кую  систему,  известную  под
названием "веданта". Для этого мне недостает знаний,  да  если  б  я  ими  и
располагал,  такое  описание  было  бы  здесь  не  у  места.  Разговор   наш
продолжался долго, и Ларри наговорил гораздо больше, чем  я  счел  возможным
воспроизвести, - ведь я как-никак пишу не научный трактат, а роман. Для меня
главное - Ларри. Я и  вообще-то  коснулся  этого  сложного  предмета  только
потому, что, если б я не упомянул хотя бы вкратце о раздумьях Ларри и о  его
необычайных переживаниях, вызванных, возможно, этими  раздумьями,  очень  уж
неправдоподобной показалась бы та линия поведения, которую  он  избрал  и  о
которой читателю скоро станет известно. Мне до крайности обидно, что я не  в
силах  дать  хотя  бы  отдаленное  представление  о  его  чудесном   голосе,
придававшем убедительность даже самым пустячным его замечаниям, или о  смене
выражений на его лице, исполненном то  важности,  то  легкой  веселости,  то
задумчивом, то лукавом, - сопровождавшей его рассказ,  как  журчание  рояля,
когда скрипка выпевает тему за темой.  Он  говорил  о  серьезных  вещах,  но
говорил просто, непринужденно, немного, пожалуй,  застенчиво,  но  не  более
книжно, чем если бы речь шла о погоде и видах на  урожай.  Если  у  читателя
создалось впечатление, что в его манере было нечто наставительное, то в этом
повинен я. Скромность его была столь же очевидна, как его искренность.
     В кафе остались считанные посетители. Кутилы давно удалились. Печальные
создания,  промышляющие  любовью,  расползлись  по  своим  убогим   жилищам.
Заглянул усталый мужчина и  выпил  стакан  пива  с  бутербродом;  еще  один,
шатаясь,  как  в  полусне,  заказал  чашку  кофе.  Мелкие  служащие.  Первый
отработал ночную смену  и  идет  домой  спать.  Второму,  поднятому  звонком
будильника, еще предстоит томительно  длинный  рабочий  день.  Мне  в  жизни
довелось побывать в разного рода диковинных  ситуациях.  Не  раз  я  был  на
волосок от смерти. Не раз соприкасался с романтикой и понимал это. Я проехал
верхом через Центральную Азию, по тому пути, которым Марко Поло пробирался в
сказочную  страну  Китай;  я  пил  из  стакана  русский   чай   в   чопорной
петроградской гостиной, и низенький господин в черной  визитке  и  полосатых
брюках занимал меня разговором о том, как он убил некоего великого князя;  я
сидел в зале богатого дома в Вестминстере и слушал безмятежно  певучее  трио
Гайдна, а за окном рвались немецкие бомбы. Но в  такой  диковинной  ситуации
мне еще, кажется, не доводилось оказаться; час за часом я сидел  на  красном
плюшевом диванчике в парижском ночном ресторане, а Ларри говорил  о  Боге  и
вечности, об Абсолюте и медлительном колесе бесконечного становления.

VIII

     Ларри уже несколько минут как умолк, торопить  его  не  хотелось,  и  я
ждал. Но вот он  подарил  меня  короткой  дружеской  улыбкой,  словно  вдруг
вспомнил о моем присутствии.
     - Приехав в Траванкур, я обнаружил,  что  мог  и  не  наводить  заранее
справок о Шри Ганеше. Там все его знали. Много лет  он  прожил  в  пещере  в
горах, а потом его  уговорили  спуститься  в  долину,  где  какой-то  добрый
человек подарил ему участок земли и построил для него глинобитный домик.  От
Тривандрума, столицы княжества, путь туда  неблизкий,  я  ехал  целый  день,
сперва поездом, потом на волах, пока добрался до его ашрама. У  входа  стоял
какой-то молодой человек, я спросил его, можно ли мне увидеть йога.  У  меня
была с собой корзина фруктов  -  традиционное  приношение.  Через  несколько
минут молодой человек вернулся и провел меня в длинное помещение с окнами во
всех стенах. В одном углу, на возвышении, застланном тигровой шкурой,  сидел
в позе размышления Шри Ганеша. "Я тебя давно жду", - сказал он. Я  удивился,
но решил, что ему говорил про меня мой приятель. Однако, когда я назвал его,
Шри Ганеша покачал головой. Я преподнес ему  фрукты,  и  он  велел  молодому
человеку их унести. Мы остались одни, он молча смотрел  на  меня.  Не  знаю,
сколько длилось это молчание. Наверно, с полчаса. Я  вам  уже  описывал  его
внешность; но я не сказал, какая от него исходила необычайная безмятежность,
доброта, покой, отрешенность. Я после своего путешествия весь взмок и устал,
но тут постепенно ощутил удивительное отдохновение. Он еще молчал, а  я  уже
был уверен, что именно этот человек мне нужен.
     - Он говорил по-английски? - спросил я.
     - Нет, но мне, вы знаете, языки даются легко, и  на  юге  я  уже  успел
нахвататься тамильского, так  что  много  понимал  и  сам  мог  объясниться.
Наконец он заговорил:
     "Зачем ты сюда пришел?"
     Я стал рассказывать, как попал в Индию и чем занимался  три  года,  как
ходил от одного святого человека к другому, будучи наслышан о их мудрости  и
праведности, и ни один не дал мне того, что я искал. Он перебил меня:
     "Это я все знаю. Говорить об этом лишнее. Зачем ты пришел ко мне?"
     "Чтобы ты стал моим гуру {Учителем.}" - ответил я.
     "Единственный гуру - это Брахман", - сказал он.
     Он все смотрел на меня до  странности  пристально,  а  потом  тело  его
внезапно застыло, глаза словно обратились внутрь, и я увидел, что он впал  в
транс, который индусы называют "самадхи",  то  есть  сосредоточением,  и  во
время которого, по их верованиям, антитеза субъекта и объекта уничтожается и
человек становится Абсолютным Знанием. Я сидел перед ним  на  полу  скрестив
ноги, и сердце у меня отчаянно билось.  Сколько  времени  прошло,  не  знаю,
потом он глубоко вздохнул, и я понял, что он опять в нормальном сознании. Он
окинул меня взглядом, исполненным бесконечной доброты.
     "Оставайся, - сказал он. - Тебе покажут, где можно спать".
     Меня поселили в хижине, где Шри Ганеша жил, когда  только  спустился  в
долину. Здание, где он теперь проводил и дни, и ночи, построили позже, когда
вокруг него собрались ученики и все больше народу стало приходить к нему  на
поклон. Чтобы не выделяться, я перешел на удобную  индийскую  одежду  и  так
загорел, что, если не знать, кто  я,  меня  вполне  можно  было  принять  за
местного жителя. Я много читал. Размышлял. Слушал Шри Ганешу, когда он был в
настроении говорить; говорил он не много, но всегда был  готов  отвечать  на
вопросы, и слова его будили много мыслей и чувств.  Как  музыка.  Сам  он  в
молодости упражнялся в очень суровом аскетизме, но своих учеников к этому не
понуждал. Он стремился отлучить их от рабства эгоизма и  плотских  страстей,
толковал им, что путь к освобождению лежит через  спокойствие,  воздержание,
самоотречение, покорность,  через  твердость  духа  и  жажду  свободы.  Люди
приходили к  нему  из  ближайшего  города  за  три-четыре  мили  -  там  был
знаменитый храм, куда раз в  год  стекались  на  праздник  несметные  толпы;
приходили из Тривандрума и других отдаленных мест, чтобы поведать  ему  свои
горести, спросить его совета,  послушать  его  наставления;  и  все  уходили
утешенные, с новыми силами и в мире с самими собой.  Суть  его  учения  была
очень проста. Он учил, что все мы лучше и умнее,  чем  нам  кажется,  и  что
мудрость ведет к свободе. Он учил, что самое важное для спасения души  -  не
удалиться от мира, а всего лишь отказаться от себя.  Он  учил,  что  работа,
проделанная  бескорыстно,   очищает   душу   и   что   обязанности   -   это
предоставленная человеку возможность подавить свое "я" и слиться  воедино  с
вселенским "я". Удивительно было не столько его учение, сколько он сам - его
милосердие, величие его души, его святость. Самая близость его была  благом.
Около него я был очень счастлив. Я чувствовал, что наконец-то нашел то,  что
искал. Недели, месяцы летели с неимоверной быстротой. Я  решил,  что  побуду
там либо до его смерти - а он говорил, что не намерен слишком долго  обитать
в своем бренном теле, - либо до тех пор, пока мне не будет дано  озарение  -
то  состояние,  когда  ты  наконец  разорвал  путы  невежества  и  познал  с
неоспоримой уверенностью, что ты и Абсолют - одно.
     - А тогда что?
     - Тогда, очевидно, нет больше ничего. Земной путь души окончен,  и  она
больше не вернется.
     - И Шри Ганеша умер? - спросил я.
     - Да нет, не слышал.
     Не успел он это сказать, как  понял  смысл  моего  вопроса  и  смущенно
усмехнулся. Чуть помедлив, он продолжал, но так, что я сначала подумал,  что
он хочет уйти от второго вопроса, явно вертевшегося у меня на языке и вполне
естественного, - было ли ему дано озарение.
     - Я не все время проводил в ашраме. Мне посчастливилось познакомиться с
одним местным лесничим, который жил на окраине деревни в предгорьях. Он  был
ревностным почитателем Шри  Ганеши  и,  когда  выдавалось  свободное  время,
проводил у нас по два, по три дня. Приятный был  человек,  мы  с  ним  много
беседовали. Он был рад случаю попрактиковаться в английском. Через некоторое
время он сказал мне, что у лесничества  есть  домик  в  горах  и,  если  мне
когда-нибудь захочется там побывать и пожить  в  одиночестве,  он  даст  мне
ключ. И я стал туда удаляться время от времени. Путь туда занимал два дня  -
сначала автобусом, до той деревни, где постоянно жил лесничий, потом пешком,
но проделать его стоило - такое там было великолепие и тишина. Я  забирал  с
собой рюкзак с вещами, нанимал носильщика, чтобы тащил припасы, и  жил  там,
пока они не иссякнут. Домик был просто бревенчатая хижина с пристройкой, где
стряпать, а внутри была походная койка, на которую каждый мог постелить свою
спальную циновку, стол и два стула. Там, на высоте, никогда не было жарко, а
по ночам бывало даже приятно развести костер.  У  меня  сердце  замирало  от
счастья при мысли, что ближе чем за двадцать миль от меня нет ни одной живой
души. Ночью я нередко слышал рев тигра или страшный шум и треск, когда через
джунгли продирались слоны. Я надолго уходил гулять. Там было одно место, где
я особенно любил посидеть, потому что оттуда открывался широкий вид на горы,
а внизу было озеро, к  которому  в  сумерках  сходились  на  водопой  олени,
кабаны, бизоны, слоны и леопарды.
     Когда я прожил в ашраме уже два года, я отправился в мое горное убежище
по причине, которая покажется вам смешной. Мне захотелось провести  там  мой
день рождения. Пришел я накануне. А наутро проснулся еще затемно и  подумал,
что хорошо бы с моего любимого места посмотреть восход солнца. Дорогу туда я
мог бы найти с закрытыми глазами. Я пришел, сел под деревом  и  стал  ждать.
Еще не рассвело, но звезды побледнели, день  был  близок.  У  меня  возникло
странное чувство, что вот-вот что-то  должно  случиться.  Постепенно,  почти
незаметно для глаза, свет стал просачиваться сквозь темноту - медленно,  как
таинственное существо, скользящее меж  деревьев.  Сердце  у  меня  забилось,
словно в предчувствии опасности. Взошло солнце.
     Ларри помолчал, виновато улыбаясь.
     - Не умею я описывать, у меня нет слов, чтобы создать картину; я  не  в
силах  вам  рассказать  так,  чтобы  вы  сами  увидели,  какое  зрелище  мне
открылось, когда день воссиял во всем своем величии. Горы,  поросшие  лесом,
за верхушки деревьев еще цепляются клочья тумана, а далеко внизу - бездонное
озеро.  Через  расщелину  в  горах  на  озеро  упал  солнечный  луч,  и  оно
заблестело, как вороненая сталь. Красота мира захватила меня. Никогда еще  я
не испытывал такого подъема,  такой  нездешней  радости.  У  меня  появилось
странное ощущение, точно дрожь, начавшись в ногах, пробежала к голове, такое
чувство, будто я вдруг освободился от своего тела, а душа причастилась такой
красоте,  о  какой  я  не  мог  и  помыслить.   Будто   я   обрел   какое-то
сверхчеловеческое знание, и все, что казалось запутанным, стало просто,  все
непонятное объяснилось. Это было такое счастье, что оно причиняло боль, и  я
хотел избавиться от этой боли, потому что чувствовал -  если  она  продлится
еще хоть минуту, я умру; и вместе с тем такое блаженство, что  я  был  готов
умереть, лишь бы оно длилось. Как бы мне вам  объяснить?  Этого  не  опишешь
словами. Когда я пришел в себя, я был в полном изнеможении и весь дрожал.  Я
уснул.
     Проснулся я в полдень. Я пошел в свою хижину, и на сердце у  меня  было
так легко, что казалось, я не иду, а парю  над  землей.  Я  приготовил  себе
поесть, голоден был как волк, и закурил трубку.
     Ларри и сейчас набил трубку и закурил.
     - Мне страшно было подумать, что это было  прозрение  и  что  я,  Ларри
Даррел из Марвина, штат Иллинойс, удостоился его, когда другие, которые ради
него  годами  занимались  умерщвлением  плоти  и  лишали  себя  всех  земных
радостей, все еще ждут.
     - А может быть, это было всего лишь гипнотическое состояние,  вызванное
вашим  настроением,  одиночеством,  таинственностью   рассветного   часа   и
вороненой сталью вашего озера? Чем вы можете доказать, что это  было  именно
прозрение?
     - Только  тем,  что  сам  я  в  этом  ни  минуты  не  сомневаюсь.  Ведь
переживание это было того же порядка, как то, что знавали  мистики  во  всех
концах света, во все века. Брахманы в Индии,  суфии  в  Персии,  католики  в
Испании, протестанты в Новой Англии. И в той мере, в какой можно описать то,
что не поддается описанию, они и описывали его примерно  в  тех  же  словах.
Отрицать тот факт, что такое переживание  бывает,  невозможно;  трудность  в
том, чтобы его объяснить. Слился я на мгновение в одно с Абсолютом,  или  то
прорвалось наружу подсознание, или сказалось  сродство  с  духом  вселенной,
которое во всех нас скрыто, право, не знаю.
     Ларри передохнул и поглядел на меня не без лукавства.
     - Между прочим, - сказал он, - вы можете  коснуться  мизинцем  большого
пальца?
     - Конечно, - сказал я и тут же это проделал.
     - А вам известно, что на это способен только человек и приматы? Рука  -
поразительное орудие именно потому, что большой  палец  противостоит  другим
пальцам. Так нельзя ли предположить, что этот противостоящий большой  палец,
конечно в каком-то рудиментарном виде, сначала развился только  у  отдельных
особей далекого предка человека и гориллы, а общим для него  признаком  стал
лишь через несчетное число поколений? И точно так же, что  если  единение  с
высшей Реальностью, которое пережило  столько  разных  людей,  указывает  на
появление у человека некоего шестого чувства, то это чувство  в  очень-очень
далеком будущем станет свойственно всем  людям  и  они  смогут  воспринимать
Абсолют так же непосредственно, как мы сейчас воспринимаем чувственный мир?
     - А как это должно на нас отразиться? - спросил я.
     - Этого я не могу  предугадать,  так  же  как  первое  живое  существо,
обнаружившее,  что  может  коснуться  мизинцем  большого  пальца,  не  могло
предвидеть,  какие  бесконечные  возможности   открывает   это   простенькое
движение. О себе могу только  сказать,  что  неизъяснимое  чувство  покоя  и
радостной уверенности, которое охватило меня в ту минуту, живет  во  мне  до
сих пор и красота мира сияет мне так же свежо и ярко, как когда это  видение
впервые меня ослепило.
     - Но как же, Ларри, ведь из вашей идеи Абсолюта  должно  бы  следовать,
что мир с его красотой всего лишь иллюзия, майя?
     - Неправильно полагать, что индусы считают  мир  иллюзией;  они  только
утверждают, что он реален не в том же смысле, как Абсолют. Майя - это  всего
лишь гипотеза, с помощью которой эти  неутомимые  мыслители  объясняют,  как
Бесконечное могло породить Конечное. Шанкара, самый мудрый  из  них,  решил,
что это неразрешимая загадка. Понимаете, труднее всего объяснить,  почему  и
зачем Брахман, то есть Бытие, Блаженство и Сознание, сам по себе неизменный,
вечно пребывающий в покое, имеющий все и ни в чем не нуждающийся, а  значит,
незнающий ни перемен,  ни  борьбы,  словом,  совершенный,  зачем  он  создал
видимый мир. Когда этот вопрос задаешь индусу, обычно слышишь в  ответ,  что
Абсолют создал мир для забавы,  без  какой-либо  цели.  Но  когда  вспомнишь
потопы и голод, землетрясения и ураганы и все  болезни,  которым  подвержено
тело, моральное чувство в тебе восстает против представления,  что  все  эти
ужасы могли быть созданы забавы ради. Шри Ганеша был слишком добр,  чтобы  в
это верить; он полагал, что мир  -  это  проявление  Абсолюта,  излишки  его
совершенства. Он учил, что Бог не может не творить и что мир есть проявление
его, Бога, природы. Когда я спросил, как  же  так,  если  мир  -  проявление
природы  совершенного  существа,  почему  этот  мир  так  отвратителен,  что
единственная разумная цель, которую может поставить себе человек, состоит  в
том, чтобы освободиться от его  пут,  -  Шри  Ганеша  отвечал,  что  мирские
радости преходящи  и  только  Бесконечность  дает  прочное  счастье.  Но  от
долговечности хорошее не становится лучше, белое - белее.  Пусть  к  полудню
роза теряет красоту, которая была у нее на рассвете, но тогдашняя ее красота
реальна. В мире все имеет конец, не разумно просить,  чтобы  что-то  хорошее
продлилось, но еще неразумнее  не  наслаждаться  им,  пока  оно  есть.  Если
перемена - самая суть существования, логично, казалось бы, строить на ней  и
нашу философию. Никто из нас не может дважды вступить в одну и ту  же  реку,
но река течет, и та, другая река, в которую мы вступаем,  тоже  прохладна  и
освежает тело.
     Арии, когда пришли в Индию, понимали, что известный нам  мир  -  только
видимость мира, нам неведомого, но они приняли его как  нечто  милостивое  и
прекрасное. Лишь много веков спустя,  когда  их  утомили  завоевания,  когда
изнуряющий климат подорвал их жизнеспособность, так что они сами испытали на
себе вторжение вражеских  орд,  они  стали  видеть  в  жизни  только  зло  и
возжаждали освободиться от ее повторений. Но почему мы, на Западе,  особенно
мы,  американцы,  должны  страшиться  распада  и  смерти,  голода  и  жажды,
болезней, старости, горя и разочарований? Дух жизни в нас силен. В тот день,
когда я сидел с трубкой в своей бревенчатой хижине, я чувствовал себя  более
живым, чем когда-либо раньше. Я чувствовал в себе энергию, которая требовала
применения. Покинуть мир, удалиться в монастырь - это было не  для  меня,  я
хотел жить в этом мире и любить всех в нем живущих, пусть не ради них самих,
а ради Абсолюта, который в  них  пребывает.  Если  в  те  минуты  экстаза  я
действительно был одно с Абсолютом, тогда, если они не лгут,  ничто  мне  не
страшно и, когда я исполню карму моей теперешней жизни, я больше не вернусь.
Эта мысль страшно меня встревожила. Я хотел жить снова и снова. Я готов  был
принять любую жизнь, какое бы горе и боль она ни сулила. Я  чувствовал,  что
только еще, и еще, и еще новые жизни могут насытить мою жадность, мои  силы,
мое любопытство.
     На следующее утро я спустился с гор, а еще через день прибыл  в  ашрам.
Шри Ганеша удивился, увидев меня в европейском платье. А я надел его в  доме
у лесничего, перед тем как подняться к хижине, потому что там было  холодно,
да так и забыл переодеться.
     "Я пришел проститься с тобой, учитель, - сказал я. -  Я  возвращаюсь  к
моему народу".
     Он ответил не сразу. Он сидел, как  всегда,  скрестив  ноги,  на  своем
возвышении, застланном тигровой шкурой. Перед ним в жаровне курилась палочка
благовоний, распространяя слабый аромат. Он был  один,  как  в  первый  день
нашего знакомства. Он вглядывался в  меня  так  пристально,  точно  проникал
взглядом в самые глубины моего существа. Без сомнения, он знал, что со  мной
произошло.
     "Это хорошо, - сказал он. - Ты скитался достаточно долго".
     Я опустился на колени, и он благословил меня. Когда я поднялся, глаза у
меня были полны слез. Он был человек высокой души,  святой.  Я  всегда  буду
гордиться тем, что мне довелось его узнать. Я  простился  с  его  учениками.
Некоторые из них прожили там по многу лет, другие пришли  позже  меня.  Свои
скудные пожитки и книги я там оставил на случай, что кому-нибудь пригодятся,
и, закинув з