  человеческий мир  с  его  городами и
государствами, академиями и музеями, книгами  и газетами, он погиб, ничем не
раздробив в своей  душе  неправдопо-добный и  как бы даже приснившийся образ
амазонской  красавицы.  Только  его  спутник испанский  монах  отец Лакуэва,
разделивший с Генке созерцание сказочного цветка и уцелевший, добравшийся до
людей, рассказал потом о виденном чуде.
     Когда  же девятнадцать  лет спустя  второй  европеец,  а именно француз
Бонплан, увидел,  стоя  на высоком  берегу, заводь  с  огромными  цветами  и
листьями,  он  в  безотчет-ном  восхищении  едва  удержался  от того,  чтобы
броситься в воду.
     Еще через восемь лет француз же  д'0рбиньи  третьим из  цивилизованного
мира  лицезрел  царицу  цариц,  причем  заросли  ее  простирались  на  целые
километры.

     Ну,  а  у нас  тут  не  обширная  заводь, а  бассейн,  если  мерить  на
квадратные метры, то метров,  пожалуй, сорок, то есть, скажем, десять метров
в длину  и четыре  в шири-ну.  В  тесной  клетке сидит  пленная  царица  под
стеклянным потолком,  в искусственно подогретой воде, а корнями--в  кадке  с
землей, погруженной в воду.
     -- Ну вот смотрите нашу Викторию. К сожалению, бу-тон еще не раскрылся.
     Да,  Виктория не цвела.  Ее бутон продолговатый, оваль-ный, заостренный
кверху,  величиной, ну,  скажем,  с две  ла-дони  взрослого  человека,  если
сложить  их ладонь  к  ла-дони,  а  потом в  середине между  ними образовать
пустоту,  как бы для яблока; бутон этот, правда,  слегка раздался, приоткрыв
четыре  щелочки (по  числу зеленых чашелисти-ков), и уже  показалось в  этих
щелочках нечто ярко-белое и словно шелковое, но до цветения было еще далеко.
     -- Да  вы  подождите,  --  ободряли нас девушки,--она ведь, если начнет
раскрывать цветок,  то  быстро...  Погуляй-те у нас,  посмотрите  на  другие
растения...  Мы вас  прово-дим,  покажем. А она тем временем расцветет. Она,
может  быть, и сейчас  бы уже цвела,  но видите, погода нахмури-лась, солнце
скрылось за облаками, а она очень чувствительна...
     Гулять  и разглядывать  другие  растения  нам  было  не-когда.  У  него
летучка,  подписывать  номер, а у  меня...  Я-то мог бы  отменить свои дела,
остаться и ждать до победного  конца, но уж если приехали вместе... В душе я
пожалел, что приехал не один.
     -- В другой раз, в другой раз.
      У вас маленьких никого нет?
      Как же нет? А Наташа! Шесть лет, седьмой.
      Так  вы  привозите  ее, сфотографируем  сидящей  на  листе  Виктории.
Получится  очень  красиво. Вы сами фото-графируете?! У вас есть фотоаппарат?
Советуем. Такая возможность.
     -- Как это на листе? Я думал, что об этом только в книгах пишут.
     --  Что  вы!  Больше семидесяти килограммов выдержи-вает лист Виктории,
плавая на воде. А девочка... Это же получится настоящая Дюймовочка!
     ...Наташу мы одели в нарядное  голубое платьице. Но этого было мало.  Я
терпеть  не  могу  любительских  фото-графий.  Из-за  этого,  собственно,  я
перестал заниматься фотографией,  хотя  начинал одно время, когда работал  в
"Огоньке", и  даже сам иллюстрировал некоторые свои  очерки. Я и до сих  пор
люблю   фотографию,  особенно  чер-но-белую,   хожу  на   выставки,   листаю
фотоальбомы, из-дающиеся  в разных странах. Но я люблю фотографию именно как
искусство  и терпеть  не  могу любительских  фо-тографий, где ни  плана,  ни
кадра, ни освещения, ни ком-позиции, не говоря  уж о мысли. Потому и бросил,
что надо либо заниматься всерьез, либо не заниматься совсем.
     Между тем идея сфотографировать  девочку  на листе Виктории понравилась
мне.  Тогда я  вспомнил свои огоньковские  годы  и всех  фотомастеров  этого
журнала, с  кото-рыми  приходилось  вместе работать, и стал  думать, кому бы
позвонить.  Замечательный  пейзажист  Борис  Кузьмин... Великолепный  мастер
Тункель (путешествовали с ним по Албании и по Киргизии), Миша Савин... А вот
что, по-звоню-ка я, пожалуй, Галине Захаровне Санько. Не толь-ко потому, что
месячная поездка в  Заполярье как-то  сдру-жила нас, а потому,  что  ведь ей
принадлежит  этот очаро-вательный снимок, обошедший  тогда  многие журналы и
выставки: девушка в военной  форме (гимнастерка, юбка, сапоги) сидит в лодке
и держит на коленях букет белых водяных лилий. Вокруг лодки все те же лилии.
     "Я  как увидела, -- рассказывала Галина Захаровна,-- думаю, это то, что
надо. Добавили лилий в  букет, велела ей  я юбочку подобрать немного повыше,
чтобы  коленочки показать, а  коленочки  у нее были --  первый сорт,  глазки
попросила потупить..."
     Эта знаменитая в свое время  фотография (семь тысяч  писем  с  просьбой
прислать адрес  девушки, главным образом  от  солдат) по  прямой ассоциации,
поскольку Виктория близкая, хотя и  царственная родственница наших кувшинок,
тотчас привела меня  к воспоминанию о Галине Санько. Делом одной минуты было
узнать ее телефон.
     -- Володечка, как это вы вспомнили обо мне? -- по-слышался как будто не
изменившийся, характерный, не-много скрипучий голос Галины Захаровны.-- Ведь
не звонил двадцать пять лет...
     -- Да так уж вот, вспомнил. Между прочим, есть просьба...
     -- Я стала тяжела на подъем. Кроме того... В кото-ром часу это будет? В
двенадцать? Имейте  в виду, что в половине второго мне надо опять быть дома.
Ко мне при-дут.
     -- Я за вами заеду, и я же отвезу вас обратно. Вам не придется ни о чем
беспокоиться. За время и транспорт отвечаю я.
     -- На таких условиях я согласна и даже рада буду сделать это для вас.
     Крупная, полноватая  Галина Захаровна изменилась  за двадцать пять  лет
меньше, чем можно было предполагать. Ее увесистый кофр с аппаратурой был уже
собран, я по-весил его себе на плечо, и мы пошли к машине.
     Прогнозы девушек-экскурсоводок были самые оптими-стические: "Приезжайте
скорее, а  то прозеваете!" Тем не менее, войдя в помещение бассейна, я опять
увидел все  такой  же бутон,  правда, четыре  щели  с  проглядывающей в  них
белизной были  пошире,  чем  в  первый раз, но все же  это  был не цветок, а
бутон.
     Тут впервые подошла  ко мне (без нее и нельзя было бы теперь обойтись в
рассуждении  фотографирования)  Вера  Николаевна,  милая  тоненькая женщина,
хозяйка Виктории,  то есть научная сотрудница, за  которой  закреп-лено  это
растение и вообще весь этот уголок водяных тро-пиков.
     --  Удивляюсь,  зачем  они гоняют  вас сюда  по  утрам,-- сказала  Вера
Николаевна, -- не знают, что  ли? Наверное, не знают. Экскурсии они водят по
многим помещениям  оранжереи и все быстрее, быстрее...  Дело в  том, что  по
Виктории можно проверять часы, она распускается в че-тыре двадцать.
     Ну  вот, опять я связан  обещанием  с другим  человеком. Обязан отвезти
Галину  Захаровну  домой.  И  Наташе бу-дет  скучно  здесь:  четыре часа  до
цветения да четыре часа во время цветения. Да и сам я, откровенно говоря, не
мог в этот день распоряжаться таким продолжительным вре-менем.
     Но  все же особой  спешки сегодня  не было, и, пока  Га-лина  Захаровна
ходила вокруг бассейна и взглядывала на него со всех сторон профессиональным
наметанным  взглядом, прикидывая точки  зрения и ракурсы, я  мог  под-робнее
разглядеть  растительность  в  этом  маленьком тро-пическом водоеме. Первыми
бросаются в глаза  разноцвет-ные  кувшинки.  Они здесь не как  наши,  желтые
"кубышки", производящие несколько кургузое впечатление,  и даже не  как наши
белые   водяные   лилии    с   коротковатыми   лепест-ками,    но   изящные,
умопомрачительной  красоты цветы,  по-дымающиеся из воды на тонких  стеблях.
Лепестки  у  них  длинные,  узкие  и заостренные,  образуют...  как  бы  это
ска-зать...  не  розетку, подобно нашим кувшинкам, но бокал.  Нежно-розовые,
ярко-розовые,  красные, лиловые,  они цве-ли  там и сям в  бассейне,  причем
цветы  не лежали  на  воде,  как обычно бывает  у  кувшинок, но  отстояли от
водяного зеркала, были подняты над ним, как будто специально для того, чтобы
лучше в нем отразиться.
     В  воде  плавали небольшие  черепахи,  и  радужно  по-блескивали  всеми
цветами от синего  до ярко-зеленого, от пурпурного до ярко-желтого крохотные
рыбешки гуппи.
     В одном месте поднимались из воды стебли  лотоса с  округлыми листьями,
не  лежащими на воде, но находящи-мися  довольно высоко над ее поверхностью.
На отдельном стебле среди этих  листьев, подобно наконечнику стрелы (и очень
похож на него), выступал из воды лотосовый бу-тон.
     -- Советую не полениться и  приехать,  когда  этот бу-тон  распустится,
--сказала Вера Николаевна,--это прои-зойдет  еще не скоро, месяца через два.
Он  сделается боль-шим. А цветок по красоте не уступит любому из этих, в том
числе и нашей царице.
     (Забегая вперед, скажу, что я ездил смотреть на лотос и  тоже несколько
раз. Неудача состояла  в том,  что в те  дни, когда ему цвести, отключили по
каким-то причинам подогрев воды в бассейне, и  лотос, совсем уж собравший-ся
расцвести,  остановился  в  стадии  бутона, готового  вот-вот раскрыть  свои
лепестки. Бутон  был  розовый,  остро-верхий, достигший размеров наконечника
уже  не стрелы, а копья. Я,  когда подошел, стал  искать  его  глазами около
воды, где он находился сначала, но, оказывается, стебель поднял его почти на
метр  сравнительно с тем  днем, когда мы  приезжали  в оранжерею  с  Галиной
Захаровной.)
     Были там и еще какие-то экзотические растения  с  боль-шими листьями, с
лопухами, но они  не цвели, и я их не запомнил. К тому же водяное чудо, ради
которого мы приехали, затмевало все и требовало смотреть лишь на него.
     На воде лежали яркие свежей сочной зеленой ярко-стью листья, размером с
обыкновенный  круглый   обеден-ный  стол.   Они   были   не   овальные,   не
продолговатые,  не сердцевидные,  но  именно круглые. Про наши кувшинки тоже
можно огрубленно сказать, что у  них листья круглые, но круглые ли они? Эти,
на которые мы теперь смотрели,  можно было выверять  циркулем, раздвинув его
на метр. Да, каждый лист был около двух метров в диаметре. Каж-дый лист имел
по краю строго перпендикулярный забор-чик высотой сантиметров около семи. Не
то,  чтобы  край  листа  производил впечатление  загнутого кверху, нет, лист
обнесен по  краю, по всей  своей окружности строго перпен-дикулярным  и, как
видим, довольно высоким заборчи-ком.
     Таких листьев на воде в тот день лежало восемь,  и  они занимали  почти
всю поверхность бассейна. Стебли расхо-дились от одной точки радиально--ведь
здесь  рос  один-единственный экземпляр  Виктории. Я увидел,  что  от той же
точки в воде расходятся черешки, которые не оканчи-ваются  листом, и спросил
у Веры Николаевны, что это значит.
     --  Обрезаем.  Если  не обрезать, где  бы они помести-лись? Ведь только
после  того, как она выгонит двадцатый  лист, начинают  появляться бутоны. А
всего она дала бы листьев восемьдесят.
     -- Какую же площадь заняли бы листья одного только экземпляра Виктории?
     --  Посчитайте...  Если  принять  для  удобства  диаметр  листа за  два
метра...  Радиус  умножьте на  3,14  (число  "Пи"),  значит,  площадь  листа
получится около трех квадратных метров,  да  еще придется учесть  промежутки
между  листьями... Я  думаю, если  бы  ее не теснить,  метров четыреста  под
солнцем она бы себе захватила.
     -- Отрезаете лист за листом и куда их деваете?
     -- Примитивно выбрасываем.
     -- Такое чудо природы?!
     -- Что же с ним делать? Поросят у нас нет, коровы тоже не  держим. Они,
ее листья, снизу в острых шипах и грубых прожилках до нескольких сантиметров
толщиной. У регии весь лист снизу красного цвета, а у  нашей красные  только
прожилки. Один из главных отличитель-ных видовых признаков.
     Однако займемся делом.
     Вера Николаевна  принесла большой, но легкий фанер-ный диск, окрашенный
в зеленый цвет. Этот диск она по-ложила на лист Виктории, и он занял как раз
всю пло-щадь листа, словно был вырезан точно по мерке.
     -- Для устойчивости,-- пояснила хозяйка Виктории.-- Считается, что лист
выдерживает семьдесят килограммов, даже больше, и это правда. Но только если
груз  распре-делять ровно  по  всей поверхности,  например, насыпать  ровным
слоем песку. Или положить вот такой фанерный круг, а на него уж и груз. Если
же  ходить по  листу  но-гами,  то, сами понимаете,  он  будет  проминаться,
проги-баться, колыхаться, зачерпнет воды и скорее всего порвется. Прочный-то
он прочный, и  плавучесть у него вели-колепная, но все же  это ткань  живого
листа, а не  какая-нибудь деревяшка.  Такую  девочку,  как Наташа,  он легко
выдержал  бы  и  без  фанерки,  но она  испугается,  если  он под ней  будет
колыхаться и гнуться, так что давайте уж лучше с диском.
     Вера Николаевна  пыталась  установить в  воде алюми-ниевую стремянку  в
шесть ступенек, чтобы встать на нее и пересадить девочку  с края бассейна на
лист, но что-то не  ладилось со стремянкой, тогда Вера Николаевна махнула на
нее рукой, подобрала под поясок свое легкое платье, сделав из него "мини", и
так вошла в воду.
     Галине  Захаровне все было мало. Она и забегала от-сюда,  и пригибалась
там, то и дело щелкая затвором ка-меры, и все ей было мало.
     Я давно знал  эту дотошность, цепкость, въедливость, а вернее  сказать,
добросовестность фотохудожников-профес-сионалов. Помню, как в Киргизии перед
Тункелем прогна-ли отару  по долине  раз пятьдесят  взад-вперед, пока мастер
удовлетворился кадром, а молодая киргизка-учитель-ница, которую ему хотелось
снять говорящей, сто раз на-чинала одну и ту же фразу:  "азыр арифметика"...
то есть, видимо, "начинаем урок  арифметики". У  меня до сих пор в  ушах это
"азыр арифметика", хотя прошло с тех пор двадцать шесть лет.
     Но Наташа  вдруг сникла  на  листе  Виктории, то ли боязно было ей  там
сидеть, то ли надоело. На бесконеч-ные: "А теперь сюда погляди, деточка... а
теперь сюда, деточка... Ну, взгляни, ну,  улыбнись, деточка..."--она уг-рюмо
и упрямо смотрела вниз, не  поднимая своих  синющих глазок. Скорее всего она
боялась, хотя потом свое настроение объяснила очень просто. Будто бы на лист
подтекла вода, и ей будто бы жалко было замочить свое новое платьице.
     ...После  всех  этих поездок, а вернее сказать, наскоков в Ботанический
сад  я понял  только  одно: мы живем  в од-ном,  в своем темпе  и  ритме,  а
Виктория--в своем... Нам скорее надо мчаться  в магазин, в редакцию, в центр
го-рода, на встречу  с друзья