с вами, когда вы в первый раз у нас обедали. Тогда  волосы  у  нее  не  были
такого ужасающего цвета. От природы она светлая шатенка.
     Я стал припоминать тот вечер, и передо мной возникла совсем молоденькая
девушка, у нее были зеленовато-голубые глаза, и она  очень  мило  вскидывала
головку. Некрасивая, но свеженькая и непосредственная, меня тогда позабавила
в ней смесь застенчивости и лукавства.
     - Ну конечно, вспомнил. Мне еще понравилось ее имя. У меня одну тетушку
звали Софи.
     - Она вышла замуж за Боба Макдрнальда.
     - Славный был малый, - сказал Грэй.
     - Он был поразительно красив. Никогда не понимала, что он в ней  нашел.
Она вышла замуж сразу после меня. Ее родители были в разводе, мать уехала  в
Китай со вторым мужем, он работал в "Стандард ойл". А она жила в  Марвине  с
родственниками отца. Мы тогда много видались, но после замужества она как-то
от нас отдалилась. Боб Макдональд был юристом, зарабатывал мало, они снимали
дешевую квартирку на Северной стороне. Но дело не  в  этом.  Они  просто  не
хотели ни с кем видаться. Обожали друг друга. Даже когда уже были женаты два
или три года и ребенок у них родился, ходили в кино и сидели там  обнявшись,
как влюбленные. В Чикаго про них анекдоты рассказывали.
     Ларри слушал ее молча, лицо его было непроницаемо.
     - А потом? - спросил я.
     - Как-то вечером они возвращались в Чикаго в своем  маленьком  открытом
автомобиле, и ребенок был с ними. Им всюду приходилось брать  его  с  собой,
прислуги-то не было. Софи все делала по дому сама, да и  вообще  они  в  нем
души не чаяли. И какая-то пьяная компания в огромной машине врезалась в  них
на скорости восемьдесят миль в час. Боб и ребенок были  убиты  на  месте,  а
Софи отделалась сотрясением мозга и двумя сломанными ребрами. Смерть Боба  и
ребенка от нее скрывали, сколько можно было,  но  в  конце  концов  пришлось
сказать. Говорят, это было ужасно. Она чуть не лишилась рассудка. Кричала не
переставая. За ней следили  день  и  ночь,  один  раз  ей  чуть  не  удалось
выброситься из окна.  Мы,  конечно,  делали  все,  что  могли,  но  она  нас
возненавидела. После больницы ее поместили в санаторий на несколько месяцев.
     - Бедняжка.
     - Когда ее выписали, она запила  и,  пьяная,  путалась  с  кем  попало.
Родители Боба совсем с ней измучились. Они очень милые люди, очень тихие, ее
поведение их ужасало. Сперва  мы  все  старались  ей  помочь,  но  это  было
безнадежно. Пригласишь ее на обед, а она  является  пьяная,  того  и  гляди,
свалится без чувств. Потом она связалась  с  неприличной  компанией,  и  нам
пришлось от нее отступиться. Один раз ее арестовали  за  то,  что  нетрезвая
вела машину. С ней был какой-то итальянец, которого она подцепила в  кабаке,
а его, оказывается, искала полиция.
     - На какие же средства она жила? - спросил я.
     - Получила страховку за  Боба,  и  владельцы  той  машины,  что  в  них
врезалась, были застрахованы, от них ей  тоже  перепало.  Но  этого  хватило
ненадолго. Она швырялась деньгами, как  пьяный  матрос,  и  через  два  года
оказалась без гроша. Взять ее  домой  в  Марвин  бабушка  отказалась.  Тогда
родители Боба сказали, что положат ей содержание с условием, что  она  уедет
за границу.
     - История повторяется с вариантами, - заметил я. -  Было  время,  когда
неудавшихся членов семьи отправляли с моей родины в Америку,  а  теперь  их,
видимо, отправляют с вашей родины в Европу.
     - Все-таки мне ее жалко, - сказал Грэй.
     - В самом деле? - сухо отозвалась Изабелла. - Мне ни капельки. Конечно,
это был страшный удар, я от всей души ей сочувствовала. Мы ведь  знали  друг
друга с детства. Но нормальные люди справляются с  такими  вещами.  Раз  она
пустилась во все тяжкие, значит, у нее в натуре было  что-то  порочное.  Она
всегда  была  неуравновешенная:  даже  ее  любовь  к  Бобу   была   какой-то
чрезмерной. Если б у нее был твердый характер, она бы так или иначе устроила
свою жизнь.
     - Если бы да кабы... Не слишком ли вы строги, Изабелла? - проговорил  я
негромко.
     - Вовсе нет. Я смотрю на вещи здраво и не вижу причин  проливать  слезы
над Софи. Видит Бог, я для Грэя и девочек на все  готова,  и,  если  бы  они
погибли в автомобильной катастрофе, я бы волосы на себе рвала  от  горя,  но
рано или поздно я бы взяла себя в руки. Разве ты не одобрил бы  меня,  Грэй?
Или ты бы предпочел, чтобы  я  каждый  вечер  напивалась  и  спала  с  любым
парижским апашем?
     И тут Грэй произнес самую остроумную тираду, какую я когда-либо от него
слышал:
     - Разумеется, я бы предпочел, чтобы ты бросилась  на  мой  погребальный
костер в новом платье от Молинэ, но, поскольку сейчас это  уже  не  принято,
самое лучшее для  тебя  было  бы,  вероятно,  пристраститься  к  бриджу.  И,
пожалуйста, помни, что нужно ходить только с козыря, если тебе не обеспечены
три с половиной или четыре верные взятки.
     Некстати было бы напоминать Изабелле, что ее любовь  к  мужу  и  детям,
пусть вполне искреннюю, едва ли можно назвать  страстной.  Может  быть,  она
прочла мою мысль в то мгновение, как я это подумал, потому что  она  тут  же
обратилась ко мне, словно вызывая на спор:
     - Ну а вы что скажете?
     - Я как Грэй, мне жаль девочку.
     - Какая она девочка, ей тридцать лет.
     - Должно быть, для нее со смертью мужа и ребенка наступил конец  света.
Должно быть, ей было все равно, что с ней станется,  и  она  бросилась  вниз
головой в позорный,  унизительный  разврат,  чтобы  расквитаться  с  жизнью,
которая обошлась с ней так жестоко. До этого она жила в  раю,  а  когда  рай
кончился,  не  могла   примириться   с   обыкновенной   землей,   населенной
обыкновенными людьми, и с отчаяния ринулась прямиком в пекло. Я  представляю
себе, что, когда у нее отняли нектар богов, она решила взамен  глушить  себя
джином.
     - Такие вещи пишут в романах. Вздор это, вы  сами  знаете,  что  вздор.
Софи валяется в грязи, потому что это ей нравится. Не  она  первая  потеряла
мужа и ребенка. Не от этого она пошла по рукам. Зло из добра не родится. Оно
всегда в ней сидело. До этой  катастрофы  она  держалась  в  рамках,  а  тут
показала себя во всей красе. И нечего ее жалеть. Она всегда была такая.
     За все это время Ларри не проронил ни слова. Он казался невесел, и  мне
подумалось, что он нас почти не слушает. И вот он  заговорил,  но  странным,
тусклым голосом, точно не с нами, а  с  самим  собой,  и  глаза  его  словно
смотрели в туманную даль прошлого.
     - Я ее помню, когда ей было  четырнадцать  лет,  с  длинными  волосами,
зачесанными  со  лба  и  перевязанными  сзади  черным  бантом,  с  серьезным
веснушчатым личиком. Она была скромная, благородная,  мечтательная  девочка.
Читала все, что могла достать, и мы с ней говорили о книгах.
     - Когда это? - спросила Изабелла, чуть нахмурившись.
     - А когда ты со своей мамой ездила по гостям. Она  ведь  тогда  жила  у
деда, я к ним приходил, и мы сидели под большим вязом возле их дома и читали
друг другу вслух. Она увлекалась поэзией и сама писала стихи.
     - В этом возрасте все пишут стихи. Очень плохие.
     - Что и говорить, давно это было, да и я, вероятно, не мог судить о них
правильно.
     - Тебе тогда самому-то было лет шестнадцать, не больше.
     - Конечно, все это было не свое, она явно подражала Роберту Фросту. Но,
по-моему, для ее возраста стихи были замечательные. У нее был тонкий слух  и
хорошее чувство ритма. Она улавливала звуки и краски деревни, первое  мягкое
дуновение весны и запах растрескавшейся земли после дождя.
     - А я не знала, что она пишет стихи, - сказала Изабелла.
     - Она это скрывала, боялась, что все вы будете над  ней  смеяться.  Она
была очень застенчивая.
     - Это-то у нее прошло.
     - Когда я вернулся с войны,  она  была  почти  взрослая.  Успела  много
прочесть о положении рабочего класса  и  сама  кое-что  повидала  в  Чикаго.
Начиталась Карла  Сэндберга  и  как  одержимая  писала  свободным  стихом  о
страданиях  бедняков  и  эксплуатации  народных  масс.  Наверное,  это  было
банально, но зато искренне, продиктовано  состраданием  и  мечтой  о  лучшем
будущем. В то время она собиралась посвятить себя общественной деятельности,
отказаться от личной жизни, очень это было трогательно. Мне кажется, она  на
многое была способна. Была не глупа,  не  слезлива.  В  ней  угадывалась  на
редкость чистая, возвышенная душа. В тот год мы с ней много общались.
     Я заметил, что Изабелла слушает его с нарастающим  раздражением.  Ларри
был далек от мысли, что он вонзил ей нож в  сердце  и  каждым  новым  словом
поворачивает его в ране. Но когда она заговорила, на губах ее играла улыбка.
     - Интересно, почему она именно тебе открыла свою тайну? Ларри поднял на
нее доверчивый взгляд.
     - Не знаю. Она из всех вас была самая бедная, а я был сбоку припека.  Я
ведь и жил там только потому, что у дяди Боба была практика в Марвине. Может
быть, ей казалось, что это нас как-то сближает.
     Родных у Ларри не было. У большинства из нас есть  хотя  бы  двоюродные
братья или сестры, пусть мы с  ними  почти  не  знакомы,  но  они  дают  нам
почувствовать себя членами человеческой семьи. Отец Ларри  был  единственным
сыном, мать - единственной дочерью; один из его дедов, квакер,  еще  молодым
человеком погиб в море, у другого не было ни братьев, ни сестер. Ларри был в
полном смысле слова один на свете.
     - А тебе не приходило в голову, что Софи в тебя влюблена?
     - Нет.
     - Ну и напрасно.
     - Когда Ларри вернулся с войны раненым героем, половина всех девушек  в
Чикаго по нем вздыхала, - грубовато-добродушно вставил Грэй.
     - Тут дело было серьезнее. Она на тебя только что  не  молилась.  И  ты
хочешь меня убедить, что не знал этого?
     - Тогда не знал и сейчас не верю.
     - Наверно, думал, что она для этого слишком возвышенная?
     - Я все вспоминаю худенькую девочку с  бантом  в  волосах  и  серьезным
личиком и как она читала оду Китса и голос у нее дрожал от слез, потому  что
стихи были такие красивые. Где-то она теперь?
     Изабелла  чуть  заметно  вздрогнула  и  бросила   на   него   пытливый,
вопрошающий взгляд.
     - Да вы знаете, который час?  Я  прямо  валюсь  от  усталости.  Поехали
домой.

III

     На следующий вечер я отбыл Голубым экспрессом на Ривьеру, а  дня  через
три наведался в Антиб к Эллиоту рассказать ему парижские  новости.  Выглядел
он плохо. Курс лечения в Монтекатино не оправдал его ожиданий, и последующие
разъезды вконец его измотали. Купель он в Венеции  нашел,  потом  махнул  во
Флоренцию покупать триптих, к которому уже давно приценивался.  Чтобы  лично
присмотреть за тем, как будут размещать эти предметы, он поехал в Понтийские
болота и поселился в паршивенькой гостинице, где неимоверно страдал от жары.
Его драгоценные покупки задержались в дороге, но он твердо решил не  бросать
начатое дело и дождался их. Когда все было наконец приведено в  порядок,  он
остался очень доволен эффектом и сделал несколько снимков, которые и показал
мне. Церковь, хоть и небольшая, производила  величественное  впечатление,  а
интерьер ее лишний раз подтверждал прекрасный вкус Эллиота.
     - В Риме я  видел  саркофаг  времен  раннего  христианства,  прекрасной
работы, долго думал, не купить ли его, но в конце концов отказался  от  этой
мысли.
     - Чего ради вам понадобился саркофаг времен раннего христианства?
     - Чтобы  лечь  в  него,  милейший.  Он  был  очень  красивый  и  хорошо
гармонировал бы с купелью, если бы установить его с другой стороны от входа.
Но эти ранние христиане были какие-то недомерки, я бы в нем  не  поместился.
Мне не улыбалось лежать до Страшного суда, подогнув колени к подбородку, как
неродившийся младенец. Очень неудобная поза.
     Я рассмеялся, но Эллиот продолжал совершенно серьезно:
     - Я придумал кое-что получше. Я уже договорился, правда не  без  труда,
но этого следовало ожидать, что меня похоронят под полом у подножия алтарных
ступеней, так что  нищие  крестьяне  Понтийских  болот,  подходя  к  святому
причастию, будут топать над моим прахом своими грубыми башмаками. Прелестная
идея, вы не находите? Просто гладкая каменная плита, и на ней мое имя и даты
рождения и смерти. Si monumentum quaeris, circumspice. Ну, вы знаете,  "если
ищешь его памятник, оглянись вокруг".
     - Да, Эллиот, я знаю латынь настолько, чтобы понять заезженную  цитату,
- съязвил я.
     - Простите меня, милейший. Я так привык к вопиющему невежеству  высшего
общества, я просто забыл, что говорю с писателем.
     Стрела попала в цель.
     - Но я вот что еще хотел вам сказать, - добавил он.  -  В  завещании  у
меня все написано, но вас я прошу проследить, чтобы моя воля была исполнена.
Я не хочу быть погребенным на Ривьере среди всяких отставных  полковников  и
французских буржуа.
     - Разумеется, Эллиот, я выполню  вашу  просьбу,  но  мне  кажется,  эти
разговоры можно отложить еще на много лет.
     - Я, знаете ли, не молодею и, сказать вам по чести, чувствую, что пожил
достаточно. Как это у Ландора... "Я руки грел..."
     Память на стихи у меня  плохая,  но  это  коротенькое  стихотворение  я
помнил:

                    Презрев людей, врагов я не имел.
                    Любил природу, в песнях славил Бога.
                    Я у камина жизни руки грел,
                    Огонь погас - и мне пора в дорогу.

     - Вот именно, - сказал он.
     Я невольно подумал, что применить эти строки к себе Эллиот мог  лишь  с
большой натяжкой. Однако он тут же сказал:
     - Здесь выражено в точности  то,  что  я  чувствую.  Я  мог  бы  только
добавить, что всегда вращался в лучшем европейском обществе.
     - Это нелегко было бы втиснуть в катрен.
     - Высшее общество умерло. Одно время я  надеялся,  что  Америка  займет
место  Европы  и  создаст  свою  аристократию,   к   которой   простонародье
проникнется должным уважением, но с кризисом все эти надежды  пошли  прахом.
Моя бедная родина становится безнадежно  плебейской  страной.  Поверите  ли,
милейший, когда я последний раз был в Америке, один шофер такси назвал  меня
"братец".
     Но хотя Ривьера, еще не оправившаяся от катастрофы 29-го года, была  не
та, что прежде, Эллиот продолжал принимать гостей и ездить в  гости.  Раньше
он всегда сторонился евреев, делая  исключение  только  для  Ротшильдов,  но
теперь  самые  пышные  приемы  устраивали  именно  представители  избранного
племени, а от приглашения на пышный прием Эллиот был не в силах  отказаться.
Он бродил среди нарядной толпы, милостиво пожимая руки и целуя ручки,  но  с
видом растерянной отрешенности, как монарх в изгнании,  несколько  смущенный
тем, какие люди его  окружают.  А  между  тем  монархи  в  изгнании  отлично
проводили время, и пределом  их  честолюбивых  замыслов  было  знакомство  с
какой-нибудь звездой экрана. Это  современное  отношение  к  актерам  как  к
людям, с которыми встречаешься в свете, Эллиот  тоже  не  одобрял;  но  одна
ушедшая на  покой  актриса  построила  себе  в  ближайшем  с  ним  соседстве
роскошное жилище и  держала  открытый  дом.  Под  ее  кровом  неделями  жили
министры, герцоги, титулованные дамы. Эллиот стал у нее частым гостем.
     - Разумеется, это очень пестрое общество, -  говорил  он.  -  Но  можно
общаться  и  не  со  всеми,  а  по  своему  выбору.  К  тому  же   она   моя
соотечественница, и надо ее выручать. Я не  сомневаюсь,  что  ее  постоянным
гостям приятно встречаться с человеком, с которым можно  говорить  на  одном
языке.
     Порой ему так явно  нездоровилось,  что  однажды  я  выразил  сомнение,
полезно ли ему так переутомляться.
     - Дорогой мой, - возразил он, - в моем возрасте я не могу  отдыхать.  Я
не зря пятьдесят лет вращался в самых высоких кругах и давно  убедился,  что
человека, который не появляется всюду, очень скоро забывают.
     Понимал ли он, какое трагическое признание заключено в этих  словах?  У
меня уже не хватало духу смеяться над Эллиотом; теперь он вызывал у меня  не
смех, а жалость. Он жил исключительно ради общества, званые вечера были  его
стихией, не получить приглашения было смертельной обидой, побыть одному было
унижением, и он, теперь уже старик, пребывал в постоянном страхе.
     Так прошло лето. Эллиот только  и  делал,  что  сновал  взад-вперед  по
Ривьере: завтракал в Каннах, обедал в Монте-Карло, в  промежутках  умудрялся
поспеть на званый чай или вечеринку с коктейлями и, несмотря  на  усталость,
тщился быть неизменно любезным, разговорчивым, приятным. Он был в курсе всех
сплетен, очередной скандал становился  известен  ему  во  всех  подробностях
первому, если не считать лиц, непосредственно в нем замешанных. На человека,
который сказал бы ему, что его существование бессмысленно  и  пусто,  он  бы
воззрился в самом искреннем изумлении. Он был бы не на шутку  огорчен  таким
проявлением плебейства.

IV

     Наступила осень, и Эллиот решил съездить в Париж - посмотреть, как  там
Изабелла, Грэй и дети, и вообще показаться в столице.  Оттуда  он  собирался
ненадолго в Лондон, побывать у портного,  а  заодно  навестить  кое-кого  из
старых друзей. Я, со своей стороны, думал проехать прямо  в  Лондон,  но  он
предложил довезти меня до Парижа в своем автомобиле. Поездка эта приятная, и
я согласился, а согласившись, решил и сам провести в Париже несколько  дней.
Ехали мы не торопясь, останавливались в тех местах,  где  хорошо  кормят.  У
Эллиота было что-то неладно с почками, и пил он только "Виши", но всякий раз
сам выбирал для меня вино и, будучи человеком добрым, неспособным злиться на
своего ближнего за то, что тот  испытывает  удовольствие,  которого  сам  он
лишен, искренне радовался, когда я хвалил его выбор. Мало того, он готов был
взять на себя все мои дорожные  расходы,  но  тут  уж  я  воспротивился.  Он
немного надоел мне своими рассказами о великих мира  сего,  с  которыми  ему
довелось знаться, но в общем поездкой  я  остался  доволен.  Прелестны  были
ландшафты на нашем пути, уже тронутые красками ранней осени.  Позавтракав  в
Фонтенбло, мы добрались до Парижа часам к четырем. Эллиот завез меня  в  мою
скромную старомодную гостиницу, а сам свернул за угол, в "Риц".
     Изабелла была предупреждена о нашем приезде, так что я не удивился, что
меня ждет записка от нее, а вот содержание записки меня удивило.
     "Приходите, как только приедете. Случилось что-то ужасное. Дядю Эллиота
не приводите. Ради Бога, приходите как можно скорее".
     Я любопытен не меньше всякого другого, но для начала нужно было умыться
и сменить рубашку, а потом уж я сел в такси и  поехал  на  улицу  Сен-Гийом.
Меня провели в гостиную. Изабелла вскочила с места.
     - Куда вы запропастились? Я вас уже сколько времени жду.
     Было пять часов, и я еще не успел  ответить,  как  явился  дворецкий  с
чаем. Изабелла, стиснув руки, нетерпеливо  на  него  поглядывала.  Я  был  в
полном недоумении.
     - Я только что приехал. Мы засиделись за завтраком в Фонтенбло.
     - Господи, как он копается, с ума можно сойти, - сказала Изабелла.
     Дворецкий поставил на столик поднос с чайником, сахарницей и чашками  и
с  убийственной   неторопливостью   расположил   вокруг   него   тарелки   с
бутербродами, тартинками и печеньем. Наконец он  ушел,  притворив  за  собою
дверь.
     - Ларри женится на Софи Макдональд.
     - Это кто?
     - Что за дурацкий вопрос! - вскричала она, гневно сверкая глазами. - Та
пьяная девка, которую мы встретили в том гнусном кафе, куда вы нас затащили.
И как вас угораздило повезти нас в такое место? Грэй был возмущен.
     - А-а,  вы  говорите  о  вашей  чикагской  приятельнице,  -  сказал  я,
пропустив мимо ушей ее незаслуженный упрек. - Как вы про это узнали?
     - Как я могла про это узнать? Сам вчера явился сюда и сказал. Я  с  тех
пор места себе не нахожу.
     - Может, вы сядете, нальете мне чаю и расскажет