это не бог. Кто может
объяснить словами Бесконечность?"
     Он сложил перед собой ладони и с едва заметным поклоном  пошел  куда-то
дальше, а я еще долго смотрел на эти три загадочные головы. Наверно,  я  был
настроен  особенно  восприимчиво,  меня  охватило  непонятное  волнение.  Вы
знаете, как иногда бывает - стараешься  вспомнить  какое-то  имя,  на  языке
вертится, а вспомнить не можешь. Вот и со мной тогда так было.  Я  вышел  из
пещер и еще долго сидел на ступенях и глядел на море.  О  брахманизме  я  не
знал ничего, кроме стихов Эмерсона, и я попробовал их вспомнить, но не смог.
Я даже рассердился и, когда вернулся в Бомбей, зашел в книжную лавку, думал,
не найдется ли там  книга,  в  которую  эти  стихи  вошли.  Они  включены  в
"Оксфордскую антологию английской поэзии". Помните?

                    Ошибаются те, кто обо мне забывают;
                    Когда они бегут меня, я - крылья;
                    Я - сомневающийся и сомнение,
                    И я - тот гимн, что поет брамин.

     Я поужинал в туземной харчевне, на пароход  мне  нужно  было  только  к
десяти, и опять пошел бродить по набережной и смотреть на море. Никогда еще,
кажется, я не видел на небе столько звезд. Прохлада после дневного зноя была
упоительна. Я забрел в какой-то сквер и сел  на  скамейку.  Там  было  очень
темно, беззвучно мелькали какие-то белые фигуры.
     Этот удивительный день словно околдовал меня: слепящее  солнце,  шумные
пестрые толпы, запах Востока, едкий и пряный; и как яркий мазок  на  картине
объединяет всю композицию, так эти три огромные головы  -  Брахма,  Вишну  и
Шива - придавали всему этому некую  таинственную  значительность.  Сердце  у
меня бешено заколотилось, потому что я вдруг ощутил неколебимую уверенность,
что Индия может дать мне что-то, очень мне нужное.  Точно  мне  предлагалась
некая возможность, за которую следовало ухватиться немедленно, а не  то  она
больше  никогда  не  представится.  Я  не  раздумывал  долго.  Я  решил   не
возвращаться на пароход. У меня остался там только чемоданчик с бельем. Я не
спеша вернулся в туземный квартал  и  стал  искать  гостиницу.  Нашел,  снял
номер. Кроме той одежды, что была на мне, у меня было только немножко денег,
паспорт и аккредитив. Чувство свободы  было  так  сладостно,  что  я  громко
смеялся.
     Пароход мой отходил на следующее утро в одиннадцать часов, и до тех пор
я из предосторожности сидел у себя в номере. Потом спустился на  набережную,
посмотрел, как он отваливает. А  потом  отправился  в  миссию  Рамакришны  и
разыскал того человека, который говорил со мной в Элефанте. Имени его  я  не
знал, но объяснил, что мне  нужен  уважаемый  человек,  который  только  что
приехал из Александрии. Я сказал ему, что решил остаться в Индии, и спросил,
что здесь следует посмотреть. Мы долго беседовали, и кончилось тем,  что  он
сказал, что вечером уезжает в Бенарес, и предложил мне ехать с ним вместе. Я
с восторгом согласился. Мы ехали третьим классом. Вагон  был  набит  битком,
люди ели, пили, разговаривали, жарища была страшная. Я всю ночь  не  сомкнул
глаз, и к утру меня сильно разморило, а он был  свеженький  как  огурчик.  Я
спросил его, как это так, а он отвечал: "Я размышлял о  том,  что  не  имеет
образа, и черпал покой в Абсолюте". Я не  знал,  что  и  думать,  но  своими
глазами видел, что он оживлен и  бодр,  точно  всласть  выспался  в  удобной
постели.
     Наконец мы дотащились до Бенареса, там  его  встретил  молодой  человек
примерно моего возраста, и мой спутник попросил его найти мне комнату. Звали
его Махендра, он преподавал в  университете.  Очень  был  приятный  человек,
неглупый и воспитанный, мы сразу прониклись друг к другу симпатией.  Вечером
он повел меня покататься на лодке по Гангу. Это было восхитительно - до того
красив этот город, сползающий к самой воде, даже сердце замирает; но на утро
у него было припасено зрелище  и  того  лучше;  он  зашел  за  мной  еще  до
рассвета, и мы опять сели в лодку. И тут я увидел такое, чего  и  вообразить
не  мог.  Я  видел,  как  тысячи  и  тысячи  людей  шли  к  реке   совершать
очистительные омовения и молиться.  Я  видел,  как  высокий,  страшно  худой
мужчина, патлатый, со спутанной  бородой  и  в  одной  набедренной  повязке,
стоял, воздев длинные руки и закинув голову, и  громко  молился  восходящему
солнцу. Не могу вам передать, как это меня потрясло.  Я  пробыл  в  Бенаресе
полгода  и  еще  много  раз  ходил  на  заре  к  Гангу,  чтобы  увидеть  эту
поразительную картину. Я не мог на нее надивиться.  Эти  люди  верили  не  с
прохладцей, не с оговорками и сомнениями, а всем своим существом.
     Ко мне все были очень добры. Когда они убедились, что я приехал не  для
того, чтобы охотиться на тигров, и не для того,  чтобы  что-то  продать  или
купить, а  только  чтобы  учиться,  они  стали  всячески  мне  помогать.  Им
понравилось, что я хочу научиться хинди, и они нашли  мне  учителей.  Давали
мне книги. Не уставали отвечать на мои вопросы... Вам что-нибудь известно об
индуизме?
     - Очень мало.
     -  А  я  думал,  вас  это  должно  интересовать.  Можно  ли  вообразить
что-нибудь более грандиозное, чем  концепция,  что  вселенная  не  имеет  ни
начала, ни конца, но снова и снова  переходит  от  роста  к  равновесию,  от
равновесия к упадку, от упадка к распаду, от распада к росту, и так далее до
бесконечности?
     - А какова, по мнению индусов, цель этого бесконечного чередования?
     - Вероятно, они бы ответили, что такова  природа  Абсолюта.  Понимаете,
они считают, что назначение всего сущего в том, чтобы  служить  стадией  для
наказания или награды за деяния прошлых существований души.
     - И это предполагает веру в переселение душ?
     - В него верят две трети человечества.
     - То, что в какую-нибудь теорию верит много людей, еще не есть гарантия
ее истинности.
     -  Да,  но  это  хотя  бы  значит,  что  к  ней  стоит   присмотреться.
Христианство вобрало в себя многое от неоплатонизма, оно могло бы вобрать  и
эту идею, одна раннехристианская секта  даже  верила  в  нее,  но  она  была
объявлена еретической. Если бы не это, христиане верили  бы  в  нее  так  же
свято, как верят в воскресение Христа.
     - Если я вас правильно понял, это значит, что душа переходит из тела  в
тело в ходе бесконечного опыта, обусловленного праведностью или греховностью
предшествующих поступков?
     - По-моему, так.
     - Но подумайте, ведь "я" - это не только мой дух, но и  мое  тело,  кто
может сказать, в какой мере мое я, моя  сущность  обусловлена  случайностями
моего тела? Был  бы  Байрон  Байроном  без  своей  хромоты  или  Достоевский
Достоевским без своей эпилепсии?
     - Индусы не стали бы говорить о случайности. Они ответили бы,  что  это
ваши поступки в  предыдущих  жизнях  предопределили  вашей  душе  обитать  в
несовершенном  теле.  -  Ларри  побарабанил  пальцами  по   столу,   глубоко
задумавшись и уставясь глазами в пространство. Потом со  слабой  улыбкой  на
губах заговорил снова: - Вам  не  приходило  в  голову,  что  перевоплощение
одновременно и объясняет, и оправдывает земное зло? Если зло, от которого мы
страдаем, - следствие грехов, совершенных  в  предыдущих  жизнях,  мы  можем
сносить его с покорностью и надеяться, что,  если  в  этой  жизни  мы  будем
стремиться к праведности, наши будущие жизни  будут  не  так  несчастны.  Но
собственные невзгоды  сносить  легко,  для  этого  требуется  лишь  немножко
мужества;  по-настоящему  нестерпимо   то   зло,   часто   кажущееся   столь
незаслуженным, от которого страдают другие. Если ты способен  убедить  себя,
что это зло - неизбежное следствие прошлого, тогда ты можешь  жалеть  людей,
можешь и должен по мере сил облегчать их страдания, но причин возмущаться  у
тебя не будет.
     - Но почему Бог не создал мир, свободный от страданий и горя, с  самого
начала, когда в человеке еще не было ни праведности, ни греховности, которые
определяли бы его поступки?
     - Индусы сказали бы, что начала не было.  Каждая  душа,  сосуществуя  с
вселенной,  существует  от  века,  и  природа  ее  обусловлена  каким-нибудь
предыдущим существованием.
     - И что же, оказывает эта вера в переселение душ  ощутимое  воздействие
на жизнь тех, кто ее исповедует? Ведь вот где, в сущности, главный критерий.
     - Думаю, что  оказывает.  Могу  рассказать  вам  про  одного  человека,
которого я лично знал; на его жизнь  она,  несомненно,  оказала  очень  даже
ощутимое воздействие. Первые два-три года в Индии я жил  главным  образом  в
туземных гостиницах, но изредка меня приглашали к себе друзья, а раза два  я
пожил в великой роскоши как гость махараджи. Через одного из моих знакомых я
получил приглашение погостить в одном из мелких северных  княжеств.  Столица
там была прелестная - "багряный город, вечности ровесник". Меня  представили
министру финансов. Он получил европейское образование,  учился  в  Оксфорде.
Производил впечатление человека передового, неглупого и  просвещенного  и  к
тому же слыл чрезвычайно дельным министром и ловким, прозорливым  политиком.
Он носил европейское платье, следил за своей внешностью, одни аккуратно под-
стриженные усики чего стоили; и собой был  недурен,  хоть  и  полноват,  как
многие индийцы не первой молодости. Он часто приглашал меня в гости. У  него
был большой сад, и мы сидели в тени развесистых  деревьев  и  беседовали.  У
него была жена и  двое  взрослых  детей.  В  общем,  казалось  бы,  типичный
англизированный индиец. Я ушам своим не поверил, когда узнал, что через год,
когда ему стукнет пятьдесят, он намерен  отказаться  от  своего  прибыльного
поста, передать свою собственность жене и детям и идти бродить по свету  как
нищенствующий монах. Причем самое удивительное было то, что ни его знакомые,
ни махараджа не усматривали в этом ничего из ряда вон выходящего.
     Однажды я ему сказал: "Вы человек без предрассудков, вы  знаете  жизнь,
вы начитанны в естественных науках, философии,  литературе,  скажите  положа
руку на сердце, верите вы в перевоплощение?"
     "Дорогой мой друг, - ответил он, - если бы я в него не верил, жизнь  не
имела бы для меня никакого смысла".
     - А вы в него верите, Ларри? - спросил я.
     - Это очень  трудный  вопрос.  Мне  кажется,  мы,  люди  Запада,  не  в
состоянии верить в него так же безоговорочно, как верят на  Востоке.  У  них
эта вера вошла в плоть и кровь. У нас вместо нее может  быть  только  личное
мнение. Я, например, и верю в него, и не верю.
     Он помолчал, подперев рукой опущенную голову. Потом выпрямился.
     - Хочу вам рассказать, какое у меня однажды было странное  переживание.
Как-то ночью в моей маленькой комнате в ашраме я упражнялся  в  размышлении,
как меня учили тамошние друзья. Я зажег свечу и постарался сосредоточить  на
ней внимание и через некоторое  время  совершенно  отчетливо  увидел  сквозь
пламя длинную череду фигур. Первой была пожилая дама в  кружевном  чепце,  с
седыми локончиками, свисавшими на уши. На ней  был  узкий  черный  корсаж  и
черная шелковая юбка, вся в оборках, - так,  кажется,  женщины  одевались  в
семидесятых годах, и стояла она ко  мне  лицом,  в  грациозной,  застенчивой
позе, опустив по бокам  руки  ладонями  вперед.  На  ее  увядшем  лице  было
прелестное выражение доброты и мягкости. Чуть позади нее, но  в  профиль  ко
мне, стоял высокий тощий еврей, горбоносый и толстогубый, в желтом  кафтане,
с желтой ермолкой на густых черных волосах. У него был вид ученого, на  лице
печать фанатического аскетизма. Позади него, опять лицом ко  мне,  и  видный
яснее всех - протяни руку и тронешь - находился молодой  мужчина  с  веселым
румяным лицом, без всякого сомнения англичанин  шестнадцатого  столетия.  Он
стоял крепко, слегка расставив ноги, - этакий дерзкий,  бесшабашный  гуляка.
За  ним  маячила  еще  бесконечная  вереница  фигур,   как   очередь   перед
кинематографом, но они были как в тумане, разглядеть их я не  мог.  Я  видел
только смутные очертания, да какое-то движение проходило по  ним  волнами  -
так пшеница колышется под летним ветром. Не  знаю,  сколько  это  длилось  -
минуту, или пять, или десять, -  потом  они  постепенно  растаяли  в  ночном
мраке, и ничего не осталось, только ровное пламя свечи.
     Ларри усмехнулся.
     - Можно, конечно, предположить,  что  я  задремал  и  видел  сон.  Или,
сосредоточив  все  мысли  на  этом  маленьком  огоньке,  впал   в   какое-то
гипнотическое состояние, и эти три фигуры, которые я видел так же ясно,  как
вижу вас, были забытыми картинами, сохранившимися у меня  в  подсознании.  А
может быть, это был я сам в прошлых воплощениях. Может быть, не так давно  я
был пожилой дамой в Новой Англии, а до этого  -  левантинцем-евреем,  а  еще
раньше, вскоре после того как Себастьян Кабот отплыл из Бристоля, -  щеголем
при дворе Генриха, принца Уэльского.
     - А что сталось с вашим приятелем из багряного города?
     - Два года спустя я оказался на юге, в городке  под  названием  Мадура.
Вечером в храме кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся и увидел бородатого
человека с длинными черными волосами, в одних трусах, с посохом и миской для
подаяния, как ходят там святые люди. Я только  тогда  узнал  его,  когда  он
заговорил. Это был мой приятель. От удивления я онемел. Он спросил меня, что
я делал с тех пор, как  мы  не  виделись,  и  я  ответил,  спросил,  куда  я
направляюсь, я ответил, что в Траванкур, тогда он сказал,  чтобы  я  отыскал
там Шри Ганешу. "Он вам даст то, чего вы ищете". Я просил рассказать  мне  о
нем, но он улыбнулся и ответил, что когда я его увижу, то сам  узнаю  о  нем
все, что мне положено знать. Я успел  оправиться  от  удивления  и,  в  свою
очередь,  спросил,  что  он  делает  в  Мадуре.  Он  сказал,  что  совершает
паломничество - обходит  пешком  святые  места  Индии.  Я  спросил,  как  он
питается и где ночует. Он сказал, что, когда ему предлагают приют,  спит  на
галерее, а то под деревом или в ограде храма; а что до еды - если предлагают
поесть - не отказывается, а нет - обходится без обеда. Я посмотрел  на  него
повнимательнее и сказал: "А  вы  похудели".  Он,  смеясь,  заявил,  что  это
полезно для здоровья. Потом он простился со мной - забавно было услышать  из
уст этого нищего в набедренной повязке: "Пока, старина"  -  и  прошел  в  ту
часть храма, куда мне не полагалось входить.
     Из Мадуры я уехал не сразу.  Тамошний  храм,  кажется,  единственный  в
Индии, по которому белый человек может свободно расхаживать, лишь бы  он  не
входил в святилище. К ночи там собиралось множество народу: мужчин,  женщин,
детей. Мужчины - голые по пояс, в одних дхоти, лоб, а часто и грудь  и  руки
густо намазаны белой золой от сожженного коровьего  навоза.  Они  склонялись
ниц то у одного священного места, то у другого,  а  иные  лежали  ничком  на
земле в ритуальной  позе  самоуничижения.  Они  молились,  читали  священные
стихи, перекликались, здоровались, ссорились, затевали  ожесточенные  споры.
Гам стоял несусветный, а между тем каким-то непонятным образом там ощущалось
присутствие живого Бога.
     Проходишь длинными залами между изукрашенных скульптурой  колонн,  и  у
подножия каждой колонны сидит нищенствующий праведник,  перед  каждым  миска
для подаяния или маленькая циновка,  на  которую  верующие  изредка  бросают
медяк. Одни одеты, другие почти голые. Одни провожают тебя пустым  взглядом;
другие читают про себя или вслух, точно мимо них и не  снуют  эти  толпы.  Я
искал среди них моего приятеля, но больше ни разу его не встретил. Наверное,
он уже продолжил путь к своей цели.
     - Какая же это была цель?
     - Освободиться от уз  нового  рождения.  По  учению  веданты,  сущность
человека, которую они называют "Атман", а мы называем душой, отлична от тела
и его чувств, отлична от рассудка и разума;  она  не  есть  часть  Абсолюта,
поскольку Абсолют, будучи бесконечным, не имеет частей; она и есть  Абсолют.
Она не сотворена, она существовала всегда, и когда она наконец сбросит  семь
покрывал невежества, то возвратится в бесконечность, из которой пришла.  Она
- как капля воды, что поднялась из моря и дождем упала  в  лужицу,  а  потом
стекла в ручеек, пробралась в узкую речку, потом в мощный поток, бегущий  по
горным ущельям и широким равнинам, отклоняясь то вправо, то влево,  встречая
на пути и каменные завалы,  и  упавшие  деревья,  и  наконец  вливающийся  в
бескрайнее море, из которого поднялась.
     - Но к тому времени, когда эта бедная капля опять сольется с морем, она
наверняка потеряет свою индивидуальность.
     Ларри усмехнулся.
     - Вам ведь хочется пососать кусок сахара, а не  превратиться  в  сахар.
Что такое индивидуальность, как не проявление нашего эгоизма? Пока  душа  не
избавится от него, она не может слиться с Абсолютом.
     - Вы очень бойко толкуете  об  Абсолюте,  Ларри,  и  слово  это  звучит
внушительно. Но что оно, по-вашему, означает?
     - Реальность. Что она  такое  -  этого  нельзя  сказать.  Можно  только
сказать,  чем  она  не  является.  Она  необъяснима.  Индусы   называют   ее
"Брахманом". Она нигде и везде. Она все подразумевает, и все от нее зависит.
Это не человек, не вещь, не первопричина. У нее нет никаких свойств. Она  за
пределами неизменности и перемены, целое и часть,  конечное  и  бесконечное.
Она вечна, потому что ее законченность и совершенство не имеют  отношения  к
времени. Она - истина и свобода.
     "Ну и ну!" - сказал я про себя, а вслух спросил:
     - Но как может  страждущее  человечество  находить  прибежище  в  чисто
умозрительной концепции? Людям всегда требовался личный Бог,  к  которому  в
тяжелую минуту можно обратиться за утешением и поддержкой.
     - Возможно, когда-нибудь в далеком будущем люди станут умнее и  поймут,
что искать  утешения  и  поддержки  нужно  в  собственной  душе.  Мне  лично
представляется, что потребность молиться - это всего лишь пережиток  древней
памяти о жестоких богах, которых нужно было умилостивить. Я думаю,  что  Бог
либо внутри меня, либо нигде. А если так, кому или чему мне молиться? Самому
себе? Люди пребывают на  разных  уровнях  духовного  развития,  и  в  Индии,
например, воображение создало проявления  Абсолюта,  известные  как  Брахма,
Вишну, Шива и еще под множеством имен.  Абсолют  -  в  Ишваре,  создателе  и
правителе мира, и в смиренном фетише, которому крестьянин на своем выжженном
солнцем клочке земли приносит в жертву цветок. Бесчисленные индийские боги -
это всего лишь образы, облегчающие понимание той истины, что "я" человека  и
высшее "я" - одно. Я задумчиво поглядел на Ларри.
     - Хотел бы я знать, почему вас потянуло к этой суровой вере?
     - Думаю, что могу вам объяснить. Мне всегда казалось  немного  смешным,
что основатели той или иной религии ставили человеку условие: веруй в  меня,
иначе не спасешься. Словно без веры со стороны они  сами  не  могли  в  себя
уверовать. Прямо как те древние языческие боги, которые худели  и  бледнели,
если люди не поддерживали их силы жертвоприношениями. Веданта не  предлагает
вам что-либо принимать на веру; она только требует от вас страстного желания
познать Реальность; она утверждает, что вы можете познать Бога так  же,  как
можете познать радость или боль. И сейчас в  Индии  есть  люди,  может  быть
сотни людей, которые убеждены, что они этого достигли. Меня особенно пленяет
мысль, что постигнуть Реальность можно с помощью  знания.  В  более  поздние
эпохи индийские мудрецы, снисходя к человеческой  слабости,  допускали,  что
спасения можно достигнуть также через любовь и добрые дела, но  они  никогда
не отрицали, что самый достойный, хоть и  самый  трудный  путь  -  это  путь
познания, потому что орудие его - самое драгоценное, чем обладает человек, -
разум.

VII

     Здесь я должен прервать свой рассказ  и  пояснить,  что  я  не  пытаюсь
сколько-нибудь последовательно описать философс