В  мае кислица  выгоняет  еще  один стебелек, тоньше  своего  основного
стебля. Он поднимается выше зеленой плоскости листьев, но все равно в лесной
тени  был  бы почти не виден, если  бы на нем  не распускался очаровательный
белый колокольчик.
     Белый-то он белый, но если сорвать и разглядеть на свету, весь окажется
в  сиреневых  прожилках  и,  как  во-дится,  желтенькие  тычинки  в  глубине
колокольчика.
     Таким образом, вот картина в еловом лесу: ровная "ряска" кислицы, а над
ней  на невидимых стебельках повисают  в  темном  воздухе мириады  маленьких
колоколь-чиков.
     Нисколько  не хуже, когда  около старого трухлявого  пня встретишь иной
раз  отдельную  стайку кислицы  с  шапку  величиной,  но  яркую,  свежую,  и
несколько коло-кольчиков, парящих над ней. Тогда жалеешь, что только один ты
и увидел эту маленькую лесную сказочку.

***

     Травка,окоторойпойдет  речь, так  неказиста и незаметна,  что, конечно,
никто, кроме  спе-циалистов-ботаников  и знахарей (а в средние века ею очень
ин-тересовались еще и  алхимики), не выделял бы  ее из  общей лет-ней травы,
если бы не маленькая особенность, не одно ее чудесное свойство.
     Цветов  у нее как бы  и нет.  Даже  собравшись  несколько штук  в  один
клубочек,  они  не  произ-водят  впечатление  цветка.  Клу-бочек  получается
величиной  с  ягодку  лесной  земляники,  а  цве-том  зеленовато-желтоватый.
Эта-кая  невзрачная шишечка.  Что уж говорить про  каждый отдельный  цветок,
зелененькую спичечную головку. А между тем -- семейство розоцветных.
     Смотришь  и  думаешь,  неужели  это  в  буквальном  смыс-ле  бесцветное
существо (зеленый цвет -- не цвет для цвет-ка) прямая и близкая родня царице
цветов, и не просто родня, но из одного с ней семейства.
     В одной  любопытной книжке  (на  русском языке ее нет)  я вычитал более
поэтическое, чем  научное, сообра-жение, будто  все  цветы  делятся  на  две
основные  сферы   и   строятся   по  двум  основным  схемам:  пятилучевой  и
шестилучевой.
     Во   главе   первой  группы   (независимо   от   принятой  ботанической
классификации) стоит роза (пять лепестков), во главе второй --  лилия (шесть
лепестков), и так они царствуют, две царицы цветочного царства.  И как бы ни
был мал  иной цветок  (незабудка, например, или ландыш), все равно  либо та,
либо другая схема, то или другое под-данство.
     Попробую процитировать в приблизительном переводе с немецкого:

     "Кульминациями этих двух  классов являются  возглав-ляющие  их  Роза  и
Лилия. Они -- королевы в своем  цар-стве. Подобно Солнцу и Луне господствуют
Роза и Лилия в царстве растений. Они несут в себе сияние прадревних культур.
Мудрецы  Востока старались над  их  введением  в культуру. Все лилии несут в
своем  цветке  шестиконечную  звезду  Заратустры.  Но   все  плоды  и  ягоды
происходят от розы. Из них выделены и наши хлебные злаки..."

     Трудно   принимать   всерьез   подобные  рассуждения,   тя-готеющие   к
космическому  происхождению земных расте-ний и даже всей  жизни на Земле, но
сама по себе идея двух великолепных цариц невольно привлекательна и красива.
     Впрочем, говоря о нашей маленькой травке, мы имели в виду сухую научную
классификацию,   по  которой  без  вся-ких  дополнительных  и   едва  ли  не
метафизических  идей  манжетка   обыкновенная  безоговорочно  принадлежит  к
се-мейству розоцветных.
     Представим  себе,  что  соберется розоцветное  семейство,  ну,  хоть на
выставке,  если бы  люди захотели устроить такую  выставку. Почетное тронное
место заняла бы, ко-нечно, роза  -- семь тысяч  сортов и столько же цветовых
оттенков.  Бархатные,  шелковые,  просвеченные  солнцем,  с   темной  тенью,
залегающей   в  складках   лепестков,   бело-снежные,   желтоватые,  желтые,
пурпурные, пунцовые, бор-довые, алые, черные, лиловые...  Не хочет быть роза
толь-ко голубой. Ну, это уже ее дело.
     В сторонке скромно расположится, придя на сбор  ро-зоцветных, шиповник,
называемый, правда, в ботанике  розой собачьей, но от которого и  произошли,
собственно  говоря, все  семь  тысяч махровых сортов.  Как  будто  съехались
городские  красавицы в модных нарядах, ослеп-ляют и  завораживают, но, храня
достоинство, сидит  в сто-ронке приодетый  для праздника деревенский дед, от
кото-рого и пошло все это яркое, пышное потомство.
     Не ударит в грязь лицом на празднике  розоцветных и яблоня, когда белой
невестой встанет она на весенней ти-хой  заре и  розовато светится  и  манит
пчел.
     Не  бедной  родственницей на  речном  берегу,  над темной лесной водой,
заглядевшись в черное зеркало, обольется белым цветом черемуха.
     Ярко-розовый  персик  (цветущее дерево), миндаль, виш-ня и слива  --  у
каждого дерева  своя стать,  у  каждого цветка своя  пора,  свое  место  под
солнцем, своя тихая без-молвная гордость.
     Спустимся  ниже.  Кустик   лесной  земляники,   пришед-ший   на   смотр
розоцветных,  скромнее, конечно,  цветущего  миндаля,  но  он с достоинством
предстал пред  светлые очи самой  царицы:  хотите  гоните, а я -- ваш.  А  в
общем-то,  если посмотреть, чем мои пять белых и чистых лепестков отличаются
от таких  же белых лепестков  цветущего ви-шенья? Их больше. Белыми облаками
лежат  они  среди  весенней  земли,  украшая  и  преображая   вид  деревень,
не-больших  городов,  всего пейзажа.  Но,  зайдя  в сосновый лес,  разве  не
обрадуетесь вы, увидев целые поляны в на-шем белом цвету?
     Все  так. Но  что это там у порога за невзрачная трав-ка?  Замухрышка и
замарашка? Как смела она войти сю-да, к розоцветным? Гоните нахалку вон!
     -- Я не  виновата, -- чуть слышно ответила бы невзрач-ная  травка. -- Я
ваша родня. Я -- розоцветная, поглядите в любую книжку.
     -- У тебя и цветка-то путного нет.
     -- Что  поделаешь.  Цветок есть,  только он очень  мал. Я  уж стараюсь,
собираю  несколько цветков в один клубо-чек, но  и клубочек  мой не похож на
настоящий  цветок,  а похож  на  зеленую,  жесткую еще  ягоду  моей  далекой
сест-рицы  лесной  земляники.  Но  я  должна сказать,  что  люди меня знают,
выделяют из остальных трав и по-своему лю-бят.
     -- За что же? Не за родство ли с ними?
     -- Нет. Дело в том... Что у меня листья.
     -- Ну покажи, какие-такие у тебя особые листья?
     -- В ученых книгах  их называют многолопастными, городчато-игольчатыми,
но это ни о чем еще не говорит. Лучше вы поглядите сами.
     Наклонившись или  подняв до себя, мы увидели бы лист, который не только
нам  хорошо знаком, но который  не однажды  пробуждал в нас огонек восторга.
Причем  восторг этот относился не к листу, не  к растению в целом, а к лугу,
через который мы шли к косогору, на кото-рый мы смотрели, к утренней заре и,
наконец, просто к жизни.
     Резной по краям листочек собран в гармошку и свернут  воронкой.  Покрыт
мелкими волосками.
     -- Ну и что особенного в твоем листе?--может быть, стали бы  спрашивать
знатные  родственницы  скромную  манжетку.  -- Лист как лист. Все дело,  что
похожа на во-ронку.
     -- На горстку. В моем листе  собирается влага.  Сред-невековые алхимики
считали,  что  это самая чистая вла-га, которая только может  быть на земле.
Они надеялись, что именно при помощи ее научатся превращать простые вещества
в благородное  золото.  Иногда  это моя собствен-ная влага,  иногда небесная
роса,  иногда  капли  дождя.  Со  всех ваших  листьев вода, как  вы  знаете,
скатывается,  а  в  моем  листе собирается.  Поэтому,  когда  люди  идут  по
ро-систой  земле, они  видят  большие округлые  капли светлой  влаги, иногда
настолько большие, что можно даже схлеб-нуть губами.  Мои  ворсинки не  дают
росе растекаться по всему листу и делать его просто мокрым. У меня так:
     весь лист сухой, а середка, на дне воронки -- округлый  уп-ругий шарик,
который  от  собственной  тяжести становится плосковатым, сплюснутым, но все
равно округлым и се-ребристым.  Я ничего  не  говорю, красива капля небесной
влаги  и просто на  стебле, на колосе, а тем  более на розо-вом лепестке, но
все же без сверканья моих полновесных и  драгоценных капель  земля проиграла
бы в своей кра-соте.
     Если  есть на  свете роса,  значит,  кто-то должен  соб-рать  ее, чтобы
всякий мог  насладиться вкусом. Но и роса  это еще не напиток по сравнению с
той  влагой, которую выделяю  и  дарю  миру  я сама.  И птицы  пьют  с  моих
листь-ев, и дети, и некоторые взрослые, у которых не все еще выхолостилось и
заглохло  в душе, для которых не все еще  свелось к  граненому стакану,  для
которых лес  не просто стройматериал и дрова,  луг не  просто центнеры сена,
небо не  просто место, где летают самолеты и спутники. А  главное -- которые
не ленятся еще  и не  стыдятся опуститься на  колени  перед малой травинкой,
держащей в себе каплю влаги, между прочим, и луг, и лес, и самое небо.

     ИЗВЛЕЧЕНИЯ

     М. Метерлинк "Разум цветов"


     "Есливстречаютсянезадачливые и неловкие растения  и цветы, то отсюда не
следует,  что  они  совершенно  лишены  мудро-сти  и  изобретательности. Все
ревностно стремятся  совершить свое  дело: у всех  великолепная, самолюбивая
мечта  наполнить и  завоевать  поверхность земного шара, умножая  на  ней до
беско-нечности тот вид существования, который они собою представля-ют. Чтобы
достигнуть  этой цели, им приходится вследствие зако-на, прикрепляющего их к
почве,  преодолевать  большие  трудно-сти,  чем  те,  которые  препятст-вуют
размножению  животных. Поэтому большинство из  них прибегает к  хитростям, к
комбинациям,  к  приспособ-лениям, которые  в  смысле  механики, баллистики,
перед-вижения,  наблюдений,  хотя  бы,  например,  над   насекомы-ми,  часто
предшествовали изобретениям и познаниям лю-дей".

     "Если для  нас бывает трудно  открыть среди обреме-няющих  нас  законов
тот,  который с  наибольшей тяжестью давит на наши плечи,  то для растений в
этом отношении сомнений не существует: это тот закон, который осуждает их на
неподвижность  со  дня рождения  их и до самой смерти. Им гораздо лучше, чем
нам,  рассеивающим  свои  силы,  известно,  против чего восставать  в первую
очередь...  Мы   увидим,  что  цветок  дает   человеку   героический  пример
неповиновения, отваги, упорства  и изобретательности. Ес-ли  бы мы приложили
половину той  энергии, которую раз-вил  маленький  цветочек нашего сада, для
того, чтобы  ос-вободиться от различных давящих  на нас неизбежностей...  то
должны  верить, что наша судьба была бы  весьма отличной  от  того,  что она
представляет из себя теперь".

     "...воздушный винт клена, прицветники липы, воздухо-плавательный снаряд
чертополоха,  одуванчика,  козлобо-родника,  разрывные  коробочки  молочаев,
необычные  при-способления ослиного  огурца, волокнистые  прицепки пу-шицы и
тысячи  других  неожиданных и  поразительных  ме-ханизмов... нет  ни  одного
семени, которое  не изобрело бы какого-нибудь вполне  своеобразного способа,
чтобы избе-гать материнской тени...
     Есть в  этой доброй,  толстой головке (речь идет  о ма-кс.  --  В.  С.}
осторожность  и  предусмотрительность,  достой-ная  самых  больших   похвал.
Известно, что  она заключает  в  себе  тысячи маленьких черных семян, крайне
мелких. Надо  рассеять эти семена насколько возможно удобней и  дальше. Если
бы  коробочка,  содержащая  их,  лопнула,  упала  или  открылась  бы  снизу,
драгоценная черная пыль  образовала  бы бесполезную кучку у подножия стебля.
Но  она  может  выйти наружу только  через  отверстия,  проко-лотые  наверху
оболочки.  Головка,  созрев,  нагибается  на  своей  подножке,  "кадит"  при
малейшем  ветерке и бук-вально рассеивает, даже с движениями сеятеля, семена
в пространстве".
     "Когда  наступает время цветения (речь идет  об одном водяном растении.
--  В. С.),  осевые мешочки  наполняются  воздухом:  чем более  этот  воздух
стремится  выйти,  тем  плотнее  запирает  он клапан. Наконец, он  облегчает
удель-ный  вес растения  и выносит  его на поверхность  воды.  Только  тогда
распускаются прелестные маленькие  жел-тые  цветки... Но вот  оплодотворение
закончено,  развива-ется плод, и роли меняются;  окружающая  вода  давит  на
клапаны  мешочков, вдавливает  их, проникает в полость, отягчает  растение и
заставляет его вновь спуститься на дно.
     Не любопытно  ли видеть  собранными  в этом  малень-ком, с незапамятных
времен  существующем  аппарате не-которые из самых  плодотворных  и недавних
человеческих открытий:  механизма клапанов, давления жидкости и  воз-духа  и
закона  Архимеда,  изученного и  использованного?  Инженер,  который  первый
привязал  к  потонувшему  судну  подъемный  аппарат,   не   подозревал,  что
аналогичный  при-ем  практикуется уже  в  течение  тысячелетий...  пришедшие
последними на эту землю, мы только находим то, что всегда существовало;  мы,
подобно удивленным детям, по-вторяем путь, который жизнь прошла уже до нас".

***

     Какразмножаетсяпапорот-ник? Дети до 16 лет не допуска-ются.
     Да господи!  С пятого класса  каждый  знает, что папоротник никогда  не
цветет, а размножа-ется  спорами. Поэтому и легенда родилась в народе, будто
он  все-таки цветет, но только одну ночь  в году, а именно в ночь на  Ива-на
Купалу, то есть  с  6 на 7 июля по  новому стилю.  И надо  идти  в полночь в
глухой  лес  и  смотреть  на  папоротник.  И когда  он за-цветет  огнем,  то
схватить, и это  будет разрыв-трава. Но это  все  сказки, добавит  школьник,
потому  что  папоротник  размножается  спорами.  На  обратной стороне  листа
вырастают ржавые бугорки. Если положить  папоротник на бумагу этой стороной,
то  через  некоторое время  на  бумаге останется  коричневая пыль. Даже и не
разглядишь, что это пыль, просто  лист пойдет бурыми  пятнами, сделается как
бы грязным. Это и есть споры. Пятьдесят миллионов спор от одного эк-земпляра
папоротника.  Теперь  представьте   себе  большой  хвойный  лес  с  ореховым
подлеском,   заросший   внизу   ши-роколистыми   и  как   бы   экзотическими
папоротниками,  и  постарайтесь  прикинуть  то  количество   нулей,  которое
потребуется,  чтобы  выразить арифметическим  числом  общее количество спор,
просыпанных ежегодно на землю. А  ведь должно  еще остаться место для  семян
кислицы,  для клуб-ней  любки, для пуха  одуванчиков, для крыльчаток  вяза и
клена, для косточек черемух, для шишек сосен и  елей, для  всех  деревьев  и
трав,  мхов и грибов (тоже споры), число  видов  которых тоже выражается при
помощи многих нулей.
     Что ж тут  удивительного, скажет иной человек,  что пятьдесят миллионов
спор.  Природа щедра. Икринки  в утробе  налимьей, щучьей и осетровой  самки
тоже  исчисля-ются  миллионами.  Природа  хочет гарантировать  продле-ние  и
существование вида. Тогда интересно задуматься, сколько  от одной любой пары
живых  существ,  извергающих  в  океан биосферы миллионы  и  миллиарды своих
за-родышей,  должно  в  конце концов  произойти  и  остаться на  земле живых
особей, производящих в свою очередь потом-ство. И сколько должно остаться на
земле в конце концов этого своеочередного потомства?
     Здравый смысл подсказывает, что от слонов и осетров, от горьких лопухов
и медведей, от воробьев и муравьев, от саранчи и мышей не должно в  конечном
счете происхо-дить больше двух штук и ни на одну сотую долю больше.
     Два от двух  -- это допустимый природный  максимум.  Если будет  два  с
четвертью (мышонка,  котенка,  василь-ка, ромашки, крапивы,  лягушки, карася
или комара),  то этот вид, как  нетрудно  догадаться, через некоторое  время
завалит и задавит своей биологической  массой все  прост-ранство, отведенное
для жизни на земле.
     Итак,  сколько  бы  ни  было  миллионов  икринок, спор,  семян  --  все
погибнут, чтобы  оставить  после себя  два, мак-симум два  экземпляра  живых
существ.
     Но мы отвлеклись. Мы  решили взглянуть, как размно-жается папоротник, и
предупредили при этом, что дети до 16 лет не допускаются. Между тем как  раз
дети нам и  говорят: подумаешь --  папоротник! Всякому  школьнику из-вестно,
что папоротник размножается спорами. Коричне-вые бугорки на обратной стороне
листа... картина ясна.
     Ясна-то ясна. Но, оказывается, из спор новые папорот-ники не вырастают.
Сначала  происходят  события, которые куда как чудеснее, если бы  папоротник
вдруг и правда зацвел огнем.
     Не буду внушать вам, что все это я открыл сам в ре-зультате многолетних
наблюдений при помощи современ-ных микроскопов. Тогда я был бы не "литератор
скром-ный", а ботаник и доктор биологических наук, никак уж не меньше.
     Нет, все  проще. Все  идет от  неутраченной  еще до  конца  способности
удивляться. Это и чудно и чудесно. Общие  процессы нашего времени касаются и
меня.    И    только   не-кий    здоровый    консерватизм--врожденный    или
благоприобретенный, я не знаю  -- удерживает еще меня на плаву (или, скажем,
на  отвесе  горы),  когда все катится  мимо:  и  камни, и комья,  и  дорогие
товарищи мои, а я ухватился за крепкий обнаженный  корень сосны, и  повис, и
остановился,  и  в  глазах  у   меня   вместо  катастрофического  мель-кания
неподвижный  микропейзаж: ствол  сосенки,  камен-ная  щель, из которой  этот
ствол  растет,  пятно  зеленого  мха на камне  и  белое меловое пятнышко  от
высохшей птичьей капли.
     Кто-то  из  русских писателей в  начале века  сказал  (приблизительно):
"Произошло  два события  одинаковой важности: люди научились  летать  и люди
разучились удив-ляться этому".
     В  Писательском (!) клубе  в фойе смотрели  в телеви-зоре,  как впервые
люди  ходят по Луне. По другой про-грамме должен был начаться хоккей.  То  и
дело слышались голоса: хватит! Давай переключай. Подумаешь, ходят!..
     Без удивления и  я  сажусь в  самолет,  беру  в рот леде-нец, откидываю
кресло.  Иногда   только  спохватишься:  мать  честная!  Иногда  только   на
пролетающий самолет по-смотришь  глазами моих  деревенских пращуров, ну хоть
четырнадцатого,   пятнадцатого   века   (наше   село   упомина-ется  уже   в
двенадцатом): зашумело, загрохотало, все вы-сыпали из домов, бегут к церкви,
не  поймут, в чем дело. Вдруг из-за  леса  вылетает чудовище:  крылья  -- не
крылья,  морда  -- не морда, ноги  -- не  ноги.  Пресвятая мать-богоро-дица!
Конец света... Может быть, кто-нибудь тут же и умер бы от внезапной тоски.
     Советский   писатель   свидетельствует,  как  ругалась   ста-рушка   во
Владимирском аэропорту.  "Билет на ТУ-134 бра-ли, а нам на ТУ-104 подсунули.
Теперь лети на такой рух-ляди. Не полечу!" Вот тебе и все удивление.
     Не  знаю,  отчего  больше  всего  зависит горестная утрата  способности
удивляться -- от роста  культуры, от глубины знаний, от цивилизованности или
от какого-то всеобщего отупения чувств,  от обжорства этим самым техническим
прогрессом.
     Нет, я  тоже перестал удивляться лунному грунту, зон-дированию  Венеры,
чудовищным скоростям  на  Земле. Но парашютику одуванчика я  --  представьте
себе -- все еще  удивляюсь.  Я и  книгу-то  эту пишу, может быть, только для
того,  чтобы  вы оторвали на  минуту  свой утомленный  взгляд (а  он  у  вас
утомленный)  от  беспрерывного,  беско-нечного мелькания  (телевизор,  кино,
автомобили, поезда, самолеты, прохожие, огни  реклам, лифты, руки продавщиц,
двери троллейбусов, эскалаторы, телефонные диски, весь мелькающий мир, когда
он  мчится  и  завихряется  вокруг вас, или весь  мелькающий  мир,  когда вы
мчитесь сквозь него со скоростью автомобиля, поезда, самолета) и оста-новили
бы его,  свой  утомленный  взгляд,  на  огромной не-подвижной  капле  влаги,
скопившейся  в сборчатом  и ворсистом  листе  манжетки.  Или  на  парашютике
одуванчика тоже неплохо остановить свой взгляд.
     Вы подняли пушистый цветок  над головой  (кто же это сказал  красиво  и
точно:  "Одуванчик из солнца уже пре-вратился в луну...") и  дунули на него.
Пушинки бойко и  дружно взмывают вверх, потом, относимые  ветерком, начинают
наискось падать,  опускаться на землю. И пока  вы  следите за н