ских  биржевиков,  задумавших
околпачить провинциальных  собратьев,  и,  стиснув  зубы,  стал  пригоршнями
швырять деньги, чтобы поддержать курс акций. Он осыпал проклятиями чикагских
маклеров, которые дали этим нью-йоркским мерзавцам себя запугать. Он  всегда
кичился тем, что ни один из его мелких клиентов, будь то вдова,  живущая  на
крошечное наследство, или офицер в отставке, не потерял ни цента, следуя его
советам, и теперь, вместо того чтобы предоставить им нести убытки, восполнял
эти убытки из собственного кармана. Он говорил, что готов обанкротиться, что
новое  состояние  он  всегда  сумеет  нажить,  но,  если   маленькие   люди,
доверившиеся ему, потеряют все, что имели, он будет навеки опозорен. Он мнил
себя великодушным, а был всего-навсего  тщеславен.  Его  огромное  состояние
растаяло, и однажды ночью с ним случился сердечный приступ. Ему шел  седьмой
десяток, всю жизнь он и работал, и развлекался, не жалея сил, переедал и пил
без меры; промучившись несколько  часов,  он  умер  от  закупорки  сердечной
артерии.
     Грэю пришлось справляться с  положением  одному.  Он  перед  тем  много
спекулировал на стороне,  без  ведома  отца,  и  свои  личные  дела  запутал
окончательно. Пробовал выпутаться, но безуспешно.
     Банки отказали ему в ссудах,  более  опытные  биржевики  твердили,  что
единственный выход для него - объявить себя  неплатежеспособным.  Дальнейшее
мне неясно. Он не смог покрыть свои обязательства и был, сколько я  понимаю,
объявлен банкротом; свой дом он  успел  заложить  и  рад  был  передать  его
кредиторам по закладной; отцовские дома, и чикагский, и второй,  в  Марвине,
были проданы за бесценок; Изабелла продала свои  драгоценности;  осталась  у
них только усадьба в Новой Каролине,  в  свое  время  приобретенная  на  имя
Изабеллы, - на нее не нашлось покупателей. Грэй пошел ко дну.
     - А вы-то как, Эллиот? - спросил я.
     - О, я не жалуюсь, - отвечал он небрежно.  -  Для  стриженой  овцы  Бог
умеряет ветер.
     Я не стад его расспрашивать - его финансовые дела меня не  касались,  -
но пребывал в уверенности, что он, как  и  все  мы,  в  той  или  иной  мере
пострадал.
     На Ривьере кризис  поначалу  отразился  слабо.  Правда,  я  узнал,  что
кое-кто понес большие потери, многие виллы остались  на  зиму  закрыты,  для
нескольких других искали покупателя. В отелях множество  номеров  пустовало,
владельцы казино в Монте-Карло сетовали, что сезон выдался не из лучших.  Но
по-настоящему гром грянул лишь два года спустя. Тут один  агент  по  продаже
недвижимости рассказал мне, что на отрезке берега от Тулона  до  итальянской
границы продается 48 000 земельных участков, больших и малых.  Акции  казино
резко упали. Крупные отели снизили цены в тщетной надежде привлечь  публику.
Из иностранцев остались только потомственные бедняки, которым дальше беднеть
было некуда, а  они  денег  не  тратили,  им  просто  нечего  было  тратить.
Владельцы магазинов рвали на себе волосы. Однако  Эллиот  не  сократил  свой
штат прислуги и, в отличие от  многих,  не  уменьшил  ей  жалованья;  как  и
раньше, для титулованных гостей у него находились отборные яства и вина.  Он
купил себе роскошный новый автомобиль - выписал  его  из  Америки,  заплатив
большую пошлину. Он щедро жертвовал на организованное  епископом  бесплатное
питание для семей безработных. Словом, он жил так, будто кризиса и не  было,
будто половина населения земного шара не ощущала его последствий.
     Причину этого я узнал случайно. Эллиот в ту пору перестал  приезжать  в
Англию, только раз в год наведывался на две недели обновить гардероб,  но  в
свою парижскую квартиру по-прежнему переселялся на  три  осенних  месяца,  а
также на май и июнь, поскольку на это время его друзья покидали Ривьеру; сам
он больше всего любил Ривьеру летом -  отчасти  из-за  купанья,  но  главным
образом, думается, потому, что жаркая погода оправдывала некоторую вольность
в одежде, которой он обычно не позволял себе из чувства приличия. А  тут  он
щеголял в ярчайших брюках - красных, зеленых, синих, желтых, подбирая к  ним
пуловеры контрастирующих тонов -  палевые,  сиреневые,  терракотовые  или  в
пестрый  рисунок;  а  комплименты,  на  которые  напрашивались  эти  наряды,
принимал со стыдливой грацией актрисы, когда ее уверяют, что новую роль  она
сыграла божественно.
     Весной, возвращаясь в Кап-Ферра, я провел день  в  Париже  и  пригласил
Эллиота  позавтракать.  Мы  встретились  в  баре   отеля   "Рид",   уже   не
переполненном, как бывало,  веселящимися  студентами  из  Америки,  а  всеми
покинутом, как драматург после премьеры провалившейся пьесы.  Мы  выпили  по
коктейлю - Эллиот наконец примирился с этим заокеанским обычаем - и заказали
завтрак. А позавтракав, он предложил мне пройтись по антикварным  лавкам,  и
я, хотя сам не имел свободных денег, с радостью вызвался  его  сопровождать.
Мы перешли Вандомскую площадь, и тут он извинившись, попросил меня заглянуть
с ним на минутку к Шерве - он там заказал кое-что из белья и  хочет  узнать,
готов ли заказ. Речь шла о нижних сорочках и кальсонах,  на  которых  должны
были вышить его монограмму. Сорочки еще не поступили из мастерской, кальсоны
же приказчик мог показать хоть сейчас.
     - Покажите, - сказал Эллиот и, когда приказчик вышел, добавил: - Мне их
здесь шьют по моей особой выкройке.
     Их принесли, они были шелковые, но в  остальном  показались  мне  точно
такими же, как те, что я часто покупал у Мейси, но  вдруг  мне  бросилось  в
глаза, что над переплетенными буквами Э. и Т. вышита изящная  корона.  Я  не
сказал ни слова.
     - Очень мило, очень мило, - сказал Эллиот. - Ну что  ж,  когда  сорочки
будут готовы, пришлете все вместе.
     Мы вышли из магазина, и Эллиот сказал мне с улыбкой:
     - Корону заметили? Сказать по правде, я и забыл о ней, когда  звал  вас
зайти со мной к Шерве. Я, кажется, еще не говорил вам, что его  святейшество
милостиво соизволил восстановить ради меня наш старый семейный титул.
     - Чего?! - переспросил я,  от  удивления  забыв  о  вежливости.  Эллиот
неодобрительно вздернул брови.
     - Вы разве не знали? Ведь я по женской линии происхожу от графа Лаурия,
который прибыл в Англию в  свите  Филиппа  Второго  и  женился  на  фрейлине
королевы Марии.
     - Нашей старой приятельницы Марии Кровавой?
     - Да, так, помнится, ее прозвали еретики, - сухо ответил Эллиот.  -  Я,
кажется, не рассказывал вам, что сентябрь тысяча девятьсот двадцать девятого
года провел в Риме. Ехал туда с неохотой, ведь  в  это  время  из  Рима  все
разъезжаются, но, на мое счастье, чувство  долга  перевесило  во  мне  жажду
мирских развлечений. Друзья в Ватикане предупредили меня, что биржевой  крах
- дело ближайшего  будущего,  и  советовали  продать  все  мои  американские
бумаги. У католической церкви за плечами мудрость двадцати веков, так что  я
ни минуты не колебался. Я телеграфировал Генри Мэтюрину, чтобы он продал все
и купил золото, и Луизе телеграфировал, чтобы тоже так распорядилась.  Генри
в ответной телеграмме спросил, в своем ли я уме, и отказался действовать  до
подтверждения  моих  инструкций.  Я  тут  же  категорически  предложил   ему
выполнить их  и  сообщить  об  исполнении.  Бедная  Луиза  моего  совета  не
послушалась и поплатилась за это.
     - Значит, когда катастрофа разразилась, вы себе и в ус не дули?
     - Не знаю, зачем вам понадобилось употребить это вульгарное  выражение,
но смысл происшедшего оно передает довольно точно. Я ничего не потерял; мало
того, сорвал, как вы бы, вероятно, выразились, изрядный куш. Через некоторое
время мне удалось купить такие же акции снова,  за  малую  долю  их  прежней
стоимости, и,  поскольку  я  всем  этим  был  обязан  прямому  вмешательству
провидения, иначе не скажешь, я решил, что простая  справедливость  требует,
чтобы я со своей стороны оказал провидению услугу.
     - Да? И что же вы предприняли?
     - Вам, конечно, известно, что дуче осушает и заселяет большие земельные
площади в Понтийских болотах, а мне дали понять, что его святейшество сильно
озабочен отсутствием Божьих храмов для людей, обживающих эти  земли.  Короче
говоря, я построил небольшую церковь в романском стиле, точную  копию  одной
церкви, которую видел в Провансе, скажу не хвастаясь - настоящую  игрушечку.
Освящена  она  во  имя  святого  Мартина,  потому  что  мне  посчастливилось
разыскать старинный витраж с изображением святого Мартина, разрезающего свой
плащ, чтобы отдать половину нагому нищему, и, поскольку символ оказался  так
уместен, я купил этот витраж и поместил над алтарем.
     Я не стал перебивать Эллиота вопросом, какую связь он усматривает между
знаменитым поступком святого и барышом, который он, Эллиот, получил, вовремя
спустив свои акции, а теперь отдал всевышнему, как комиссию посреднику. Но я
- человек прозаический, и символика  часто  от  меня  ускользает.  А  Эллиот
продолжал:
     - Когда  я  удостоился  чести  показать  фотографии  святому  отцу,  он
соблаговолил сказать мне, что в  них  с  первого  взгляда  можно  распознать
безупречный вкус, и добавил несколько слов о том,  как  отрадно  ему  в  наш
развращенный век встретить человека, в котором благочестие сочеталось  бы  с
редкой художественной одаренностью. То было памятное переживание, мой милый,
памятное переживание. Но каково же было мое удивление,  когда  вскоре  после
этого мне стало известно, что он  удостоил  меня  титула.  Как  американский
гражданин,  я  из  скромности  им  не  пользуюсь,  кроме  как  в   Ватикане,
разумеется.  Моему  Жозефу  я  запретил  величать  меня  monsieur  le  comte
{Господин граф (франц.).}, и вы, надеюсь, сохраните мою тайну. Но  я  бы  не
хотел, чтобы его  святейшество  подумал,  будто  я  не  ценю  оказанной  мне
почести, и исключительно из уважения к нему заказываю  метки  с  короной  на
моем личном белье. Могу добавить, что я испытываю скромную гордость, скрывая
свой титул под строгим костюмом джентльмена-американца.
     Мы расстались. Эллиот сказал, что переберется на Ривьеру в конце  июня.
Но случилось иначе. Он уже подготовил переезд своей челяди, сам  намереваясь
не спеша следовать из Парижа в  автомобиле  с  тем  расчетом,  чтобы  к  его
приезду жизнь в доме была налажена, как вдруг пришла телеграмма от Изабеллы,
извещавшая, что  здоровье  ее  матери  резко  ухудшилось.  Эллиот,  движимый
любовью к сестре и сознанием родственного долга, сел в Шербуре на первый  же
пароход и из Нью-Йорка примчался в  Чикаго.  Он  сообщил  мне  письмом,  что
миссис Брэдли очень плоха, исхудала до неузнаваемости. Протянуть  она  может
еще несколько недель, а возможно, и месяцев, но так  или  иначе  он  считает
своей печальной  обязанностью  остаться  с  ней  до  конца.  Он  писал,  что
переносить чикагскую жару не так уж трудно, гораздо  мучительнее  отсутствие
подходящего общества, но, впрочем, сейчас у него ни к чему  не  лежит  душа.
Соотечественники разочаровали его тем, как поддались воздействию кризиса,  -
он ожидал, что в несчастье они проявят больше самообладания.  Зная,  что  на
свете нет ничего легче, чем стойко сносить чужие невзгоды,  я  подумал,  что
Эллиоту, который сейчас богаче, чем когда-либо, такая строгость не к лицу. В
конце письма он просил меня  кое-что  передать  кое-кому  из  его  друзей  и
главное - непременно объяснить всем, кого встречу, почему его дом остался на
лето закрытым.
     Спустя примерно месяц я получил от него еще одно письмо, на этот раз  с
известием, что миссис Брэдли скончалась. Письмо дышало искренним чувством. Я
бы не подумал,  что  он  способен  изъясняться  с  таким  достоинством,  так
прочувствованно и просто, если бы уже давно не убедился,  что,  несмотря  на
свой снобизм и нелепое жеманство,  человек  он  добрый,  благожелательный  и
порядочный. Он писал, что финансовые дела миссис Брэдли немного запутаны. Ее
старший сын, дипломат, замещал сейчас в Токио посла и не смог оставить  свой
пост. Второй сын, в  пору  моего  первого  знакомства  с  семейством  Брэдли
служивший  на  Филиппинах,  был  затем  отозван  в   Вашингтон   и   занимал
ответственную должность  в  государственном  департаменте.  Когда  состояние
матери было признано безнадежным, он приезжал с женой  в  Чикаго,  но  сразу
после похорон возвратился в столицу. А раз так, Эллиот не считал себя вправе
уехать из Америки до того, как все будет  улажено.  Миссис  Брэдли  завещала
свое состояние поровну троим детям, но в связи с биржевым крахом 29-го  года
понесла большие убытки. К счастью, нашелся покупатель на  ферму  в  Марвине,
которую Эллиот в письме назвал "поместьем нашей бедной Луизы".
     "Расставаться с родовым гнездом всегда грустно, - писал  он,  -  но  за
последние годы столько моих друзей в Англии были к этому вынуждены,  что,  я
надеюсь, Изабелла и мои племянники смирятся с неизбежным столь же покорно  и
мужественно. Noblesse oblige" {Высокое положение обязывает (франц.).}.
     Продажа   чикагского    дома    миссис    Брэдли    тоже    совершилась
беспрепятственно. Городские власти уже давно намечали снести ряд  особняков,
один из которых принадлежал ей, и построить на их месте громадный квартирный
дом; привести этот план в исполнение мешала только упорная решимость  миссис
Брэдли  умереть  там,  где  жила.  Стоило  ей  испустить  дух,  как  явились
подрядчики с предложением, которое наследники и поспешили принять. Но и  при
этом доход у Изабеллы остался ничтожный.
     Грэй после краха пробовал получить  работу,  хотя  бы  место  клерка  у
одного из маклеров, сумевших удержаться на поверхности, но в делах  наступил
застой, работники не требовались. Он просил старых знакомых  пристроить  его
на любую, пусть самую скромную и низкооплачиваемую должность, но безуспешно.
Отчаянные попытки предотвратить катастрофу, неотпускающая тревога,  унижение
- все это привело к нервному срыву, у него  начались  головные  боли,  такие
сильные, что порой  он  на  сутки  выбывал  из  строя,  а  потом  еще  долго
чувствовал себя как выжатый лимон. Изабелле подумалось, что лучше  всего  им
сейчас уехать с детьми в усадьбу в Южной Каролине и пожить там, пока Грэй не
поправится. Тамошняя земля, когда-то приносившая сто тысяч  долларов  в  год
как рисовая плантация, уже давно захирела, превратившись в болота и заросли,
способные привлечь только утиной охотой, и покупать ее никто не  желал.  Там
они и жили с тех пор, как Грэй разорился,  и  туда  собирались  вернуться  и
ждать, когда положение улучшится и Грэй сможет найти работу.
     "Этого я не мог допустить, - писал Эллиот. - Дорогой мой, они там живут
как свиньи. Изабелла без горничной, у детей нет гувернантки, две  чернокожие
няньки, и больше никакой прислуги. Я предложил им мою парижскую  квартиру  -
пусть поживут там, пока ситуация в этой фантастической стране не  изменится.
Прислугой я их обеспечу  -  кстати  сказать,  моя  младшая  кухарка  отлично
готовит, я ее оставлю в Париже, а себе с легкостью найду кого-нибудь  на  ее
место. Счета буду оплачивать сам, чтобы свой небольшой доход Изабелла  могла
тратить на туалеты и  на  мелкие  семейные  удовольствия.  Это,  разумеется,
означает, что я буду проводить гораздо больше времени на Ривьере, так что  и
с Вами, милейший, рассчитываю  видеться  чаще  прежнего.  При  том,  во  что
превратились Лондон и Париж, я на Ривьере и  чувствую  себя  уютнее.  Только
здесь я еще могу общаться  с  людьми,  с  которыми  нахожу  общий  язык.  Я,
вероятно, буду изредка наезжать в Париж, но эти дни вполне могу перебиться в
"Риде". Рад сообщить, что наконец  уговорил  Изабеллу  и  Грэя  принять  мое
предложение, и, как только здесь все будет закончено, мы приедем все вместе.
Продажа мебели и картин (весьма, кстати сказать, посредственных, и  едва  ли
даже это подлинники) состоится через  две  недели,  а  пока  что  я  перевез
Изабеллу с семейством к себе в отель "Дрейк" - им, наверно, тяжело  было  бы
оставаться в старом доме до последней минуты. В  Париже  посмотрю,  как  они
водворятся, и приеду на Ривьеру. Не  забудьте  поклониться  от  меня  Вашему
коронованному соседу".
     Кто усомнится в том, что Эллиот, этот  архисноб,  был  в  то  же  время
добрейшим и великодушнейшим из смертных?

                              Глава четвертая

I

     Итак, Эллиот, водворив Мэтюринов в своей просторной квартире  на  Левом
берегу, в конце года возвратился на  Ривьеру.  Свой  дом  он  спланировал  в
расчете на собственные требования, в нем не было места для семьи из  четырех
человек, так что он, если б и захотел, не мог бы  поселить  их  у  себя.  Не
думаю, чтобы это его огорчало. Он отлично понимал, что как одинокий холостяк
ценится выше, чем если бы  всюду  появлялся  в  сопровождении  племянницы  и
племянника, и что устраивать изысканные вечера  для  избранных  (которые  он
всякий раз тщательно обдумывал заранее) ему  было  бы  несравненно  труднее,
если бы нужно было принимать в расчет двух постоянных обитателей дома.
     "Нет, для них будет куда лучше обосноваться  в  Париже  и  привыкать  к
цивилизованной жизни. Да и девочкам пора учиться, мне уже рекомендовали одну
школу, привилегированную и близко от моего дома".
     Таким  образом,  я  увиделся  с  Изабеллой  весной,  когда  приехал  на
несколько недель в Париж в связи с  одной  своей  работой  и  снял  номер  в
гостинице в двух шагах от Вандомской  площади.  Гостиницу  эту  я  ценил  не
только за удобное местоположение, но и за ее особенную атмосферу.  Это  было
обширное старое здание с внутренним двором, уже лет двести  назад  служившее
харчевней. Ванные там были отнюдь не роскошные и  уборные  оставляли  желать
лучшего,  спальни  с  железными,  покрашенными  в  белый   цвет   кроватями,
старомодными белыми покрывалами и огромными  зеркальными  шкафами  выглядели
небогато; но гостиные были обставлены прекрасной старинной мебелью.  В  моей
гостиной диван и кресла, наследие мишурного царствования Наполеона III, хоть
и не очень удобные, обладали некой цветистой прелестью.  В  этой  комнате  я
окунался в эпоху прославленных французских писателей. Глядя на ампирные часы
под стеклянным колпаком,  я  представлял  себе,  как  прелестная  женщина  в
локонах  и  оборках  следит  за  минутной  стрелкой,  поджидая   Растиньяка,
дворянина-авантюриста,  чей  жизненный  путь  от  его  скромного  начала  до
конечного  триумфа  Бальзак  живописал  из  романа  в  роман.   Легко   было
вообразить, что доктор Бьяншон, ставший для своего создателя столь  реальной
фигурой, что, умирая, Бальзак сказал: "Только Бьяншон мог бы мне помочь",  -
что именно здесь этот врач щупал пульс и осматривал  язык  знатной  старухи,
которая приехала из провинции повидаться со стряпчим по поводу  своей  тяжбы
и, прихворнув, велела привести ей лекаря. А за этим секретером изнывающая от
любви красавица в кринолине, возможно,  писала  страстное  письмо  неверному
любовнику или желчный старик в зеленом сюртуке и воротнике, подпирающем уши,
строчил гневный разнос транжире сыну.
     На следующий день по приезде я позвонил Изабелле и спросил, угостит  ли
она меня чаем, если я зайду к ней в пять часов.  Когда  степенный  дворецкий
провел меня в гостиную, она сидела на диване с французской книгой, но тут же
встала и с теплой очаровательной улыбкой обеими руками пожала мне  руки.  До
этого я разговаривал с ней всего раз десять и только два  раза  наедине,  но
она сразу дала мне понять, что мы не случайные знакомые,  а  старые  друзья.
Минувшие десять лет уничтожили пропасть, отделяющую юную девушку от  средних
лет мужчины, и разницы в возрасте я уже почти не ощущал.  Она  приняла  меня
как сверстника, и, хотя я усмотрел в этом  тонкую  лесть  светской  женщины,
через пять минут мы уже болтали легко и непринужденно, словно товарищи,  чье
общение и не  прерывалось.  Она  научилась  в  совершенстве  владеть  собой,
держаться свободно и уверенно.
     Но больше всего меня пор