ый за пучок. И ставили даже в
воду.  И  они стояли  у  вас, пока  не пожелтели (а  стебли успевают к этому
времени в воде осклизнуть).
     Тогда и я вам скажу, что видел сказочных морских рыб, ярких, как цветы,
-- лежало полтонны в цинковом ящике на рыбзаводе.
     Видел  я  и   тропических  бабочек  приколотыми  к  карто-ну,  видел  и
тропических зверей в зоопарке в клетках. Но признаюсь,  что  не видел  ярких
морских рыб,  плавающих  среди  кораллов и водорослей, не  видел тропических
бабо-чек,   летающих  над   тропическими  цветами,   не   видел   лео-парда,
притаившегося на  древесном  суку, а  тем более в  прыжке с этого дерева, не
видел я и тигра, промелькнувшего в уссурийских папоротниках  и рыкнувшего на
меня, прежде чем исчезнуть в таежных зарослях.
     Не говорите  же  и  вы, выбрасывая  раскисший в заста-релой  воде пучок
травянистого  вещества, что имели сча-стье  видеть  любку  двулистую, ночную
фиалку и что вды-хали ее аромат.
     Между  прочим, ее родственнички, в такой близкой сте-пени  родства, как
если бы двоюродные братья и сестры, --  все ятрышники: лиловый, шлемовидный,
мужской,  болот-ный,  мясокрасный, дремник,  кукушкины  слезы и  даже  любка
зеленоцветная,  хотя  и  имеют точно так  же  спаренные клубеньки,  то более
овальные,  то более круглые, хотя и  обладают почти теми  же  разнообразными
свойствами, все же почему-то не вышли в такие же люди, как ночная красавица.
Чего-то не хватило им, не досталось какой-то то-лики. Здесь, как и во всяком
искусстве,   знаменитое   "чуть-чуть"   отделяет   просто   талантливое   от
гениального.
     И получилось, словно в старой крестьянской семье: все дети остались при
доме, при земле, а одна дочь учится в губернском городе в образцовой женской
гимназии.
     Или  в старой  мещанской семье:  все дочери кто  за чи-новника, кто  за
купца, а одна -- княгиня.
     Все  похоже  у бедных  родственников: и  цветы,  и клу-беньки,  и образ
жизни, и места обитания  -- близкие родст-венники, братья, сестры. Но аромат
не тот, впечатление не то, очарование не то, какая-то внутренняя сущность не
та. И вот особняком стоит наша ночная фиалка от всех ятрышников.
     Между прочим,  благодаря  этому  цветку,  я  обнаружил  в  себе  черту,
роднящую меня, как отдельного индивидуума, с целым человечеством, но, тем не
менее,  отвратительную черту.  Вот  так было дело. Но сначала  -- оговорка и
от-ступление.
     Александра  Михайловна  Колоколова, врач, травница и  замечательный  во
всех отношениях человек,  однажды, несколько лет  тому  назад, постучалась в
мою  комнату,  где  я  жил  тогда  в  доме отдыха  в  Карачарове. Не успел я
моргнуть, как  эта на  седьмом  десятке женщина  оказалась  пе-редо мной  на
коленях. Впрочем, не успел я моргнуть  вто-рой раз, как она  быстро встала с
пола и начала говорить:
     -- Видели? Хотите встану на колени еще раз?
     -- Но помилуйте, Александра Михайловна! Что с вами?
     -- Я слышала, вы собираетесь писать книгу про целеб-ные травы.
     -- Это не совсем так. Про целебные травы, вернее, про целебные свойства
трав  я  писать  не собираюсь и не  могу. Я  же не  знахарь,  не травник, не
народный лекарь. Я про-сто хочу написать...
     -- А! Значит, и правда, хотите!
     -- Да что тут плохого?
     Александра Михайловна сделала новый порыв опусти-ться на колени.
     -- Владимир Алексеевич, дорогой, прошу вас, не пиши-те про травы.
     -- Почему?!
     --  Я  читала вашу книгу про  грибы,  знаю, как  вы пи-шете. Получается
очень наглядно и убедительно. Не пишите. Хотите еще раз на колени встану? Вы
не пред-ставляете, что будет. Все ринутся в леса, на луга, на поля. Истребят
все, уничтожат цветы, траву, всякую зелень.
     -- Кажется, вы преувеличиваете  силу  убедительности  моих  книг. Грибы
ведь никто не истребил.
     -- Грибы собирают  испокон веков. Создалось равнове-сие. Потом остается
грибница. Она в земле. За травами пока что охотятся только некоторые знатоки
и  любители.  Многие  травы  приходится  брать  с корнями.  И  ежели хлы-нет
масса...  поверьте  мне,  истребят   зверобой,  истребят  кип-рей,  истребят
подорожник, истребят каждую целебную траву...
     Так вот, Александра  Михайловна, я действительно не буду даже упоминать
про целебные свойства трав, но вовсе не потому, что разделяю  ваши опасения,
но потому,  что  действительно  не  имею права. Я не доходил до этих свойств
своим  умом  или  опытом.  Я  только  читал  о  них  в  травни-ках и  других
специальных книгах. Зачем же я буду теперь переписывать из чужих книг в свою
сведения,  вроде  тех,  что ромашкой хорошо  мыть  голову,  подорожник  надо
при-кладывать  к  нарывам и  ранам, а спорыш замечательно пить  от камней  в
почках?
     Просто   у  меня,  за  полвека   почти,  накопились  некото-рые  личные
отношения,  некоторые чувства к тому или дру-гому цветку, а выражать чувства
-- моя основная профес-сия.
     Вся  эта оговорка понадобилась мне для того, чтобы  не распространяться
здесь, зачем мне однажды понадобилось добыть некоторое количество клубеньков
ночной фиалки, которые,  как мне говорили, если  сорвать  их в  определенное
время и в определенных условиях и соответствующим образом обработать...
     Но стоп! Иначе зачем же было делать пространную оговорку.
     Так всегда у человека и получается: сперва красота, очарование, сказка,
поэзия, душевный трепет, созерцание и любование, а потом вдруг -- корысть. И
уж если появи-лась и заговорила корысть,  то ни красота природы, ни  ра-зум,
ни даже чувство самосохранения не властны остано-вить и заглушить ее.
     Как раз перед этим я  читал книгу француза Дорста  "До того,  как умрет
природа". Да и вообще, если попа-дется на глаза газетная, журнальная статья,
просто заме-точка, всегда обратишь внимание, а  то и вырежешь. В ре-зультате
всей этой информации невольно перестанешь  идеализировать  человечество и  с
тревогой будешь следить, как плоскость, по которой мы скользим, становится с
каж-дым днем все наклоннее и наклоннее.
     Трудно  представить  себе   космонавтов,   летящих  на  ко-рабле  через
космическое пространство и  сознательно  пор-тящих свой корабль, сознательно
разрушающих  сложную  и  тонкую  систему жизнеобеспечения,  рассчитанную  на
дли-тельный полет.
     Земля  -- космическое  тело, и  все  мы  не кто  иные, как  космонавты,
совершающие  очень  длительный  (но  не бес-конечный,  надо полагать)  полет
вокруг Солнца, а вместе с Солнцем и по Вселенной.
     Система  жизнеобеспечения на нашем  прекрасном  ко-рабле устроена столь
остроумно  и мудро,  что  она само-обновляется  и таким образом обеспечивает
благополучное путешествие миллиардов пассажиров.
     Но вот постепенно, но последовательно мы эту систему жизнеобеспечения с
безответственностью, поистине изумля-ющей, выводим из строя.
     Если  на  маленьком космическом  корабле космонавт начнет  развинчивать
гайки  и обрывать  провода,  это  надо  квалифицировать как самоубийство. Мы
делаем то же са-мое, только  результаты, по сравнению с маленьким кораб-лем,
сказываются не так скоро.
     Порча  корабля и его системы  жизнеобеспечения идет по  нескольким, но,
надо сказать, основным, коренным на-правлениям:
     1.Отравление и загрязнение пресных вод.
     2. Порча Мирового океана.
     3. Порча земной атмосферы.
     4. Истребление и порча зеленого покрова Земли.
     5.  Истребление животных  и  птиц,  вплоть  до полного,  безвозвратного
истребления многих биологических видов.
     6. Уничтожение верхнего, плодородного слоя земли, на-зываемого  почвой,
который подвергается все большей эро-зии.
     7. Опустошение недр, последствия чего пока еще не ясны.

     Если бы какие-нибудь вселенские диверсанты были по-сланы уничтожить все
живое на  Земле  и превратить  ее в  мертвый камень, если  бы они  тщательно
разработали эту свою  операцию, они не могли бы действовать более разум-но и
коварно, чем  действуем мы, живущие на Земле люди  и не только не  считающие
себя диверсантами, но мнящие себя друзьями природы.
     Где-нибудь    в    ЮНЕСКО   есть,    наверное,   исчерпывающие   цифры,
характеризующие нашу деятельность по  всем  семи названным  направлениям.  У
меня нет этих цифр, да и ни к чему они здесь, в заметках.
     Говорят, что  мы  сбрасываем  в Мировой океан ежегод-но  10000000  тонн
нефти. Говорят, Рейн несет в своих во-дах каждые сутки  столько  же ядовитых
химических ве-ществ, сколько могут перевезти 1000 железнодорожных  составов.
Говорят, одна только средней мощности электро-станция, работающая на мазуте,
выбрасывает  в  сутки  в  окружающий воздух500 тонн  серы,  в  виде  серного
ангид-рида, который, соединяясь с любой водой, тотчас дает сер-ную кислоту.
     Цифры,  если  их  собрать,  потрясающи;  картина, если  ее  нарисовать,
ужасна.
     Остановиться  уже нельзя. Но я сейчас думаю не о точ-ке  остановки, а о
точке  начала,  о той  пружине,  которая  дала первый  толчок  и  подвигнула
человека на этот па-губный путь.
     Лев,  нападая   на  стадо  антилоп,  убивает  только  одну.  Сытый  лев
пропускает  мимо  себя стадо антилоп, не  по-шевелив  ухом.  Ястреб не будет
заниматься  бесцельным  истреблением птиц, например,  перепелят.  Он схватит
одного и улетит,  чтобы насытиться, утолить голод,  утолить  потреб-ность  в
пище,  запрограммированную  в нем  от  века.  Насе-комоядная птица  по своей
прожорливости могла  бы съесть  сразу  всех,  ну,  каких-нибудь там личинок,
однако ее воз-можности ограничены самой природой.
     Но  вот я  разглядываю  картинки  в  книге Дорста  "До того, как  умрет
природа".  Люди расстреливают стадо би-зонов  с  поезда. Тысячи туш остаются
лежать  и  гнить  в  сте-пи,  потому  что  людям нужны  были  только  шкуры.
Врезав-шись в одуревшее стадо бизонов на летящем поезде, люди стреляют, пока
есть патроны либо пока есть бизоны.
     Лежбище  котиков. Люди  ходят  между  беззащитными  зверями  и  палками
избивают  их. Избиение  продолжается  до тех пор,  пока есть  силы или  есть
котики. Как можно больше убить, как можно больше схватить.
     Истреблена  морская  корова,  истреблена   птица  гага,  истреблены  --
фактически --  зубры,  если не считать не-скольких штук в Беловежской  пуще.
Под угрозой истреб-ления  киты,  слоны, страусы, крокодилы, носороги, многие
виды животных и птиц.
     Бей, пока  есть патроны, бей, пока  видишь, бей,  пока  шевелится, бей,
если можешь убить и... положить в карман гладкий холодный кружочек золота.
     Да,  как ни  печально  это сознавать, но  первым  толчком, подвигнувшим
человека на  путь так  называемого техниче-ского прогресса, была неутолимая,
ненасытная жадность.
     Можно оскорбиться и  обидеться в этом месте, но пе-решагните уязвленное
самолюбие, посмотрите  внимательно на действия  человека в разные эпохи  и в
разных  условиях, проанализируйте его  действия  от охотника  за жемчугом до
Александра  Македонского,  от  золотоискателя  на Аляске  до  Наполеона,  от
собирателя  грибов до  собирателя  мил-лионов,  и  вы  увидите,  что  именно
жадность была основным двигателем человеческой истории.
     Покажите мне  охотника,  который,  имея  возможность убить  двух  уток,
убивает  только  одну, или  человека,  ко-торый имел  возможность  взять три
рубля, берет только один.
     Есть,  правда, попадаются  и  вовсе не  охотники. Бывает  даже,  отдают
другим людям последний  рубль. Но  таких людей мало,  и не они, к сожалению,
двигают наш прогресс.  Они только  помогают нам оставаться людьми, когда это
трудно и почти невозможно.
     На такие, примерно,  размышления навело  меня чтение книги  Дорста  "До
того, как умрет природа".
     И   вот   мне  понадобилось  некоторое  количество   клубень-ков  любки
двулистой, ночной  фиалки. Я надеялся, что  они окажут благотворное действие
на здоровье одного близко-го мне человека.
     Все лесные поляны, где можно встретить этот цветок, я знал. Иной раз во
время предвечерней прогулки сдела-ешь большого крюку, чтобы в холодеющем уже
воздухе наклониться над белой  башенкой цветка  и вдохнуть аро-мат. Иногда я
срывал их несколько штук и дома ставил в воду.
     Тем не менее  задача  моя оказалась  не  из  легких.  Дело в  том,  что
клубеньки надо  добывать только осенью, когда цветов уже нет и  растение  не
выделяется среди  других трав, не  бросается в глаза издалека, за пятнадцать
--  двадцать шагов. Я думаю,  если ползать по лесу на коле-нях, и то едва ли
обнаружишь те два глянцевитых листоч-ка, льнущих к земле, благодаря  которым
любка и называется двулистой.
     Воображение во время охоты всегда работает на охот-ника. Идешь по грибы
и заранее рисуешь  себе, как под  темной елью стоят  шоколадные белые грибы.
Или видишь как наяву  оранжевые  блюдца  рыжиков в  зеленой  траве. Говорят,
такое   охотницкое  воображение  помогает  охотни-кам  обнаружить  тетерева,
затаившегося в древесной кроне, зайца, слившегося со снежной белизной, любую
дичь, тот же боровик под еловой тенью.
     Но  часто в жизни  все  оказывается не так,  как рисова-ло воображение.
Заглядываешь под еловые лапы,  а  там темная  пустота. Кажется, не может  не
быть под такой классической елью белого гриба, а его нет и  нет. Найдешь его
потом под какой-нибудь елочкой-замухрышкой.
     Так  и  теперь,  собираясь  на  эту необыкновенную  для меня  охоту,  я
воображал,  что как  только приду  на  нужную поляну, так  и  увижу знакомые
(разглядывал летом)  ли-сточки, под которыми в  земле таятся  два загадочных
клу-бенька,  никогда в жизни  мною  не  виданных.  Но  уже сама сентябрьская
поляна не походила на  ту, которую я  запом-нил с  июня месяца. Все цвело  и
блистало здесь тогда. Ни-чего  не стоило  нарвать красивый  букет. В который
раз соблазнишься и колокольчиками, подивившись, как можно было оперировать и
распорядиться,  строя  цветок  столь  тонким  и  нежным лиловым  материалом.
Соблазнишься на-прасно, как  известно,  потому  что, пока  несешь  до  дома,
колокольчики сникнут,  словно  детские  воздушные шарики, из которых утекает
воздух. Ничего, долго будут стоять в кувшине другие цветы.  Не заказано и на
другой день прийти на ту же  поляну и вновь увидеть ее все в  том же  летнем
цвету.
     Никаких  цветов  я не увидел теперь на  сентябрьской поляне.  Не сочный
травостой по  колена, а приземистая гу-стая щетка  травы, с торчащими там  и
сям  сохлыми стеб-лями  бывших цветов,  не  непременное,  перегретое солнцем
гуденье пчел  и  шмелей,  а сероватая тишина  нахмуривше-гося  денька. Уже и
листья  кое-где поддались  желтизне, и  одна березка, уступившая,  сдавшаяся
раньше  других  (мо-жет, сорт,  а  может, какая-нибудь  березовая  болезнь),
напорошила на поляну желтых листочков.
     Быстрыми шагами начал  я  ходить по поляне, надеясь тотчас и обнаружить
предмет охоты. Но перепутавшаяся трава  казалась  однообразной. Я  был слеп,
как слеп не-просвещенный человек,  глядящий на небо, усыпанное звез-дами. От
горизонта до горизонта -- одинаковое  небо и оди-наковые светлые точечки. Ну
мигают, некоторые поярче, покрупнее, а  в целом  --  хаос. Рассыпаны звезды,
как  горох,   без  всякого  порядка.   Много-много,  что   увидит  на   небе
непросвещенный человек,  так  это  ковшик Большой Медве-дицы, так и я  сразу
отличил,  конечно,  на лесной поляне крапиву,  выросшую на  куче  истлевшего
хвороста.
     Но мне нужна была теперь не Большая Медведица, даже не какой-нибудь там
Телец. Мне нужна была Вега -- благородная и таинственная звезда!
     Долго я  бродил по поляне  и даже чуть не ползал по ней, а два знакомых
листа не давались мне.
     Я уж делал и так.  Отойду на край поляны, окину ее  взглядом и стараюсь
вспомнить, где поднимались летом  на высоких стеблях белые цветы. Скорее иду
в то место,  раз-глядываю, шарю,  перебираю траву  руками, ничего  похо-жего
нет.
     Исходил  середину  поляны,  обшарил  края, постепенно стал  удаляться в
глубину леса, где густая тень, где реже трава, где больше под ногами  черной
земли.
     Иногда попадались (еще и на поляне) парные листья, как будто похожие на
те, что я ищу.  У  меня не  было  ни-каких копательных орудий,  кроме  ножа,
правда, острого, крепкого.  Всадив  его в  землю, я  вырезал вокруг  находки
землю по окружности, подковыривая, и земля вынималась бочоночком величиной с
обыкновенный стакан. Я разми-нал землю, обнажал корешки и не находил ничего,
кроме  мочки густых мелких корешков или одного стержневого корешка, похожего
на тщедушную петрушку или, если хо-тите, на мышиный хвостик.
     Да и бывают ли эти клубеньки? Не  сказка ли, не фантазия  ли они? Впору
было отчаяться и идти домой с пу-стыми руками.
     Но сказалась  старая школа рыболова-поплавочника, способного целый день
просидеть  над  неподвижным   ку-сочком  пробки,  плавающим  на  воде  около
кувшинного ли-ста.  Знал  я,  как  рыболов-поплавочник, и то,  что  терпение
всегда вознаграждается.
     В стороне  от  поляны, в тенистом лесу,  искать стало  легче.  Не  было
травяной  путаницы. Травинка от  травинки растут отдельно и отдаленно. Может
быть, эти два листка? Может, эти? А вот эти я уже проверял.
     Мне  приходилось  писать  в другом месте, что валуй,  на-пример,  можно
издалека принять за белый гриб, обмануть-ся, но что, когда увидишь настоящий
белый гриб, его с ва-луем ни на  каком расстоянии не спутаешь.  Веет от него
исключительностью, подлинностью, благородством.  Так  по-лучилось и  теперь.
Как  я  мог  сомневаться?  Как я  мог какие-то  шершавые,  матовые, покрытые
ворсинками,  из-борожденные  прожилками  листья  принимать  за листья ночной
фиалки?
     Вот  они, мои два листа. От  одной точки на черной зем-ле они растут  в
строго противоположные стороны. Около  самой  точки они совсем узкие.  Затем
становятся  все шире  и в  широком  дальнем конце плавно  округлены. Если бы
перевернуть лист узкой частью кверху он напомнил бы про-долговатую каплю. Но
я смотрел  на  листья сверху, и мне они напоминали крылья  огромной  зеленой
бабочки, кото-рая, может, и улетела бы, если б не корешки, вросшие в землю.
     Чистотой  зеленого  тона,  глянцевитостью  и  четкостью  формы   листья
произвели  на меня какое-то  нездешнее, за-летное  впечатление. Правда, надо
было  еще убедиться, что я нашел именно то, что искал. Я все еще разглядывал
листья, а клубеньки оставались в земле.
     Встав для удобства на колени (вот  где понадобилось  бы перекреститься,
если  бы на моем месте был настоящий знахарь -- дед), я вонзил нож в землю в
пяти  сантиметрах от  растения,  и мне  показалось,  что  листья вздрогнули.
Осторожно  стал  я  обрезать землю по окружности. Под  ножом перерезались  и
трещали мелкие корешки, и лопнул с  натуги чей-то толстый корень,  вероятно,
протянувшийся от молоденького деревца,  которые росли тут во множестве. Этот
корень я перерезал  с большим  трудом.  Подковырнув ножом  и  вынув земляной
бочоночек, я поставил  его рядомс черной зияющей раной, которую я только что
своими руками нанес земле.
     Тут надо правильно понять мои ощущения.
     Копаем землю  заступами под гряды, копаем ямы и врываем в землю столбы.
Роем  карьеры,  котлованы,  шах-ты,  открытые  рудники,  поднимаем  взрывами
тысячи, мил-лионы тонн земли, сокрушаем скалы, срываем горы.  А тут всего-то
ковырнул  ножом, и вот уж называется это --  зия-ющей раной!  Смешно! Тем не
менее ощущение мое было  точным. Я знал, что вместе с комком  земли изъял из
зем-ли живые клубеньки, из которых на будущий год выросла бы ночная фиалка.
     Отойдя на несколько шагов, я решил  запечатлеть мик-ропейзаж. Небольшая
тенистая елочка. В метр высотой. Поодаль от нее толстый зеленый ствол осины.
Сама осина  где-то там, наверху,  и  нам теперь не  важна.  Между  елочкой и
осиновым  стволом вторглась  в наш микроинтерьер  и  рас-простерлась,  вроде
опахала, ореховая лоза. Под ней-то, как под крышей, и расцвела бы на будущий
год  в зелено-ватой тени  белая  ночная  фиалка