Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
c'est vous, mon cher ami. Entrez, je vous en prie {А, это вы, мой
друг. Входите, пожалуйста (франц.).}.
Немного удивленный непривычной церемонностью ее тона, я вошел в
маленькую комнату, служившую и гостиной, и мастерской. На мольберте стоял
холст.
- Я так занята, просто вздохнуть некогда, но вы садитесь, а я буду
работать дальше. Мне каждая минута дорога. Поверите ли, Мейерхейм устраивает
мне персональную выставку, нужно подготовить тридцать картин.
- Мейерхейм? Но это замечательно. Как это вам удалось?
Надо сказать, что Мейерхейм - не какой-нибудь захудалый торговец с
улицы Сены, из тех, чьи лавчонки вот-вот прогорят и закроются. Мейерхейм -
владелец отличного выставочного зала на имущем берегу Сены и пользуется
всемирной известностью. Художник, которого он пригрел, находится на верном
пути к успеху.
- Мсье Ашиль привел его посмотреть мои работы, и он нашел, что я очень
талантлива.
- A d'autres, ma vieille, - сказал я, что в переводе значит примерно:
"Расскажи своей бабушке".
Она поглядела на меня и хихикнула.
- Я выхожу замуж.
- За Мейерхейма?
- Еще чего. - Она отложила палитру и кисти. - С утра работаю, можно и
отдохнуть. Выпьем-ка мы с вами стаканчик портвейна, и я вам все расскажу.
Одна из мелких неприятностей парижской жизни состоит в том, что вам в
любое время суток могут предложить стаканчик скверного портвейна. С этим
нужно мириться. Сюзанна принесла бутылку и два стакана, налила и со вздохом
облегчения опустилась на стул.
- Сколько часов простояла на ногах, а у меня ведь расширение вен, боли
ужасные. Ну так вот. Жена мсье Ашиля в начале этого года умерла. Она была
хорошая женщина и хорошая католичка, но женился он на ней не по любви, а из
деловых соображений, и, хоть он очень ее уважал, сказать, что он после ее
смерти был безутешен, было бы преувеличением. Сын его женат и преуспевает в
семейной фирме, а теперь и дочка сосватана за графа. Правда, бельгийского,
но настоящего, без подделки, у него даже есть фамильный замок под Намюром.
Мсье Ашиль говорит, что его покойная жена не захотела бы, чтобы из-за нее
отложилось счастье двух любящих сердец, и, хоть они еще в трауре, свадьба
состоится, как только будет улажена материальная сторона. Мсье Ашилю,
конечно, будет скучно одному в их большущем доме в Лилле, ему нужна женщина
- не только чтобы о нем заботиться, но и вести весь дом, как того требует
его положение. Короче говоря, он попросил меня занять место его покойной
жены и выразился так умно: "В первый раз я женился, чтобы покончить с
конкуренцией между двумя фирмами, и не жалею об этом; но не вижу, почему бы
во второй раз мне не жениться для собственного удовольствия".
- Позвольте вас поздравить, - сказал я.
- Мне, конечно, будет недоставать моей свободы. Я ее очень ценю. Но
нужно думать о будущем. Скажу вам по секрету, мне ведь пошел пятый десяток.
Мсье Ашиль сейчас в опасном возрасте: вдруг ему взбредет в голову увлечься
двадцатилетней девчонкой, что я тогда буду делать? И о дочке подумать надо.
Ей шестнадцать лет, она все хорошеет, вылитый отец. Я дала ей неплохое
образование. Но что пользы отрицать факты, когда они так очевидны? У нее нет
ни таланта, чтобы стать актрисой, ни темперамента, чтобы стать шлюхой, как
ее бедная мать. Так я вас спрашиваю, на что она может рассчитывать? Место
секретарши, работа на почте? А мсье Ашиль великодушно согласился, чтобы она
жила с нами, и обещал дать за ней хорошее приданое, так что приличное
замужество ей обеспечено. Поверьте мне, милый друг, что бы там ни говорили,
а для женщины нет лучшей профессии, чем замужество. Раз дело шло о счастье
моей дочери, я просто не могла не принять такое предложение, пусть и
предстоит поступиться кое-какими радостями (впрочем, с годами они все равно
становились бы все менее доступны), потому что, имейте в виду, когда я выйду
замуж, я намерена стать жутко добродетельной - долгий опыт убедил меня в
том, что основой счастливого брака может быть только абсолютная верность с
обеих сторон.
- В высшей степени нравственная позиция, моя прелесть, - сказал я. - А
как мсье Ашиль, будет по-прежнему раз в две недели ездить в Париж по делам?
- О-ля-ля, за кого вы меня принимаете, дружок? Когда мсье Ашиль
попросил моей руки, я ему сразу сказала: "Имейте в виду, мой дорогой, когда
вы будете ездить в Париж на заседания правления, я буду вас сопровождать.
Одного я вас сюда не пущу, так и знайте". А он говорит: "Вы же не
воображаете, что я способен на какие-нибудь глупости". - "Мсье Ашиль, -
сказала я ему, - вы мужчина в расцвете сил, и кому, как не мне, знать, что у
вас очень страстный темперамент. У вас есть все, чем может плениться
женщина. Словом, по-моему, вам лучше не подвергаться соблазнам". В конце
концов он согласился уступить свое место в правлении сыну, теперь тот будет
вместо него приезжать в Париж. Мсье Ашиль притворился, что считает мое
требование неразумным, но на самом деле он был страшно польщен. - Сюзанна
удовлетворенно вздохнула. - Если бы не безграничное тщеславие мужчин, нам,
бедным женщинам, жилось бы еще труднее.
- Все это так, но какое отношение это имеет к вашей персональной
выставке у Мейерхейма?
- Мой бедный друг, вы сегодня что-то плохо соображаете. Я же вам годами
внушаю, что мсье Ашиль очень умен. Он должен думать о своем положении, а
люди в Лилле всегда норовят осудить человека. Мсье Ашиль желает, чтобы я
заняла в тамошнем обществе место, подобающее жене столь значительного лица.
А вы же знаете этих провинциалов - обожают совать свой длинный нос в чужие
дела, они же первым делом спросят: Сюзанна Рувье? А кто она такая? Так вот,
ответ им будет готов. Она - та известная художница, чья выставка,
состоявшаяся недавно в галерее Мейерхейма, удостоилась таких громких и
заслуженных похвал. "Мадам Сюзанна Рувье, вдова офицера колониальной пехоты,
с мужеством, характерным для истой француженки, в течение нескольких лет
содержала своим талантом себя и свою прелестную дочь, безвременно лишившуюся
отцовской заботы, и мы счастливы сообщить, что в скором времени широкая
публика получит возможность оценить ее тонкое искусство и уверенную технику
в галерее безошибочного знатока мсье Мейерхейма".
- Это что за галиматья? - спросил я.
- Это, мой дорогой, реклама, которую авансом организует мсье Ашиль. Она
появится во всех крупных газетах Франции. Он проявил небывалое великодушие.
Мейерхейм запросил безбожную цену, но мсье Ашиль согласился, словно речь шла
о сущих пустяках. На предварительном просмотре будет шампанское, а откроет
выставку сам министр изящных искусств - он кое-чем обязан мсье Ашилю - и
произнесет очень красивую речь, в которой будет превозносить мои женские
добродетели и художественный талант, а под конец сообщит, что государство,
почитающее своим приятным долгом награждать достойных, приобрело одну из
моих картин для национального фонда. Там будет весь Париж, а критиков
Мейерхейм взял на себя. Он гарантирует, что их отзывы будут не только
благоприятные, но и достаточно длинные. Они, бедняги, так мало зарабатывают,
это чистая благотворительность - дать им немножко подработать на стороне.
- Все это вы заслужили, дорогая. Вы всегда были большой молодец.
- Et ta seur, - ответила она, что уже совсем непереводимо. - Но это еще
не все. Мсье Ашиль купил на мое имя виллу в Сен-Рафаэле, на берегу моря, так
что в лилльском обществе я займу место не только как известная художница, но
и как женщина с капиталом. Через два-три года он удалится от дел, и мы будем
жить на Ривьере, как благородные. Пока я буду поглощена искусством, он
сможет кататься на лодке и ловить креветок. А теперь я покажу вам мои
картины.
Сюзанна занималась живописью уже несколько лет, по очереди подражала
манере целого ряда своих любовников и выработала-таки свой собственный
стиль. Рисовала она по-прежнему плохо, но чувство цвета у нее заметно
развилось. Она показала мне пейзажи, которые написала, когда гостила у своей
матери в Анжу, уголки Версальского сада и леса Фонтенбло, уличные сценки,
привлекшие ее внимание в парижских предместьях. Это была живопись воздушная
и невещественная, но в ней была прелесть полевого цветка и даже какая-то
небрежная грация. Одна картина понравилась мне больше других, и, чтобы
сделать приятное Сюзанне, я выразил желание купить ее. Не помню уж, как она
называлась - не то "Поляна в лесу", не то "Белый шарф", я и по сей день
этого не выяснил. Я спросил, сколько она стоит, цена оказалась сходная, и я
сказал, что возьму ее.
- Вы ангел! - воскликнула Сюзанна. - Вот у меня и почин есть. Конечно,
получить ее вы сможете только после выставки, но я прослежу, чтобы в газетах
упомянули, что ее купили вы. В конце концов, вам лишняя реклама тоже не
повредит. Я рада, что вы выбрали именно эту вещь, я считаю ее одной из своих
лучших работ. - Она взяла зеркало и, прищурившись, посмотрела, как картина в
нем отражается. - В ней есть шарм, - сказала она, - это уж точно. Взять хотя
бы зеленые тона - какие они сочные и вместе с тем нежные! А это белое пятно
в центре - подлинная находка. Оно придает композиционное единство всей
картине. Да, тут виден талант, что и говорить, настоящий талант.
Я убедился, что она уже перешагнула грань, отделяющую любителей от
профессионалов.
- Ну а теперь, дружок, посплетничали, и хватит. Мне надо работать.
- А мне пора уходить, - сказал я.
- Кстати, где этот бедный Ларри, все там, у краснокожих? Так
непочтительно она имела обыкновение именовать обитателей страны Господа
Бога.
- Насколько я знаю, да.
- Нелегко ему, наверно, там приходится, ведь он такой милый, мягкий.
Если верить кино, жизнь там страшная - гангстеры, ковбои, мексиканцы.
Правда, как мужчины эти ковбои даже довольно привлекательны. 0-ля-ля. Но в
Нью-Йорке, говорят, опасно ходить по улицам без револьвера.
Она вышла со мной в переднюю и поцеловала в обе щеки.
- Мы с вами хорошо проводили время. Не поминайте лихом.
VI
Вот и конец моей повести. О Ларри я с тех пор ничего не слышал, да и не
ожидал услышать. Поскольку он обычно выполнял свои намерения, вполне
возможно, что, вернувшись в Америку, он поступил работать в гараж, а потом
водил грузовик, пока не узнал получше родную страну, из которой отлучался на
такой долгий срок. А тогда он вполне мог выполнить и свою фантастическую
затею - стать шофером такси; правда, то была всего лишь шальная мысль, в
шутку брошенная на столик в ночном ресторане, но я не слишком удивился бы,
узнав, что он привел ее в исполнение; во всяком случае, садясь в Нью-Йорке в
такси, я всякий раз заглядывал в лицо шоферу - а не глянут ли на меня в
ответ глубоко посаженные глаза Ларри, с затаившейся в них улыбкой? Этого не
случилось. Началась война. В авиацию он уже не годился по возрасту, но,
возможно, он опять водит грузовик на родине или за морем, а возможно,
работает на заводе. Мне хочется думать, что в свободное время он пишет
книгу, в которой пытается рассказать обо всем, чему научила его жизнь и чем
он хочет поделиться с другими, но, если такая книга и начата, конца ей не
видно. Время у него, впрочем, есть, ибо прожитые годы не оставили на нем
следа и он по-прежнему молод душой и телом.
Он не честолюбив, не гонится за славой; перспектива стать "деятелем"
была бы ему глубоко противна: возможно, он и не желает большего, чем жить
той жизнью, какую выбрал, и просто оставаться самим собой. Он слишком
скромен, чтобы ставить себя кому-то в пример, но, возможно, надеется, что
несколько мятущихся душ, привлеченных к нему, как бабочки к свету свечи,
разделят его веру в то, что подлинное удовлетворение может дать только жизнь
духа и еще что, следуя кротко и бескорыстно по пути к совершенству, он будет
тем самым служить людям не хуже, чем если бы писал книги или проповедовал
перед тысячными толпами.
Однако все это домыслы. Сам я "из праха земного"; я могу только
восхищаться светлым горением столь исключительного человека, но не могу
поставить себя на его место и проникнуть в тайники его души, что мне как
будто удавалось иногда с людьми более заурядными. Ларри, как и хотел,
растворился - его поглотил тот бурный человеческий конгломерат, то скопище
людей, раздираемых противоречивыми интересами, заблудившихся в мировом
хаосе, тяготеющих к добру, внешне так уверенных в себе, а внутренне таких
растерянных, таких добрых и жестоких, доверчивых и опасливых, скупых и
великодушных, которое зовется населением Соединенных Штатов. Мне больше
нечего о нем сказать. Я понимаю, как это огорчительно, но что поделаешь.
Однако, заканчивая эту книгу с неприятным сознанием, что оставил читателей в
неведении, и не зная, как поправить дело, я оглянулся на свое длинное
повествование в надежде найти хоть какой-то способ закончить его не столь
огорчительно и, к величайшему своему изумлению, убедился, что совершенно
неумышленно написал не что иное, как историю со счастливой развязкой. Ведь
все мои персонажи, оказывается, обрели то, к чему стремились: Эллиот -
доступ в высокие сферы; Изабелла - прочное положение в культурном и
деятельном общественном кругу, подкрепленное солидным капиталом; Грэй -
постоянное прибыльное дело и к тому же контору, где проводит время от девяти
до шести часов; Сюзанна Рувье - уверенность в завтрашнем дне; Софи - смерть,
а Ларри - счастье. И пусть надменно брюзжат просвещенные критики; мы-то,
читающая публика, все в глубине души любим истории с хорошим концом, так что
моя развязка, пожалуй, не так уж и огорчительна.