.  Теперь  уже  не расцветет.
Никогда. Я ее не просто сорвал, но искоренил.
     Осторожно, нащупывая пальцами каждый  комочек, каждый тоненький корешок
(но это все были еще не ее корешки), я стал разминать и дробить землю. Вдруг
мои  пальцы  нащупали  твердые,  гладкие  и  прохладные  округлости,  и  мне
показалось, что я  кощунственно прикоснулся к чему-то  тайному,  запретному,
интимному.  Земля  вся об-сыпалась  наконец,  и  сахарно-белые,  похожие  на
женские груди, клубеньки обнажились.
     Действительно,  один из них  был сероватый и дряблый. Как  будто кожица
сделалась ему велика. Другой был яд-реный, крепкий и сочный.
     Вниз от  каждого клубенька  тянулся тонкий  хвостик  --  корешок,  а от
свежего клубня нацеливался вверх тупоконический росток. Именно ему надлежало
весной пробить крышу темницы, выгнать высокий прямой стебель, на  ко-тором и
расцвели бы цветы. Уж с осени он приготовился к выполнению своей задачи.
     Я  держал  на  ладони белый клубенек,  который  благо-даря  коническому
ростку,  напоминающему  колпачок,  и тон-кому  корешку  удивительно  походил
теперь  на гномика. Я держал его на ладони  и еще раз дивился великому чуду.
Где-то хранились в нем (в семечке есть хоть зародыш) будущие ночные фиалки с
их  очарованием,  ароматом,  семенами. Тянулась от  этого  клубенька цепочка
фиалочьих поколений назад на  миллион  веков и  цепочка  фиалочьих поколений
вперед на миллионы миллионы веков.
     Правда,  для  этого  именно  экземпляра  я  прервал,  пере-резал  ножом
миллионнолетнюю   цепочку,  уничтожив   одним  движением   ножа   результаты
миллионнолетних усилий природы.
     Остались  на  земле  другие  экземпляры  ночной   фиалки.  Конечно.  Но
принципиально от этого ничего не  меняется.  Кто-то убил последний экземпляр
морской коровы, послед-ний экземпляр гаги.  Кто-то убьет последний экземпляр
кита  и лебедя.  Мало  ли  что  другие экземпляры. Но  ведь именно  от этого
тянулись назад и вперед цепочки поколе-ний.  А  теперь  осталась только одна
цепочка -- назад. Нитка перерезана, и перерезана она мной.
     "Ну ладно, природа не  пострадает", --  сказал я себе, кладя клубенек в
карман.
     Вскоре мне попались две разновидности ятрышника, и я их тоже вырезал из
земли. У  одного  из  них  были округ-лые клубеньки,  за которые ему  дали в
народе не совсем приличное  прозвище. У другого ятрышника клубни  напоминали
двух нагих, обнимающихся людей.
     Все это было интересно и удивительно, но любка двулистая мне больше  не
попадалась.
     Незаметно из старого смешанного леса я перешел в мелкие частые сосенки.
Было тут что-то вроде просеки, узкого длинного  ложка. На этом ложке я снова
увидел любку. Наклонившись к ней, увидел еще,  потом еще, потом сразу  пять,
потом  больше. На коленях я стал переползать от одной  любки к  другой,  нож
вонзался, подковыривал, земля осыпалась, клубеньки  обнажались, один из  них
от-брасывался, другой клался в карман.
     Мой охотничий азарт усугубился,  видимо, тем,  что  дол-гие поиски были
бесплодными  и я даже  терял надежду. Рука стала болеть,  затекать,  я намял
мозоль, но  был как  в чаду. Каждая новая пара листьев казалась мне  крупнее
предыдущей (а значит, и клубеньки будут крупнее), и я полз на коленях дальше
и снова вонзал свой нож, ре-зал, рвал, разминал землю, оголял клубенек, клал
в карман.
     Ни о чем я теперь не думал, и неизвестно, сколько вре-мени продолжалась
бы эта варфоломеева ночь, но вдруг  у  меня сломался нож. Переломился  около
рукоятки.  Я  с  сожалением  повертел  его  в  руке,   отбросил  в  сторону,
распрямился и оглянулся назад. То, что я увидел, поразило меня,  как громом.
Исковерканная,  истерзанная полоса зем-ли тянулась за мной. Было похоже, что
тут  рылась  свинья.  Еще  час назад  на поляну  приятно  было смотреть. Она
радовала глаз  ровной зеленью, чистотой. Я увидел ее и в будущем июне; какой
она была бы вся в цветущих фиал-ках и какой будет теперь, когда я ее за один
час совершен-но обесцветил.
     Бизоны, расстреливаемые с идущего поезда, котики, из-биваемые  палками,
пока не онемеет рука, линючие дикие гуси, загоняемые  в загоны  и избиваемые
палками же, ог-ромные кедры, срубаемые  ради кедровых шишек, рыбы, черпаемые
из  рек   и   морей   миллионами  тонн...   Все,  все  припомнилось  мне  на
обезображенной мной лесной поляне. Тогда я окончательно понял, что я человек
и ничто чело-веческое мне не чуждо.
     А  то,  что мне  снятся  до сих пор  то белые крепенькие клубеньки,  то
цветущие  под луной  ночные фиалки, это мое  уж  личное  дело.  Может  быть,
избивателям котиков тоже снятся потом их симпатичные недоуменные мордочки, а
также их с  набежавшей слезой ничего не понимающие гла-за, в которых наивная
доверчивость граничит со смертель-ным ужасом.

     ***
     Оказавшись  в  гостях,  я осматри-вал  дачу и  дачный участок. Тут были
только цветы. Никакой там клубники, ранней редиски или са-лата.  Одни цветы.
Нарциссы, пи-оны, астры, ирисы, георгины,  флоксы, примулы, тюльпаны, ро-зы.
Одни  уже  цвели,  другие на-бирали  бутоны, третьи  ждали  своего  позднего
осеннего часа.
     Под  конец  нашей  цветочной  экскурсии  меня  привели   в  поме-щение,
называемое  теплицей. Не-что  вроде  сарайчика.  Глядя  сна-ружи, можно было
подумать,   что   там  хранятся  разные   садовые  ин-струменты,   кое-какие
строительные  материалы (мешок цемента,  ящик  со стеклом, столбик кирпичей,
немного  тесу  да еще в углу  ворох стекловаты...), на самом же деле  ничего
подобного в сарайчике не было. Прежде всего это оказался не летний продувной
сарайчик,  а  теплое,  душноватое  даже,  помещение.  Посредине, занимая все
пространство,  возвышалась,  как  если бы  бильярд-ный  стол,  земля. Кругом
опоясывала эту своеобразную гряду, это  своеобразное поле узкая  траншея, по
которой можно было ходить  вокруг  гряды  и смотреть на  нее со всех сторон.
Теперь смотреть было не на что, в теплице ничего не росло.
     -- Четырнадцать квадратных метров, -- пояснил хозя-ин. -- Искусственный
климат. Урожай по желанию -- в лю-бое время года. Но я приурочиваю к первому
января.
     -- Огурцы или помидоры? Оно конечно, к новогоднему столу свежий огурчик
-- цены нет. То же и помидор...
     -- Ну что вы! Огурцы -- это грубо и дешево.
     -- Так,  вероятно,  клубника? Она и земляника  -- почти одно и то же. А
известно,  что  "земляника в  январе" стала поговоркой,  эталоном,  символом
роскоши. Но, впрочем,  я не согласен. Тут какая-то искусственность и ошибка.
Види-мо, у  нашего организма,  как и в  природе,  существует  "се-зонность".
Согласитесь,  что свежий огурец для нас дороже всего весной и в начале лета.
В августе хорошо бы --  ма-лосольный. Точно так же и земляника.  Да в январе
ее вов-се не  хочется!  В  январе я предпочту горсти свежей земля-ники ложку
земляничного варенья с хорошо заваренным чаем.
     -- Вот поэтому я ее и не выращиваю в этой теплице, -- засмеялся хозяин,
терпеливо выслушав мои рассуждения о сезонности наших вкусов.
     -- Тогда о каком новогоднем урожае вы говорите?
     -- Цветы. Тюльпаны. Вот о каком урожае. По два, по три рубля за цветок.
Эти четырнадцать метров приносят мне пять тысяч рублей дохода.
     Я  вспомнил, что и правда, зимой бывают такие цены на тюльпаны. В самый
новогодний  вечер  я видел  однажды, как  в  дальнем  углу  большого шумного
магазина у  женщи-ны, не успевающей опасливо стрелять  глазами  по сторонам,
считать деньги и отдавать  цветы, расхватывали  огненные гвоздики  по четыре
рубля за штуку. Но и в обычное время, и в  самые будние дни Москва поглощает
огром-ное количество цветов, и цены на них всегда высокие.
     Во Владимире на базаре, в очереди  за  телятиной, впереди  меня  стояла
молоденькая  девушка с тремя гладиолу-сами в руках. Женщины спрашивали у нее
-- почем купи-ла.  "За три  рубля", --  отвечала девушка.  Никто  из простых
владимирских женщин, стоящих за  телятиной,  не удивлял-ся, что такая  может
быть  цена  на гладиолусы.  Скорее, они сокрушались о ценах на  телятину, за
которой стояли.
     Итак,  три рубля  за цветок. При  каких  обстоятельствах  мы  могли  бы
платить три рубля за  одну картофелину,  за одно яблоко, за один апельсин, в
конце концов.  Очевидно,  что  при  условии  острой нехватки и даже  голода.
Авитаминозы,  дистрофия,  пухнут  детишки,  война, блокада. Тогда,  конечно,
отдашь  и три рубля за одну  картофелину, отдашь и  больше. В  нормальной же
обстановке  не  всякий,  я  ду-маю,  человек  (из  нормально  работающих   и
зарабатываю-щих) купит  для себя  один апельсин  за  три рубля.  Слава богу,
таких  цен на апельсины нет. Сообразуясь  с потреб-ностью, цены установлены:
на апельсины 1 рубль 40 копе-ек, а на картошку -- гривенник за килограмм.
     Но отчего же москвичи платят по рублю,  по два и по три за один цветок?
Отчего  вообще люди платят за цветы деньги? Наверное, оттого, что существует
потребность в красоте. Если же вспомнить цены, о которых сейчас гово-рилось,
то придется сделать вывод, что у людей теперь го-лод на  красоту и голод  на
общение  с  живой  природой,  при-общение  к  ней,  связи  с  ней,  хотя  бы
мимолетной, в чем-то искусственной, в своей городской квартире.
     Тем более что в цветах мы имеем дело не с какой-ни-будь псевдокрасотой,
а с идеалом и образцом. Тут не мо-жет быть  никакого обмана, никакого риска.
Хрустальная  ваза, фарфоровая чашка, бронзовый подсвечник, эстамп, акварель,
вышивка, кружево,  ювелирное изделие... Тут все зависит  от  мастерства и от
вкуса. Вещь может быть доро-гой, но  не красивой, безвкусной. Надо и самому,
покупая,  обладать  если  не  отточенным  вкусом  и  чувством  прекрас-ного,
подлинного,  то  хотя бы понятием, чтобы не купить вместо вещи,  исполненной
благородства,  вещь  аляповатую,  помпезную,  пошлую, лишь  с претензией  на
благородство  и  подлинность.  Или  попадется  подделка  под  другую  эпоху,
подделка под  великого  мастера,  подделка  под  красоту.  Че-ловек  на  это
способен.
     Но природа жульничать не умеет. Согласимся, что цве-точек кислицы -- не
тюльпан. С  одним тюльпаном можно прийти в дом, а с одним цветочком  кислицы
-- скудновато. Но это лишь наша человеческая условность. Приглядимся к нему,
к  цветочку, величиной с  ноготок  мизинца,  и  мы увидим,  что  он такое же
совершенство, как и огромная,  по сравнению с ним, тяжелая чаша тюльпана,  а
может  быть, даже изящнее  ее...  Что касается подлинности,  то  вопроса  не
существует. Но, конечно, лучше, когда красоту не надо разглядывать, напрягая
зрение, а когда она сама бьет в глаза. Мимо цветочков  кислицы можно пройти,
не  заметив их,  а мимо тюльпана не пройдешь. Недаром, как известно,  он был
одно  время  предметом страстного  увлечения циви-лизованного  человечества,
чтобы  не  сказать  --  массового психоза.  Начертим канву,  хотя бы  редкой
пунктирной ли-нией.
     Первые сведения о тюльпане исходят из Персии.  Из-вестно также, что его
любили турки и что разведение тюль-панов было одним из  любимых (может быть,
поневоле)  занятий  прелестных  обитателей  турецких гаремов. Тут тюльпанами
любуются, тут  в честь них устраиваются  праздники,  тут еще не подозревают,
что,  пробравшись  сквозь стражу и  сквозь  узорные золоченые решетки,  они,
тюльпаны,  словно пестрое войско,  хлынут  в Европу и  за-воюют ее. Впрочем,
нашествие вовсе не походило на ла-вину, на вторжение чужеземного войска. Оно
скорее под-кралось как болезнь, которая хотя и принесена извне, раз-вивается
изнутри.
     Как все  известно о начале великих событий и великих войн, точно так же
известно, что  в Западную  Европу тюль-паны попали в  1559 году.  Германский
посол  при  турецком  дворе  Бусбек  привез  несколько луковиц  на родину  в
Аугсбург.  Уже  в  этом  году  у  сенатора  Гарварта  расцвел пер-вый цветок
тюльпана. Вскоре он украшает роскошные са-ды средневековых богачей Феггеров.
Отсюда он распрост-раняется по Европе, подобно пожару, захватывая все но-вые
народы и земли.
     Вот им  увлекаются в Германии  маркграфы, графы, курфюрсты,  придворные
медики, богачи-любители, короно-ванные особы.
     Вот среди  любителей и  ценителей  тюльпанов мы  нахо-дим  уже Ришелье,
Вольтера, маршала Бирона, австрийско-го  императора Франца II и французского
короля  Людовика  XVIII. И тут происходит еще  одно примечательное собы-тие:
тюльпановый   пожар   перескакивает   в   Голландию.    Вдруг   эта   страна
уравновешенных, то что называется, по-ложительных, а пуще того,  расчетливых
людей вспыхива-ет, как сухая солома. Правда, с расчета-то и началось.
     Заметив,  что  тюльпановые  луковицы находят  спрос и  сбыт у  немцев и
других  народов, голландцы решили восполь-зоваться,  как теперь сказали  бы,
рыночной  конъюнктурой,  не  подозревая, что сами вскоре  падут  ее жертвой.
Сначала луковицы выращивали садоводы, но очень скоро этим ста-ло  заниматься
все  население  страны.  Торговцы  всячески  поддерживали и  поощряли  новое
занятие.  Луковицы  стали  скупать,  перекупать, перепродавать. Образовалось
нечто вроде биржи с ее биржевой игрой. В дело пошли уже не сами луковицы, но
расписки   на   луковицы.   Расписки,  в   свою  очередь,   перекупались   и
перепродавались,  причем  цены на  них доходили до фантастических  размеров.
Одни  люди   ра-зорялись,  другие  внезапно   богатели,  третьи   расчетливо
бо-гатели. По стране гуляло 10000000 тюльпановых расписок.
     Некоторые, не вчиняясь  в рискованную игру,  наживали  деньги на  более
скромном товаре: на глиняных горшках для тюльпанов, на деревянных ящиках для
выращивания. Ящиками  пользовались  те  из  голландцев,  у  которых не  было
садовой  земли. На  биржах собирались  тысячи  разных  людей:  миллионеры  и
рыбаки, купцы и швеи, бароны и ремесленники, высокосветские дамы и прислуги,
старики и подростки... Шли в дело фамильные  драгоценности и домашний скарб,
шли под залог коровы и дома, земельные  участки и рыболовные снасти. За одну
знаменитую луко-вицу уплачено 13000 гульденов, за другую знаменитую луковицу
--6000 флоринов, за третью луковицу пошло 24 четверти  пшеницы, 48 четвертей
ржи,  4 жирных быка, 8 свиней, 12 овец, 2 бочки вина, 4 бочки пива,  2 бочки
мас-ла, 4 пуда сыра, связка платья и один серебряный кубок.
     За  выведение  редкого сорта  (размера и  цвета) назна-чались  огромные
премии, а  успех выведения превращался чуть ли не в  национальное торжество.
Сохранилось опи-сание празднества по поводу выведения черного тюльпана. У Н.
Ф. Золотницкого, в свою  очередь  переписавшего  от-куда-то  описание  этого
празднества, читаем:
     "15  мая  3  года,  рано  утром  в  Гаарлеме собрались все  гаарлемские
общества садоводов, все садовники и поч-ти все население города. Погода была
великолепная. Солн-це сияло, как в июле.
     При  торжественных  звуках  музыки шествие двинулось по  направлению  к
площади  Ратуши.   Впереди  всех   шел   пре-зидент  гаарлемского   общества
садоводства  М. Ван-Синтес, одетый весь в черно-фиолетовый бархат и шелк под
цвет тюльпана, с громадным букетом; за ним двигались  члены ученых  обществ,
магистраты  города, высшие  военные чины,  дворянство и  почетные  граждане.
Народ стоял по бокам шпалерами.
     Среди  кортежа  на  роскошных носилках,  покрытых  бе-лым  бархатом,  с
широким  золотым   позументом,  четыре  почетных  члена   садоводства  несли
виновника  торжества  -- тюльпан, красовавшийся  в великолепной вазе. За ним
гор-до  выступал  выведший  это  чудо  садовод,  а  направо  от не-го  несли
громадный замшевый  кошель,  вмещавший в се-бе  назначенную за  вывод  этого
тюльпана премию города --100 000 гульденов золотом.
     Дойдя до  площади Ратуши, где  была  устроена гранди-озная эстрада, вся
убранная гирляндами цветов, тропи-ческими растениями и хвалебными надписями,
шествие ос-тановилось.
     Музыка  заиграла торжественный  гимн,  и двенадцать молодых,  одетых  в
белое   гаарлемских  девушек   перенесли  тюльпан  на   высокий   постамент,
поставленный рядом с троном штадтгальтера.
     В то же время раздались  громкие крики народа, воз-вещавшие  о прибытии
принца Оранского.
     Взойдя  в  сопровождении блестящей свиты  на  эстраду,  принц  Оранский
обратился   к  присутствующим  с   речью,   в  которой  изобразил   интерес,
представляемый   для   садовод-ства  получением   тюльпана  столь  редкой  и
своеобразной окраски, как  черная, и, провозгласив  имя столь отличивше-гося
садовода, вручил  ему пергаментный свиток, на  кото-ром было  начертано  его
имя, и его заслуга, и крупная сумма, подаренная ему городом.
     Восторгам народа  не было  конца,  и счастливца  понес-ли  в триумфе по
улицам.  Празднество   закончилось   гран-диозным   пиршеством,   устроенным
лауреатом своим друзь-ям и садоводам Гаарлема".
     Согласитесь,  что  наш  знакомый  дачник,   выращиваю-щий  тюльпаны  на
четырнадцати квадратных метрах и по-том продающий их полутайком по два рубля
за штуку, выглядит жалким кустарем-одиночкой по сравнению с размахом средних
веков.
     Можно рассказывать точно так же не о биржевой игре на тюльпанах и не об
ажиотаже вокруг них, но об истин-ных любителях этого цветка.
     Это  средневековое  любительство   оставило  множество  трагических   и
комических случаев, курьезов, яркий след в искусстве, в том числе в поэзии и
литературе вообще.
     Но  такое  нашествие, такое передвижение  цветов  не  по-хоже  разве на
всякое другое передвижение и нашествие, которым охватываются и захватываются
все новые про-странства, будь  то  нашествие орд и чужеземного вой-ска, будь
то нашествие чумы и холеры, будь то нашествие идей и мод.
     Конечно,  хотя  и были  жертвы  во время завоевания  Европы  тюльпанами
(многие разорились), все же  не  было при  этом  кровавых побоищ и  пожаров,
трупного смрада и  вдовьих слез. Должны же  чем-нибудь  отличиться цветы  от
гуннов, татар и турецких янычаров!
     Но  помимо  нашествий  и,  так  сказать,  цветочных  эпи-демий,  помимо
возведения время от времени в  культ ка-кого-нибудь одного цветка  (лилия на
гербе и на военных знаменах Бурбонов, война Белой и Алой Розы), цветы  имеют
над людьми незаметную, но постоянную власть. Потребность в них велика во все
времена.  Более того, по отношению общества к цветам и,  если  позволительно
бу-дет  так выразиться, по  положению цветов в обществе можно было бы во все
времена судить о самом обществе и о его здоровье  либо болезни, о его тонусе
и характере.
     Возьмите древних. Сначала все  идет  хорошо.  Греки любят  гирлянды  из
цветов, "плетение  которых составляло  не  только  особое ремесло,  но  даже
доведено было до сте-пени  художества. Девушки и женщины, умевшие  плести  с
особым искусством гирлянды  из роз, делались  знамени-тостями: с них снимали
портреты  и делали  мраморные бюсты,  точно  так  же, как в наше  время  это
делается от-носительно знаменитых артистов и поэтов".
     "Первая  вязальщица венков в  Древней  Греции,  кра-савица  Глицерин из
Сикиона,   была  увековечена  знамени-тым  греческим  живописцем  Паузиасом,
написавшим  ее  портрет. Впоследствии за  одну  лишь копию  с этой  карти-ны
Лукулл заплатил несколько тысяч".
     Венком из роз украшается невеста. Розами убирается дверь, ведущая  в ее
дом, лепестками роз усыпается брач-ное ложе.
     Розами  усыпается путь возвращающегося с войны по-бедителя и украшается
его колесница.  Ими же украшают-ся гробы умерших, урны с прахом и памятники,
в особен-ности Афродиты.
     В Риме роза сначала -- эмблема храбрости. Она как бы орден, дающийся за
проявленное  геройство. Лежону,  который первым  ворвался  в  неприятельский
город, разрешается во время триумфального  шествия нести  в руках  розы.  Но
когда  один  из командиров позволил  солдатам  украсить  себя  розами  после
незначительной победы, то получил за это строжайший выговор.
     Меняла, незаслуженно украсивший себя венком из роз, посажен в тюрьму по