,  что степи моей области слегка  солоноваты, и та трава, что
там растет,  имеет соленый привкус, то есть является  чем-то вроде  са-лата,
приготовленного  природой.  Луговая же  почва  каждый год промывается  полой
водой в течение двух  месяцев, но зато  "ассортимент трав" там  лучше и  они
"жирнее".
     Мясо в  сыром виде,  конечно,  нельзя  отличить  степное  от  лугового.
Поэтому женщины задают продавцам ковар-ный вопрос;
     -- Из какого района ваше мясо?
     Но продавцы тоже не дураки. Они говорят то, что нужно...
     ...Собаки и кошки лечатся травами.
     Снова Куприн:
     "  --  Помнишь,  как мы  с тобой  -- тебе было одиннад-цать  лет, а мне
десять  -- как мы ели с  тобой  просвирки и какие-то  маленькие пупырышки на
огороде детской боль-ницы?
     -- Конечно, помню! Такой сочный стебель с белым молоком.
     -- А свербигус? Или свербига, как мы ее называли?
     -- Дикая редька?
     --  Да, дикая редька!.. Но  как она была вкусна с солью  и хлебом!" (А.
Куприн, "Травка").
     ...Пифагор  был  вегетарианцем. Он поучал  жить  на  под-ножном  корму.
Питаться  травкой.   Овидий  отобразил  это  в   своих  "Превращениях":  "Не
оскверняйте,  люди,  своих  уст  нечистой пищей!  Есть  у  нас деревья, есть
яблони, склонившие  ветви свои под  тяжестью  плодов, есть на  ло-зах зрелый
виноград, есть сладкие овощи, которые можно употреблять в пищу, если сварить
их в воде".
     ...Толстой (Лев,  конечно,  ибо  в литературе  было много  Толстых,  но
только один из них Лев, даже с маленькой буквы) любил, чтобы в его ка-бинете
всегда лежала охапка сухой травы (сена).
     Пока все. Но  где-то есть еще  кое-что  записанное. Привет. Борахвостов
В.".

x x x

     Лежать  на траве. Опуститься, опрокинуться  навзничь,  раски-нуть руки.
Нет  другого способа так же плотно утонуть и раство-риться в синем небе, чем
когда лежишь на траве. Улетаешь и тонешь  сразу, в тот самый миг, как только
опрокинешься  и  от-кроешь  глаза.  Так  тонет  свинцовая  гирька,  если  ее
поло-жить на поверхность моря.  Так тонет напряженный воз-душный  шарик (ну,
скажем, метеорологический зонд), когда его выпустишь из рук. Но разве есть у
них  та  же  стремительность,  та  же   легкость,  та  же  скорость,  что  у
человеческого взгляда, когда  он тонет в беспредельной  синеве летнего неба.
Для этого надо лечь на траву и от-крыть глаза.
     Еще минуту тому назад я  шел по косогору и был причастен разным  земным
предметам. Я,  конечно, в том числе  видел и  небо, как можно видеть его  из
домашнего  окна, из окна  электрички, сквозь ветровое стекло автомобиля, над
крышами  московских домов, в лесу, в  просветах  меж-ду  деревьями  и  когда
просто идешь по луговой тропе, по краю оврага,  по косогору.  Но  это еще не
значит -- видеть небо. Тут  вместе с небом видишь и еще что-нибудь  зем-ное,
ближайшее, какую-нибудь подробность. Каждая зем-ная подробность оставляет на
себе  частицу  твоего внима-ния,  твоего  сознания, твоей  души.  Вон  тропа
огибает  большой валун.  Вот  птица вспорхнула  из можжевелового  куста. Вон
цветок  сгибается  под  тяжестью  труженика-шмеля.  "Вот  мельница.  Она  уж
развалилась".
     Ты идешь, а  окрестный мир снабжает тебя информа-цией.  Эта информация,
по  правде   говоря,   не  назойлива,  не  угнетающа.  Она   не  похожа   на
радиоприемник, кото-рый ты не волен  выключить. Или на газету, которую утром
ты не  можешь  не  пробежать  глазами. Или на теле-визор,  от которого ты не
отрываешься  в силу  охватившей тебя (под  влиянием все той  же  информации)
апатии. Или  на  вывески, рекламы  и лозунги,  которыми испещрены го-родские
улицы.
     Это иная, очень тактичная, я бы даже сказал -- ласко-вая информация. От
нее не учащается сердцебиение, не истощаются нервы, не грозит бессонница. Но
все же вни-мание твое рассеивается лучами от одной точки ко многим точкам.
     Один лучик -- к ромашке (не погадать ли на старости лет -- и тут далеко
уводящая цепочка  ассоциаций),  второй лучик  -- к  березе  ("чета  белеющих
берез"), третий  лучик  -- к лесной опушке ("когда  в  листве сырой и ржавой
ряби-ны заалеет гроздь"), четвертый --  к летящей птице ("Серд-це -- летящая
птица,  в сердце -- щемящая лень"),  и по-шла лучиться,  дробиться  душа, не
скудея, не истощаясь от такого дробления, но все же и не сосредоточиваясь от
многих точек  к  одной, как  это  бывает в минуты творчест-ва,  в минуты  --
вероятно  --  молитвы да еще вот  когда останешься один  на один с бездонным
небом. Но для этого надо опрокинуться в летнюю траву и раскинуть руки.
     Между  прочим, хватит у  неба глубины для тебя и  в том случае, если по
небу будут неторопливо и стройно двигаться белые полчища  облаков.  Или если
эти  облака будут  нежиться в синеве неподвижно. Но лучше,  конечно,  чистая
синяя бездна.
     Лежишь на траве? Купаешься в небе? Летишь или па-даешь? Дело в том, что
ты и  сам потерял  границы.  Ты стал  с  небо, а небо стало с тебя. Оно и ты
стали  одно   и  то  же.  Не  то  летишь,  возносясь   --  и  это  полет  по
стре-мительности равен  падению,  не  то падаешь  --  и  это  паде-ние равно
полету. У  неба не может быть ни  верха,  ни ни-за, и  ты это, лежа в траве,
прекрасно чувствуешь.
     Цветочная  поляна  -- мой космодром. Жалкими  пред-ставляются отсюда, с
цветочной поляны (где гудит только шмель), бетонированные  взлетные дорожки,
на которых ревут неуклюжие металлические самолеты. Они ревут от  бессилия. А
бессилие  их  в  том, что они не  могут и  на одну миллионную долю  процента
утолить человеческую жажду полета, а тем более его жажду слиться с простором
неба.
     Вот,   допустим,  --  прозой   пересказываю  к   случаю   свое   давнее
стихотворение, -- ты не в силах больше терпеть. Ты жил на земле и  с усладой
смотрел на  белые плывущие облака. Вся твоя сущность тянулась ввысь. Улететь
в  небо, раствориться  в  нем, что  может  быть  желаннее, сла-ще? Судорожно
отсчитываешь  ты тридцать рублей, нетер-пеливо топчешься у  весов, где сдают
чемоданы, потом  около  трапа, по  которому  поднимаются в  самолет.  Скорее
садишься в  кресло. Уши твои забивает грохотом. Каждая твоя клетка неприятно
и болезненно вибрирует вместе со стенками самолета.
     Ну что же, вот она, твоя синь, вот они, твои облака. Скопление  сырости
и  тумана.  По  стеклу иллюминатора бегут бесконечные капельки  воды.  Около
желудка  тошно-творно  сжимает.  Назовите  мне  человека,  который,  летя  в
самолете, вожделенно смотрел бы вверх, на небо, а не вниз, на землю.
     Внизу между тем  лес, похожий больше на  мох. Речка, словно серебристая
нитка. Около речки -- зеленая поляна. Какая-то букашечка там,  среди поляны.
Человечек!  Он  лежит  на  траве, раскинув  руки, и смотрит вверх,  в  небо.
Господи! Скорее туда, на землю, где трава и цветы. Лечь и раскинуть руки...
     Моряки,  как  бы  они  ни  тосковали по  морю,  хорошо  знают, что море
прекрасно только тогда, когда у него есть берег.
     Человек сам как трава, как растение,  на которое из-вечно действуют две
противоположные  силы:  тяжести,  при-вязанности,  прикрепленное  к  земле и
стремления вверх, полета, роста.
     У  прорастающего  семени  появляются  два  ростка.  Один неукоснительно
стремится вниз, а другой  кверху.  Один превращается  в  корни,  которые все
глубже будут зары-ваться в землю,  другой в стебель, а то и в ствол, который
будет тянуться  выше  в небо. С  одной стороны,  растение тянет к себе центр
земли,  а  с  другой стороны -- центр солнца. Поэтому растение не  обвисает,
подобно мертвому бесчувственному  шнуру. Пока  оно  живо, то  есть пока  оно
способно подвергаться воздействию внешних космических сил и воспринимать их,
оно  будет натянуто в  пространстве.  Оно  растягивается  в  противоположные
стороны  двумя, ка-залось  бы, враждебными,  а  на  самом  деле согласованно
действующими силами.
     Как  хмель,  украшающий дачную  террасу,  растет вдоль шпагатных струн,
натянутых для него человеком, так вся-кая  травинка, всякий стебель  и ствол
растут  вдоль незри-мого  силового  луча, натянутого  между  двумя  точками:
центром земли и центром солнца.
     Скажут: но бывают же кривые,  изогнутые стебли? Где же их скольжение по
прямому лучу? Где же их стремле-ние к свету, где же их прямизна?
     Отвечу:  прямизна их --  в стремлении.  Все они  рождены,  чтобы быть и
расти   прямыми.   Однако  внешние  случайные,   привходящие,   чаще   всего
механические силы заставляют их сворачивать  с прямого пути.  И все же, если
взглянуть на искривленный, на  уродливый стебель (ствол), нетрудно заметить,
что, может  быть,  он и искривился только  для  того,  чтобы  обойти внешнее
грубое препятствие, а потом снова подчиниться лучу.
     Кроме  того, в его  стремлении  вверх  таится  глубокое,  с трагическим
оттенком  противоречие. Чем  больше  стебель растения  подчиняется тяготению
вверх, чем длиннее (выше) он становится,  чем больше строительного материала
приходится ему употреблять, строя самого себя, тем он ста-новится тяжелее  в
самом земном и вульгарном смысле этого  слова.  Стебель начинает сгибаться в
дугу.   Жизнь  принимает  характер   борьбы,  она   протекает  отныне  между
поползновением и порывом. Береза стремится кверху, а ветви ее свисают  вниз.
Налившийся  ржаной  колос  сгибает  в  лебединую  шею  прямой,  как  стрела,
целеустремленный  стебель. Созревшие яблоки не  только сгибают, но и лома-ют
сучья.
     Возьмем  уже   упомянутый  хмель.  Вся  жизнь  его  явля-ется  примером
титанической непрерывной борьбы между пресмыканием и полетом.
     В  дедовом саду был уголок между двором и старой  рябиной, где  водился
хмель. Строго говоря, ему был от-веден даже не уголок сада, а  участок тына,
протяжен-ностью в десять  шагов, по которому он и завивался  из года в  год.
Тын  в  этом  месте  был  нарочно сделан в два  раза  выше, нежели по  всему
остальному  саду.  Кажется, дед  устанавливал  здесь  еще  и  дополнительные
высокие колья, чтобы было хмелю куда расти.
     Хмель живописно украшал дедов сад. Рядом  с  ним стояли  пчелиные улья,
так  что  уже здесь невольно  и  слу-чайно пока соседствовали хмель с медом,
предназначен-ные впоследствии друг для друга.
     Соединялись они в  бочонке, в котором  варилась  "ку-мушка" -- медовая,
хмельная (от слова "хмель") брага. Хмель этой браги,  по общему  мнению всех
многогодных гостей, бил в двух направлениях: и в ноги, и в голову. Голове он
придавал легкость  и  веселость, а  ногам тяжесть и  неподвижность.  Головой
словно  вскочил  бы и -- плясать, порхать с платком  по просторным и  чистым
половицам, а ноги невозможно сдвинуть с места и оторвать от пола.
     "Неужели? -- думаю  я теперь. -- Неужели два своих состояния, две своих
крайности:  тяжелую,  удручающую пресмыкаемость  и  легкость,  граничащую  с
полетом  (на восемнадцатиметровую высоту), хмель  сообщает потом и нам; и мы
говорим его  именем: хмель,  хмельной,  захмелел, хмельная голова, во хмелю,
похмелье..."
     Дедов сад  постепенно нарушался. От прежнего протя-женного тына остался
только  тот  его десятишаговый  отре-зок,  где вился  хмель.  Когда  я  стал
возобновлять  дом  и сад,  то новый  забор  провел,  отступя на  три шага от
старого,  и  вот  внутри  сада  получилась   у  меня   весьма   живо-писная,
декоративная, как сказали бы теперь, гнилушка, все  еще  напоминавшая  своим
видом старый тын. Вокруг этой реликвии густо разрослись хмелевые лианы.
     Надо бы этот обломочек старого сада оберегать  и хра-нить. Но он, как и
все  остальное в саду,  был  пущен  на  произвол судьбы и однажды зимой  под
тяжестью снега рассыпался, теперь уж на форменные  гнилушки. Остава-лось  их
собрать и сжечь в печке.
     Когда собирали остатки тына -- ранней весной, -- хмель сидел затаившись
в земле. Ведь он каждый  год вырастает заново. Мы как-то и забыли про  него,
пока  он сам не на-помнил  нам о  себе,  превратив  заросли  малины  в  одну
непролазную зеленую  мочалку.  С  какого  бы конца ни по-дошел,  куда  бы ни
протянул  руку за малиной, всюду на-тыкаешься  на хмель.  Он расползался  от
того места, где раньше стоял тын, во все стороны,  цепляясь за все  на своем
пути,  и все ему было мало. Окончание  каждой пол-зущей  зеленой  змеи  было
ищущим,  шарящим  и, что  пора-зительнее  всего, смотрящим вверх. Ползет  по
земле, а смотрят в небо!
     Пришла  идея украсить хмелем  ту часть дома,  которая  выходит  в  сад.
Сказано --  сделано.  Впрочем,  чтобы  сде-лать  это, надо  было ждать  либо
поздней осени, либо  ран-ней  будущей весны  и,  вернее всего, весны,  когда
хмель еще не вырос в  длинные змеи,  но уже проклюнулся из земли и обозначил
себя:  видно, где  врезагь в землю  ост-рый  железный  заступ. Вот  еще одно
обстоятельство в жиз-ни  хмеля: каких бы ни достиг похвальных результатов за
лето,  на какую бы ни  вскарабкался  высоту, на  будущий  год все приходится
начинать  сначала.  Но  неправда, не  сов-сем  напрасно прошел год.  В земле
выросли  на  какую-ни-будь толику, пустили новые  отростки,  укрепились  еще
боль-ше толстые, глубокие корневища. За этими корневищами мы и пришли теперь
с  острым  заступом. Раздвинув стебли  малины,  мы  увидели, как  из  черной
перегнойной земли высовываются тут и там острые, сочные, яркие ростки хмеля.
Мы стали обкапывать землю  вокруг  побегов, и  ло-пата вскоре наткнулась  на
древовидные, толщиной  не с  руку  ли, еще при  дедушке росшие  корни. Хмель
угнал их  в  землю на  трехметровую  глубину,  и  мы не  пытались, ко-нечно,
выкорчевывать  хмель  со  всеми его  корнями.  Мы  брали  обрубки  корневищ,
горизонтальные, с тремя-че-тырьмя вертикальными ростками на них и укладывали
эти  обрубки в землю  вдоль  бревенчатой  стены  нашего дома. Ложе  для этих
обрубков мы сначала выстилали перегной-ной  землей из того же  малинника, из
того же места, от-куда взяты были обрубки.
     Первый год пересаженный хмель болел. Побеги он вы-пустил тонкие, хилые,
листья мелкие, а вскоре  на него набросилась тля. Эта  травяная  вошь, как и
человеческая, набрасывается на больных, хилых, съедаемых тоской  или  другим
душевным недугом.
     На  второй год, переболев и освоившись на новом  мес-те,  хмель показал
свою силу.
     Я  наблюдал  за  ним.  Уже  с  первых  шагов  ему  прихо-дилось  решать
дополнительную задачу по сравнению, ска-жем, с  близрастущими одуванчиками и
крапивой.  У оду-ванчика  есть,  наверно, свои, не менее сложные, задачи, но
все  же на первых порах ему нужно  просто вырасти, то  есть создать  розетку
листьев  и выгнать трубчатый  стебель. Влага ему  дана,  солнце ему дано,  а
также  дано  и  место  под  солнцем.  Стой  на  этом  месте  и  расти  себе,
наслаж-дайся жизнью.
     Другое  дело  у  хмеля.  Едва-едва  высунувшись  из  земли,  он  должен
постоянно озираться и  шарить вокруг себя,  ища за что бы ему ухватиться, на
какую  бы  опереться надеж-ную земную опору. На молодом  побеге хмеля больше
всего  заметно  действие  тех  сил,  о  которых  говорилось немного  раньше.
Естественное стремление всякого ростка расти вверх  преобладает и здесь.  Но
уже  после  пятидесяти  сантиметров  жирный,  тяжелый побег  льнет к  земле.
По-лучается, что он  растет не вертикально и не горизонталь-но, а по кривой,
по дуге. Эта упругая дуга может сохра-няться некоторое время, но если  побег
перевалит  за метр длины и все еще не  найдет, за  что  ухватиться,  то  ему
волей-неволей придется лечь на  землю и ползти по  зем-ле.  Только растущая,
ищущая часть его будет  по-прежне-му и всегда  нацелена кверху. Хмель, ползя
по земле, хва-тается за встречные травы, но они оказываются слабова-тыми для
него,  и  он  ползет,  пресмыкаясь,  все дальше,  шаря  впереди себя  чутким
кончиком. Что  делали бы  вы, очутившись в темноте, если  вам нужно  было бы
идти  впе-ред  и  нашарить  дверную ручку.  Очевидно, вы стали бы  совершать
вытянутой рукой вращательное, шарящее дви-жение. То же самое делает растущий
хмель. Его  шерша-вый, как бы сразу прилипающий кончик все время совер-шает,
продвигаясь вперед или вверх, однообразное вра-щательное движение по часовой
стрелке. И если попадется  по  пути  дерево,  телеграфный столб, водосточная
труба,  нарочно подставленный  шест,  любая вертикаль, нацелен-ная  в  небо,
хмель быстро, в  течение одного  дня  взлетает до самого  верха,  а растущий
конец  его снова  шарит  вок-руг  себя,  в  пустом пространстве.  Не выяснен
вопрос:  чувствует ли хмель возможную опору на некотором расстоянии и ползет
ли в ее  сторону?  Есть предположение, под-тверждаемое практикой, что побеги
хмеля ползут по земле предпочтительнее  в сторону близко расположенных опор.
Во всяком  случае,  когда мы  натянули  на наш  дом  парал-лельными струнами
шпагат и когда  хмель,  немедленно воспользовавшись нашей помощью,  полез по
нему  с  про-ворностью  матросов, карабкающихся по вантам, все же  некоторые
побеги,  успевшие отклониться  от стены, мне  пришлось пригибать к шпагату и
как бы показывать этот шпагат побегам, подобно тому, как слепых котят тыкают
мордочками в соски матери.
     Дорастя до крыши, ветви хмеля начали шарить вок-руг, но натыкались лишь
друг на  дружку.  Они  сплетались,  перепутывались, свисали  беспорядочными,
праздными кудрями. Силы еще были, а высоты больше  не было. Хмель залезал во
все щели, в неплотно прикрывающиеся окна, под застреху, под тесовую обшивку.
     Один побег я с самого  начала не захлестнул на шпа-гат,  и  можно  было
наблюдать,  как он,  бедняга, день  за днем пластается, ковыляет,  ползет по
земле,  обремененный   собственной  силой,  собственной  тяжестью,  как   он
вынуж-ден  переползать  и тропинку,  и  лужайку, и  помойку; и  по-ра  бы уж
изнемочь и отказаться  от цели, но самая неж-ная, самая чувствительная часть
зеленой шершавой змеи все время продолжала  быть начеку, все смотрела вверх,
в  синее теплое небо, в высоту, по  которой  так  тосковало все  растение  в
целом.
     Этот хмель напоминал человека, переползающего  гиб-лую  трясину и почти
уж  засосанного  ею.  Тело  его  увязает  в воде и  грязи,  но  голову он из
последних  сил  старается держать  над  водой.  И взгляд  его, полный тоски,
устрем-лен кверху.
     Я  бы сказал тут, кого еще мне  напомнил  этот  хмель, если бы  не было
опасности  переключиться   от   невинных   заметок   о   траве   в   область
психологического романа.
     Достаточно сказать, что вот я лежу на траве и каждая моя клетка льнет к
земле и,  между прочим, блаженно, радостно льнет, а какая-то иная часть меня
рвется в синюю бездну. Да, я ползаю, погрязаю и пресмыкаюсь. Но самое лучшее
во мне, самое ищущее  и чуткое, всегда на-целено вверх, и,  может быть,  это
лучшее  и  чуткое наша-рит еще какую-нибудь опору, и тогда  недорастраченные
силы  устремятся  в  последнем  рывке  завоевывать  зыбкую  высоту,  которой
жажду...
     .. Вчера я пересказал вслух соображения насчет двух сил, действующих на
растение и  растягивающих его вверх  и  вниз. Слушательница -- моя дочь,  --
получившая  уже  до-статочное  количество двоек  по  физике,  чтобы задавать
осмысленные вопросы, спросила:
     --  Следовательно, у растения есть точка, где  эти силы  уравновешивают
одна другую  и на  которую  не действуют никакие  силы?  Наверно, эта  точка
испытывает состояние  невесомости  и  блаженства?  Неужели  такая  точка  на
растении никак и ничем не обозначена?
     Может быть, именно в этой точке на растении возника-ет цветок...


x x x


     БОРАХВОСТОВ

     "Привет, Володя! Кое-что раскопал для тебя в старых книжках.

     "Флора.   Юная,   маленькая,   нежная   бо-гиня   цветов,  столько   же
привлекательная, как и  сами цветы, и столь же упоительная,  как аро-мат их.
Она страстно любила Зефира, который, как ни был ветрен,  по  преданию платил
ей взаимной неизменной любовью;  они  были неразлучны  вместе:  когда  Борей
сгоняет с полей  Зе-фира -- нежная Флора лишает те поля даров с