было девятнадцать  лет,  через  несколько  месяцев  идти  на  военную
службу, другому восемнадцать.
     Дождавшись, когда поляк вернулся, парни тоже ушли смывать с себя грязь.
Имя у поляка было трудное, и все звали его Кости. Был он  верзила  дюйма  на
три выше меня и сложения атлетического. Лицо у него было бледное,  мясистое,
нос картошкой и большой рот. Глаза голубые и как будто  подведенные,  потому
что ему никак не удавалось отмыть брови и  ресницы  от  угольной  пыли.  Эти
черные ресницы придавали его  голубым  глазам  какой-то  нестерпимый  блеск.
Некрасивый он был и нескладный. Сыновья хозяйки переоделись и ушли, а  поляк
все сидел в кухне, курил и читал газету. Я достал из кармана  книгу  и  тоже
стал читать. Он глянул на меня раз, другой, потом отложил газету и спросил:
     "Что читаете?"
     Я молча протянул ему книгу. Это была "Принцесса Клевская", я  купил  ее
на вокзале в Париже, благо формат был  карманный.  Он  поглядел  на  книжку,
потом с любопытством на  меня  и  вернул  ее.  На  губах  у  него  мелькнула
насмешливая улыбка.
     "Вас это забавляет?"
     "По-моему, очень интересно, даже увлекательно".
     "Я это  читал  в  школе,  в  Варшаве.  Решил,  что  скука  смертная.  -
По-французски он говорил хорошо, почти без акцента. - Теперь-то я ничего  не
читаю, только газеты и детективные романы".
     Мадам Дюклер, наша хозяйка, сидела у стола и штопала  носки,  в  то  же
время приглядывая за супом, который варила на ужин.  Она  рассказала  Кости,
что меня к ней прислал управляющий, и передала ему то,  что  я  счел  нужным
сообщить ей о себе. Он слушал, попыхивая трубкой  и  гладя  на  меня  своими
блестящими голубыми глазами. Взгляд был жесткий и  проницательный.  Он  стал
меня расспрашивать.  Когда  я  сказал,  что  никогда  не  работал  в  шахте,
насмешливая улыбка снова тронула его губы.
     "Значит, вы не знаете, что вас ждет. Никто не пойдет работать в  шахту,
если есть выбор. Но это дело ваше.  Не  сомневаюсь,  что  у  вас  есть  свои
причины. В Париже вы где жили?"
     Я сказал.
     "Было время, я каждый год ездил в Париж.  Только  я  держался  ближе  к
Большим бульварам. У Ларю бывали? Это был мой любимый ресторан".
     Я удивился. Ресторан, если помните, не из дешевых.
     "Нет, куда там".
     Он, конечно, заметил мое удивление - опять  я  увидел  эту  насмешливую
улыбку, - но от объяснений воздержался. Мы еще  потолковали  о  том  о  сем,
потом вернулись братья, и мы поужинали. А после ужина  Кости  предложил  мне
пойти в бистро выпить пива. Там была  всего  одна  комната,  в  одном  конце
стойка, а дальше мраморные столики  и  деревянные  стулья.  Еще  там  стояла
пианола, кто-то сунул в щель монету, и она орала танцевальный  мотив.  Кроме
нашего, было занято еще только три  стола.  Кости  спросил,  играю  ли  я  в
белоту. Меня этой игре обучили в Париже молодые люди, с  которыми  я  вместе
занимался,  и  Кости  предложил  мне  сыграть  на  пиво.  Я  согласился,  он
потребовал  карты.  Я  проиграл  одну  кружку,  проиграл  вторую.  Тогда  он
предложил поиграть на деньги. Карта ему шла, а мне  не  везло.  Ставки  были
ничтожные, но я проиграл несколько франков. От выигрыша и от пива он  пришел
в хорошее настроение и разговорился. И по манерам его, и  по  тому,  как  он
говорил, я скоро понял, что человек он образованный. Когда речь опять  зашла
о Париже, он спросил, не знавал ли  я  такую-то  и  такую-то  -  американок,
которых я встречал у Эллиота, когда тетя Луиза с Изабеллой у  него  гостили.
Сам он, видимо, знал их лучше, чем я, и мне стало любопытно, как он дошел до
своей теперешней жизни. Было еще не поздно, но  вставать  нам  предстояло  с
рассветом.
     "Давай по последней", - предложил он.
     Он потягивал пиво и смотрел на меня своими маленькими зоркими глазками,
и тут я сообразил, кого он мне напоминает: сердитого кабана.
     "Зачем тебе понадобилось работать в этой треклятой  шахте?"  -  спросил
он.
     "Хочу обогатить свой опыт".
     "Tu es fou, mon petit" {С ума сошел, малыш (франц.).}.
     "A вы зачем здесь работаете?"
     Он неуклюже вздернул тяжелые плечи.
     "Мой отец был царским генералом. Я учился  в  кадетском  корпусе,  а  в
войну служил офицером в кавалерии. Я ненавидел Пилсудского.  Мы  сговорились
его убить, но кто-то нас  выдал.  Тех  из  нас,  кого  сумели  схватить,  он
расстрелял. Мне в последнюю минуту удалось бежать  через  границу.  Что  мне
оставалось? Либо Иностранный легион, либо угольная шахта. Я  выбрал  меньшее
из зол".
     Я уже говорил Кости, на  какую  работу  меня  определили,  и  тогда  он
промолчал, а теперь поставил локоть на стол и сказал:
     "Ну-ка, отогни мою руку".
     Я знал этот старый способ мериться силами и приложил к его ладони свою.
Он рассмеялся:
     "Через неделю ручка у тебя будет не такая нежная".
     Я стал давить что было силы, но у него  ручища  была  как  железная,  и
постепенно он отвел мою руку назад, до самого стола. И тут  же  снизошел  до
похвалы:
     "Силенка у тебя ничего. Другие и столько не  выдерживают.  Знаешь  что,
подручный у меня никуда не годится, плюгавый такой французишка, силы  как  у
вши. Пойдем-ка завтра со мной, я скажу старшему, пусть лучше даст мне тебя".
     "Я бы с удовольствием. А он согласится?"
     "Подмазать надо. Лишние пятьдесят франков у тебя найдутся?"
     Он протянул руку, я достал из бумажника  кредитку.  Мы  пошли  домой  и
легли спать. Длинный это получился день, я заснул как убитый.
     - И что же, трудная оказалась работа? - спросил я Ларри.
     - Сначала было зверски  трудно,  -  признался  он  ухмыляясь.  -  Кости
договорился со старшим, и меня дали ему в подручные. Он в то время работал в
забое размером с ванную комнату в отеле, а попадать  туда  надо  было  через
штрек, такой низкий, что приходилось ползти на четвереньках. Жарко там было,
как в пекле, мы работали в одних штанах. И очень было противно  смотреть  на
Кости с его огромным  белым  торсом  -  этакий  гигантский  слизняк.  Грохот
отбойного молотка в этой тесной норе буквально оглушал. Моя работа  состояла
в том, чтобы подбирать куски угля,  которые  он  вырубал,  складывать  их  в
корзину и протаскивать эту корзину  через  штрек  в  штольню,  а  там  уголь
грузили на вагонетки и везли к подъемникам. Я только одну эту угольную шахту
и видел, так что не знаю, везде ли принят  такой  порядок.  Мне  он  казался
дилетантским, а работа адова. В середине рабочего  дня  мы  делали  перерыв,
съедали свой завтрак и курили. Я еле мог дождаться конца смены, зато  мыться
потом было чистое наслаждение. Ноги, бывало, никак не отдерешь - черные, как
чернила. На руках, конечно, появились волдыри,  болели  они  дьявольски,  но
потом подсохли. Я привык к этой работе.
     - И надолго вас хватило?
     - В забое меня держали неполных два месяца. Вагонетки, на которых уголь
подвозили к подъемнику, таскал тягач, откатчик на нем работал никудышный,  и
мотор то и дело  глох.  Однажды  он  никак  не  мог  его  запустить,  совсем
умучился. Ну а я в технике разбираюсь, я понял, в  чем  там  дело,  и  через
полчаса он у меня заработал. Старший рассказал  про  это  управляющему,  тот
меня вызвал и спросил, знаю ли я толк в машинах. В результате мне дали место
того откатчика. Работа, конечно, очень однообразная, зато  легкая,  и  мотор
перестал шалить, а значит - мною были довольны.
     Кости рвал и метал, когда меня от него  взяли.  Он,  мол,  на  меня  не
жаловался, он ко мне привык. Я его неплохо узнал  за  это  время:  как-никак
целыми днями вместе работали, по вечерам вместе ходили в бистро  и  спали  в
одной  комнате.  Странный  он  был  человек.   Вас   бы   такой,   вероятно,
заинтересовал. С другими поляками он не знался, мы и в те кафе не ходили,  в
которых  они  бывали.  Он  все  не  мог  забыть,  что  он  дворянин  и   был
кавалерийским офицером, а на них смотрел как на  последнюю  шваль.  Их  это,
понятно, обижало, но поделать они ничего не могли: он был силен как  бык  и,
если б дошло до драки, даже если б они пустили в ход ножи, один уложил бы их
два десятка. Я-то кое с кем из них все же познакомился, и они  мне  сказали,
что кавалерийским офицером он действительно был и служил в отборных  частях,
а вот что покинул Польшу по политическим причинам - это враки.  Его  вышибли
из офицерского клуба в Варшаве и уволили из полка, потому что он плутовал  в
карты и его на этом поймали. И мне они советовали не играть с ним.  Уверяли,
что он потому их  и  сторонится,  что  они  слишком  много  о  нем  знают  и
отказываются с ним играть.
     А я и правда все время ему проигрывал - так, понемножку,  по  нескольку
франков за вечер, но когда он выигрывал, то непременно  платил  за  выпивку,
так что, в сущности, получалось одно на одно. Я думал,  что  мне  просто  не
везет либо он лучше меня играет, но после этих разговоров стал  держать  ухо
востро и уже не сомневался, что он передергивает, а вот как он это делает  -
хоть убей, не мог уловить. Ловок был до черта. Я уже понимал, что  не  может
ему все время идти хорошая карта, следил за ним, как рысь. А он  был  хитер,
как лисица, и наверняка догадался, что мне  насчет  него  намекнули.  Как-то
вечером мы поиграли немного, а потом  он  поглядел  на  меня  с  этой  своей
насмешливой, скорее даже жестокой улыбкой - по-другому он улыбаться не  умел
- и говорит:
     "Хочешь, покажу тебе фокус?"
     Взял колоду и велел назвать какую-нибудь карту. Потом стасовал, дал мне
вытянуть одну карту, и оказалась та самая, которую я назвал. Показал  и  еще
пару фокусов, потом спросил, играю ли я в покер. Я  сказал,  что  играю.  Он
сдал. У меня оказались четыре туза и король. "И  много  бы  ты  поставил  на
такую сдачу?" Я сказал, что поставил бы все, что имел. "Ну и дурак бы  был".
Он открыл карты, которые сдал себе. Оказалось - флешь. Как он это проделал -
не знаю. А он только смеется: "Не будь я честным человеком, я бы тебя  давно
по миру пустил".
     "Вы и так на мне заработали".
     Мы продолжали играть  почти  каждый  вечер.  Я  пришел  к  выводу,  что
мошенничает он не столько ради денег, сколько ради забавы. Ему приятно  было
сознание, что он меня дурачит, а больше всего, кажется, радовало, что я  его
раскусил, а за техникой его уследить не могу.
     Но это была только одна его сторона, а меня больше интересовала другая.
И никак они между собой не вязались.  Хоть  он  и  хвастал,  что  ничего  не
читает, кроме газет  и  детективных  романов,  человек  он  был  культурный.
Отлично говорил - язвительно, едко, цинично, но так, что  заслушаешься.  Был
набожным  католиком,  над  кроватью  у  него  висело  распятие,   и   каждое
воскресенье он ходил в церковь. А  по  субботам  напивался.  Наше  бистро  в
субботу вечером  было  битком  набито,  воздух  -  хоть  топор  вешай.  Туда
приходили и степенные пожилые шахтеры с семьями, и молодые горластые  парни,
и многие мужчины, обливаясь потом, с громкими выкриками сражались в  белоту,
а их жены сидели немного позади и смотрели. Теснота  и  шум  действовали  на
Кости своеобразно - он становился серьезным и начинал рассуждать, о  чем  бы
вы думали? - о мистицизме. Я в то время только и  знал  об  этом  что  очерк
Метерлинка о Рейсброке - попался мне как-то в Париже. А Кости  толковал  про
Плотина, и про Дионисия Ареопагита,  и  про  сапожника  Якоба  Беме,  и  про
Майстера Экхарта. Было что-то  фантастическое  в  том,  как  этот  косолапый
проходимец, выброшенный из  своего  общественного  круга,  этот  озлобленный
ерник и бродяга толкует о конечной реальности мира и о блаженстве слияния  с
Богом. Для меня все это было внове,  сбивало  с  толку,  будоражило.  Словно
человек проснулся в затемненной комнате, и вдруг сквозь  щель  в  занавесках
пробился луч света, и он чувствует,  что  стоит  их  раздернуть  -  и  перед
глазами в сиянии зари откроется широкая равнина. Но если я  пытался  навести
Кости на эту тему, когда он был трезвый, он смотрел на меня злющими  глазами
и рявкал: "Почем я знаю, что я городил, когда сам не знал, что говорю?"
     Но я понимал, что он врет. Он прекрасно знал, о чем говорил.  Он  много
чего знал. Конечно, он был пьян, но выражение его глаз, восторг,  написанный
на его уродской физиономии, - этого одним алкоголем не объяснишь. Было тут и
что-то еще. Когда он в первый раз об этом заговорил, он  сказал  одну  вещь,
которую я никогда не забуду, так она меня ужаснула: он сказал, что мир - это
не творение, потому что из ничего ничего не бывает; это еще куда ни шло,  но
дальше  он  добавил,  что  зло  -  столь  же   непосредственное   проявление
божественного начала, как и добро. Странно было услышать такое в прокуренной
шумной пивной, под аккомпанемент танцевальных мотивчиков на пианоле.

II

     Новую главку я начинаю с  единственной  целью  дать  читателю  короткую
передышку - разговор наш продолжался без перерыва. Пользуясь случаем, скажу,
что говорил Ларри не спеша, местами  делая  паузы,  чтобы  подобрать  нужное
слово, и, хотя я, конечно, повторяю его рассказ не  дословно,  я  постарался
передать не только смысл его, но и манеру  изложения.  Его  голос  приятного
музыкального тембра был богат  интонациями;  он  не  помогал  себе  жестами,
только изредка умолкал, чтобы раскурить трубку, и, говоря, смотрел мне прямо
в лицо ласковыми глазами, в которых то и дело загоралась усмешка.
     - Пришла весна, в этой  плоской,  унылой  части  Франции  она  приходит
поздно, дожди и холода еще держались, но выпадали и  теплые,  ясные  дни,  и
тогда особенно не хотелось  покидать  белый  свет  и  в  расшатанной  клети,
набитой шахтерами в темных комбинезонах, опускаться на сотни футов  вниз,  в
недра земли. Наступить-то весна наступила, но  в  этой  серой,  неприглядной
местности выглядела робко, точно была не уверена, что ей  рады.  Так  иногда
увидишь цветок в горшке - лилию или нарцисс  в  окне  полусгнившего  дома  в
трущобах, и непонятно, что он тут делает. Как-то в воскресенье утром мы  еще
валялись в постели - по воскресеньям мы всегда вставали поздно, - я читал, а
Кости вдруг и скажи:
     "Ухожу я отсюда. Хочешь со мной?"
     Я знал, что летом многие  здешние  поляки  уезжают  на  родину  убирать
урожай, но для этого время еще не пришло, да и не рискнул бы Кости вернуться
в Польшу.
     "А вы куда собираетесь?" - спросил я.
     "Бродяжить.  Через  Бельгию  и  Германию,  на  Рейн.   Можно   наняться
поработать на какой-нибудь ферме, на лето - и хватит".
     Я не стал долго раздумывать и сказал, что мне это по душе.
     На следующий день мы взяли расчет. Я  уговорил  одного  парня  обменять
свой рюкзак на мой чемодан. Лишнюю одежку отдал младшему сыну мадам  Дюклер,
мой размер ему годился. Кости оставил у них мешок, что нужно  с  собой  тоже
уложил в рюкзак, и во вторник, как  только  хозяйка  напоила  нас  кофе,  мы
отправились в путь.
     Мы не торопились, зная, что на работу нас могут взять  не  раньше,  чем
подойдет сенокос, и с прохладцей продвигались по Франции  и  Бельгии,  через
Намюр  и  Льеж,  а  в  Германию  вошли  у  Аахена.  В  день  проходили  миль
десять-двенадцать, не больше.  Приглянется  какая-нибудь  деревня  -  делаем
остановку. Всегда находился трактир, где можно было переночевать,  поесть  и
выпить пива. С погодой нам в общем везло. И замечательно было проводить  все
дни на воздухе после стольких месяцев в  шахте.  Я  раньше,  кажется,  и  не
понимал, какая это радость для глаз - зеленый луг или дерево,  когда  листья
на нем еще не распустились, но ветви словно окутаны легкой  зеленой  дымкой.
Кости стал учить меня немецкому -  сам  он  говорил  на  нем  не  хуже,  чем
по-французски. Он называл мне все, что встречалось нам  на  пути  -  корова,
лошадь, человек, потом заставлял повторять за ним  простые  немецкие  фразы.
Так мы коротали время, а когда вступили  в  Германию,  я  уже  мог  хотя  бы
попросить, что мне нужно.
     Кельн оказался в  стороне  от  нашего  маршрута,  но  Кости  непременно
пожелал туда завернуть, как он сказал - ради Одиннадцати Тысяч Дев {Согласно
средневековой легенде, возле теперешнего Кельна погибли в первые века  нашей
эры 11 000 девушек-христианок, сопровождавших британскую принцессу Урсулу во
Францию и в пути убитых гуннами. Туристам в Кельне  до  сих  пор  показывают
хранящиеся в стене церкви св. Урсулы черепа и кости, якобы найденные в земле
на месте их захоронения.}, а когда мы туда пришли, он загулял.  Я  не  видел
его три дня, потом он явился в комнату, которую мы заняли в каком-то рабочем
бараке, черный как туча. Под глазом фонарь, губа рассечена, смотреть страшно
- это он где-то ввязался в драку. Целые сутки проспал, а потом мы  двинулись
вверх по долине Рейна на Дармштадт - он сказал, что там земли плодородные  и
скорее всего можно получить работу.
     Чудесно там было. Погода держалась, мы прошли много городов и деревень.
В которых было что поглядеть  -  останавливались  и  глядели.  Ночевали  где
придется, раза два даже на сеновале. Ели в придорожных  харчевнях  и,  когда
добрались до виноградников, перешли с пива на  вино.  В  харчевнях  заводили
дружбу с тамошними жителями. Кости  напускал  на  себя  грубовато-простецкую
манеру, весьма располагающую, играл  с  ними  в  скат,  это  такая  немецкая
карточная игра, и обчищал их так добродушно, с  такими  солеными  шуточками,
что они отдавали ему свои пфенниги чуть ли не с радостью. А я  практиковался
на них в немецком. В Кельне я купил маленький англо-немецкий разговорник,  и
дело у меня шло на лад. А по вечерам, влив в себя  литра  два  белого  вина,
Кости странным, замогильным голосом разглагольствовал о полете от Единого  к
Единому, о Темной Ночи  Души  и  о  конечном  экстазе,  в  котором  творение
сливается воедино с предметом своего восхищения. Но если я пытался  вытянуть
из него еще что-нибудь рано утром, когда мы  опять  шагали  среди  смеющейся
природы и роса еще сверкала на траве, он приходил в такую ярость, что  готов
был меня поколотить.
     "Да  ну  тебя,  идиот  несчастный,  -  огрызался  он.  -  На  что  тебе
понадобился этот вздор? Учи-ка лучше немецкий".
     Не очень-то поспоришь с человеком, если у него кулак как паровой  молот
и он не задумается пустить его в ход. Я  видел  его  приступы  бешенства.  Я
знал, что он способен избить меня до бесчувствия и бросить в канаве, да  еще
обшарить мои карманы, это тоже с него бы сталось.  Он  по-прежнему  был  для
меня загадкой. Когда язык у него развязывался  от  спиртного  и  он  заводил
разговор о Неизреченном, он сбрасывал с себя  привычное  сквернословие,  как
тот грязный комбинезон, что носил в шахте, и выражался  вполне  литературно,
даже красноречиво. И был, мне кажется, вполне искренен. Сам не знаю, как я к
этому пришел, но однажды мне взбрело в голову,  что  тяжелая,  изнурительная
работа в шахте была ему нужна ради умерщвления плоти.  Может,  он  ненавидит
свое огромное нескладное тело и нарочно  его  мучает,  а  его  шулерство,  и
цинизм, и жестокость - это бунт его  воли  против...  как  бы  это  сказать,
против какого-то сокровенного инстинкта святости, против жажды Бога, которая
и ужасает его, и владеет им неотступно.
     А время-то шло, весна миновала,  листва  на  деревьях  стала  густая  и
темная, в виноградниках наливались гроздья. Грунтовые проселочные дороги, по
которым мы ходили, стали пыльными. До Дармштадта оставалось совсем  немного,
и Кости сказал, что пора нам подыскивать работу.  Деньги  у  нас  почти  все
вышли. У меня в бумажнике было несколько аккредитивов, но я решил,  что  без
крайней нужды не буду их разменивать. И вот мы, как увидим  ферму  побогаче,
стали заходить и спрашивать,  не  требуются  ли  работники.  Вид  наш,  надо
полагать, не внушал доверия. Мы были грязные, потные, все в  пыли.  Кости  -
тот выглядел прямо как разбойник с большой дороги, да и я, наверно, немногим
лучше. Раз за разом мы уходили ни с чем.