ой, чтобы разобраться в бесконечных сложностях  человеческой
природы?
     - Поэтому я и хотела с вами поговорить, - продолжала она, не слушая.
     - Вам тяжело?
     - Нет, это не то слово. Когда Ларри нет рядом, все как будто в порядке.
Это когда мы вместе, я чувствую себя такой слабой. И до сих  пор  что-то  не
отпускает, тянет, не  дает  распрямиться,  вот  как  бывает  после  верховой
прогулки, когда перед тем давно не садилась на  лошадь;  это  не  боль,  это
вполне можно терпеть, но чувствуешь  все  время.  Скоро,  наверно,  пройдет.
Только очень уж обидно, что Ларри себя губит.
     - Может, еще и не погубит. Он пустился в долгий,  трудный  путь,  но  в
конце пути, возможно, и найдет то, что ищет.
     - А что он ищет?
     - Вы не догадались? А по-моему, из его слов это явствует. Он ищет Бога.
- Бог ты мой! - вскричала она удивленно и недоверчиво. Но мы тут же невольно
рассмеялись - очень уж забавно  получилось,  что  одно  и  то  же  слово  мы
употребили так по-разному. Изабелла, впрочем, сразу опять  стала  серьезной,
мне даже показалось, что она немного испугана. - С чего вы это взяли?
     - Это всего лишь догадка. Но вы ведь просили меня как писателя сказать,
что я обо  всем  этом  думаю.  К  сожалению,  вы  не  знаете,  какое  именно
потрясение, пережитое на войне, так сильно повлияло на Ларри. Вероятно,  это
был какой-то внезапный удар, к которому он не был  подготовлен.  Вот  мне  и
кажется, что это переживание, каково бы оно ни было, открыло  ему  глаза  на
быстротечность жизни и породило мучительное желание  увериться  в  том,  что
есть все же воздаяние за все грехи и горести мира.
     Я видел, что от такого поворота в нашем разговоре Изабелле стало не  по
себе. Она почувствовала, что теряет почву под ногами.
     - Очень уж мрачно это звучит. Мир надо принимать таким,  как  он  есть.
Раз уж мы существуем, надо брать от жизни все, что можно.
     - Должно быть, вы правы.
     - Я вот знаю, что я самая обыкновенная, нормальная женщина. И хочу жить
в свое удовольствие.
     - Видимо, это случай полной несовместимости характеров. И  хорошо,  что
вы в этом убедились еще до брака.
     - Я хочу выйти замуж, и иметь детей, и жить...
     - В той общественной сфере, в  которой  милостивому  провидению  угодно
было вас поселить, - закончил я с улыбкой.
     - А что в этом дурного? Сфера очень приятная, я ею вполне довольна.
     - Вы с Ларри - как двое друзей, которые хотят вместе  провести  отпуск,
только одного прельщает восхождение на ледяные пики Гренландии, а другого  -
рыбная ловля в атоллах у берегов Индии. Ясно, что им не сговориться.
     - На ледяных пиках Гренландии я хоть могла  бы  добыть  себе  котиковое
манто, а в атоллах у берегов Индии, по-моему, и рыбы-то нет.
     - Это еще неизвестно.
     - Почему вы так говорите? - спросила она, хмурясь. -  Мне  кажется,  вы
все время чего-то недоговариваете. Я понимаю, что главную роль  здесь  играю
не я, а Ларри. Он идеалист, он мечтатель, и, даже если его высокая мечта  не
сбудется, честь ему и слава, что такая мечта у  него  была.  А  моя  роль  -
практичной, расчетливой стяжательницы.  Здравый  смысл  обычно  не  вызывает
сочувствия, ведь так? Но вы забываете, что платить-то пришлось бы мне, Ларри
витал бы в облаках, а мне осталось бы плестись за  ним  и  сводить  концы  с
концами. А я хочу жить.
     - Я этого вовсе не забываю. Когда-то давно, еще  в  молодости,  я  знал
одного человека, врача, и очень неплохого, но практиковать он не  хотел.  Он
годами просиживал с библиотеке Британского  музея  и  время  от  времени,  с
большими промежутками, производил на свет огромный труд, не то  научный,  не
то философский, которого никто не читал и который он был  вынужден  издавать
на свои средства. Таких никчемных фолиантов он написал четыре  или  пять.  У
него был сын, тот мечтал служить в армии, но на учение в Сандхерсте не  было
денег, он пошел рядовым. И был убит на войне. Была  у  него  и  дочь,  очень
хорошенькая, я слегка за ней ухаживал. Та пошла на сцену, но таланта  у  нее
не оказалось, и она колесила по провинции в составе второразрядных трупп, на
крошечных ролях и за грошовое жалованье. Мать ее из года в год  гнула  спину
на тяжелой, нескончаемой домашней  работе,  здоровье  ее  сдало,  и  девушке
пришлось вернуться домой и взвалить на себя  ту  же  отупляющую  работу,  на
которую у матери уже не было сил. Исковерканные, впустую прожитые  жизни,  и
ради чего - неизвестно. Да, сойти с проторенного пути - та же лотерея. Много
званых, но мало избранных.
     - Мама и дядя Эллиот меня одобряют. А вы?
     - Милый  друг,  какое  это  для  вас  имеет  значение?  Я  же  для  вас
посторонний человек.
     - Вы для меня объективный наблюдатель, - пояснила она с милой  улыбкой.
- Мне  ваше  одобрение  важно.  Вы  ведь  тоже  считаете,  что  я  поступила
правильно?
     - Я считаю, что вы поступили правильно для себя,  -  ответил  я,  почти
уверенный, что она не уловит маленькой разницы между своими словами и моими.
     - Тогда почему меня совесть мучает?
     - А она мучает?
     Все еще улыбаясь, но теперь уже невесело, она кивнула головой.
     - Я знаю, это единственный разумный выход.  Каждый  нормальный  человек
согласится, что иначе я поступить  не  могла.  С  какой  практической  точки
зрения ни взглянуть - с точки зрения житейской мудрости, или  приличий,  или
принятых понятий о том, что хорошо и что плохо, - я сделала то,  что  должна
была сделать. И все-таки в глубине души меня  что-то  гложет,  все  кажется,
что, будь я лучше, добрее, благороднее, я вышла бы за Ларри и разделила  его
жизнь. Если б только я достаточно его любила, мне все было бы нипочем.
     - Можно сказать и  наоборот:  если  бы  он  достаточно  вас  любил,  он
исполнил бы вашу волю.
     -  Я  и  так  пробовала  думать.  Но  это   не   помогает...   Наверно,
самопожертвование  больше  свойственно  женщинам,  чем   мужчинам.   -   Она
усмехнулась. - Ну, знаете, Руфь, и поля маовитские, и все такое.
     - Так рискните.
     До сих пор мы  говорили  в  легком  тоне,  словно  речь  шла  об  общих
знакомых, чьи дела мы  не  принимаем  особенно  близко  к  сердцу,  и,  даже
передавая мне свой разговор с Ларри, Изабелла сдобрила свой  рассказ  живым,
веселым юмором, словно не хотела, чтобы я отнесся к нему  слишком  серьезно.
Но теперь она побледнела.
     - Я боюсь.
     Мы помолчали. По спине у меня  пробежал  холодок,  как  всегда  бывает,
когда я оказываюсь перед глубоким, подлинным человеческим чувством. Для меня
в этом есть что-то грозное, пугающее.
     - Вы очень его любите? - спросил я наконец.
     - Не знаю. Он меня бесит. Выводит из себя. А тоскую я о нем ужасно.
     И опять мы умолкли. Я не знал, что сказать. В  маленькой  кофейне  было
полутемно от густых кружевных  занавесок  на  окнах.  По  стенам,  оклеенным
желтыми "мраморными" обоями, висели старые  гравюры,  изображавшие  охоту  и
скачки. И вся комната с  ее  мебелью  красного  дерева,  потертыми  кожаными
креслами и влажным, спертым воздухом напоминала кофейню из романа  Диккенса.
Я помешал в камине и подбавил угля. Внезапно Изабелла заговорила:
     - Понимаете, я думала, если поставить вопрос ребром, он сдастся. Я ведь
знала, что он слабый.
     - Слабый? - вскричал я. - Из чего вы это заключили? Человек больше года
поступал вопреки осуждению всех своих друзей и знакомых, потому  что  твердо
решил не сворачивать с избранного пути...
     - Я всегда могла подбить его на что угодно. Я из него веревки вила. И в
компании нашей он никогда не верховодил. Куда мы, туда и он.
     Я следил, как кольцо дыма от моей сигареты становилось  все  больше,  а
потом растаяло в воздухе.
     - Мама и Эллиот были очень недовольны, что я после всюду с ним  бывала,
как будто ничего не случилось, но сама я как-то не  принимала  это  всерьез.
Все думала, что в конце концов он уступит. Я просто не могла поверить,  что,
когда мне удастся вбить в его глупую голову, что я не шучу, он и тогда будет
упорствовать. - Она помедлила и одарила меня озорной, лукавой улыбкой. -  Вы
будете очень шокированы, если я расскажу вам одну вещь?
     - Едва ли. Для этого много нужно.
     - Когда мы решили уехать в Лондон, я позвонила Ларри и  предложила  ему
провести мой последний вечер в  Париже  вместе.  Дядя  Эллиот,  когда  я  им
сказала, заявил, что это в высшей степени неприлично, а мама  сказала,  что,
на ее взгляд, это лишнее. Когда мама говорит "это  лишнее",  надо  понимать,
что она решительно против.  Дядя  Эллиот  спросил,  что  мы  задумали,  и  я
сказала, что мы решили где-нибудь пообедать,  а  потом  поездить  по  ночным
клубам. Он  сказал  маме,  что  она  должна  запретить  эту  эскападу.  Мама
спросила: "Если я тебе это запрещу, ты послушаешься?" А  я  ответила:  "Нет,
мамочка, ни в коем случае". Тогда она сказала: "Ну вот, я так  и  думала.  А
раз так, много ли проку будет от моего запрета?"
     - Ваша мама - на редкость разумная женщина.
     - Она все, решительно все замечает. Когда Ларри за мной заехал, я пошла
к ней проститься. Я была немножко накрашена, вы ведь знаете,  в  Париже  без
этого нельзя, а то чувствуешь себя такой голой, и, когда она увидела,  какое
я надела платье, она  так  оглядела  меня  с  головы  до  ног,  что  я  даже
поежилась, - не иначе как догадалась, что  я  задумала.  Но  она  ничего  не
сказала. Только поцеловала меня и пожелала весело провести время.
     - А что вы задумали?
     Изабелла поглядела на меня с сомнением, словно еще не решила, до  конца
ли быть со мной откровенной.
     - В зеркале я себе понравилась, и это был  мой  последний  шанс.  Ларри
заранее заказал столик у Максима. Мы ели разные вкусные вещи, все мое  самое
любимое, и пили шампанское. Тараторили без умолку, во  всяком  случае  я,  и
Ларри много смеялся. Я всегда могу его рассмешить,  отчасти  поэтому  мне  и
было с ним так хорошо. Мы потанцевали, потом поехали в  кафе  "Мадрид".  Там
встретили знакомых и опять пили  шампанское.  Потом  все  вместе  поехали  в
"Акацию". Ларри танцует очень хорошо, и мы с ним станцевались. Жара, музыка,
вино - в голове туман, море по колено. Я танцевала с Ларри щекой  к  щеке  и
чувствовала, что он меня хочет. А уж я как его хотела... И тут я  придумала.
Подсознательно-то я, наверно, думала это все время.  Я  решила  -  пусть  он
проводит меня домой и войдет, а уж там - там неизбежное неизбежно случится.
     - Право же, изящнее выразить вашу мысль было бы трудно.
     - Моя комната была на отлете, далеко от маминой и дяди Эллиота, так что
на этот счет я была спокойна. И я решила, что, когда мы вернемся в  Америку,
я напишу ему, что жду ребенка. Тогда он должен будет приехать и жениться  на
мне, а уж если он окажется дома, я сумею его там  удержать,  тем  более  что
мама болеет. Я говорила себе: "Дура же я была, что раньше не додумалась.  Ну
конечно, теперь все  будет  в  порядке".  Когда  музыка  кончилась,  мы  еще
постояли обнявшись, и я сказала, что уже  поздно,  а  поезд  наш  отходит  в
полдень, так что пора ехать домой. Мы взяли такси. Я к нему прижалась, а  он
обнял меня и стал целовать. Он  меня  целовал,  целовал...  это  было  такое
счастье. Я и не заметила, как мы доехали. Ларри расплатился.
     "Пойду домой пешком".
     Такси укатило, я обняла его за шею и сказала:
     "Зайди, выпьем на прощание".
     "Ну что ж, давай".
     Он позвонил, дверь отворилась. Входя в вестибюль, он  включил  свет.  Я
посмотрела ему в глаза. Они были такие честные, доверчивые, такие  невинные,
так было ясно, что у него и в мыслях нет, что я готовлю  ему  западню,  и  я
почувствовала, что не могу сделать ему такую гадость. Все равно что отнять у
ребенка конфету. Знаете, что я  сделала?  Я  сказала:  "А  в  общем,  лучше,
пожалуй, не стоит. Маме сегодня нездоровилось,  может,  она  уснула,  так  я
боюсь, не разбудить бы  ее.  Спокойной  ночи".  Я  дала  ему  еще  раз  меня
поцеловать и вытолкала его за дверь. Тем дело и кончилось.
     - И теперь вы об этом жалеете?
     - И не жалею, и не рада. Я просто не могла иначе. Как будто  это  не  я
сделала. Как будто кто-то  действовал  за  меня.  -  Она  скорчила  забавную
гримаску. - Мое лучшее "я", так это, кажется, называется.
     - Наверно, так.
     - Тогда пусть мое лучшее  "я"  и  расплачивается.  Авось  впредь  будет
осторожнее.
     На этом, в сущности, наш разговор закончился. Возможно, Изабелле  стало
легче на душе от того, что она выложила кому-то все без утайки,  но  сделать
для нее больше этого я не мог. Чувствуя, что не оправдал ожиданий, я все  же
попробовал хоть что-то сказать ей в утешение.
     - Знаете, - сказал я, - когда бываешь влюблен  и  все  получается  тебе
наперекор, страдаешь ужасно и кажется, что пережить это невозможно. Но  море
- великий целитель, скоро сами узнаете.
     - Это как же понимать? - улыбнулась она.
     - А вот как: любовь не выносит качки, от морских переездов она  хиреет.
Когда между вами и Ларри ляжет Атлантический океан, вы сами  убедитесь,  как
мало осталось от той боли, что раньше казалась нестерпимой.
     - Вы говорите по личному опыту?
     - По опыту бурного прошлого. Когда меня  одолевали  муки  неразделенной
любви, я тут же брал билет на океанский лайнер.
     Дождь, видимо, зарядил надолго; мы  решили,  что  ничего  страшного  не
будет, если Изабелла не увидит  достопримечательностей  Хэмптон-Корта,  даже
кровати королевы Елизаветы, и поехали обратно в Лондон. После этого я  видел
ее еще два или три раза, но не одну. А потом  мне  захотелось  отдохнуть  от
Лондона, и я махнул в Тироль.

                                Глава третья

I

     Прошло десять лет, в течение которых я не видел ни Изабеллу, ни  Ларри.
С Эллиотом я продолжал видаться и даже (по причинам, о которых будет сказано
ниже) чаще прежнего, и от него иногда узнавал что-нибудь новое про Изабеллу.
О Ларри же он ничего не мог мне сказать.
     - Откуда мне знать, может быть, он все еще в  Париже,  но  едва  ли  мы
когда-нибудь  встретимся.  Мы  вращаемся  в  разных  кругах,  -  пояснил  он
снисходительно. - Очень прискорбно, что он так опустился. Ведь он  из  очень
хорошей семьи. Если бы он мне доверился, я, несомненно, мог бы вывести его в
люди. Нет, Изабелла вовремя с ним рассталась.
     Я не был столь разборчив, как Эллиот, и в Париже у меня было  несколько
знакомых, общаться с которыми он счел бы ниже своего достоинства.  Во  время
моих коротких, но довольно частых наездов я спрашивал кое-кого  из  них,  не
встречали ли они Ларри, не слышали ли о нем; иные его помнили, но  близко  с
ним не был знаком никто, и никто  не  мог  мне  сообщить  о  нем  каких-либо
сведений. Я побывал в ресторане, где он обычно обедал, там сказали,  что  он
не заходил уже давно - должно быть, уехал. И не попался он мне  ни  в  одном
кафе на бульваре Монпарнас, куда часто заглядывают обитатели этого района.
     Когда Изабелла уехала, он собирался в Грецию, но  потом  передумал.  ШЪ
том, что с ним было дальше, он сам  поведал  мне  много  лет  спустя,  я  же
расскажу  об  этом  сейчас,  потому  что  события  удобнее  располагать   по
возможности в хронологическом  порядке.  Все  лето  и  почти  всю  осень  он
оставался в Париже.
     - А потом, - сказал он, - я почувствовал, что хватит с меня книг,  надо
отдохнуть. Два года я сидел над книгами по восемь - десять часов в сутки.  И
я пошел работать в угольную шахту.
     - Куда? - вскричал я, пораженный. Он засмеялся.
     - Я решил, что несколько месяцев физического труда - это  как  раз  то,
что мне нужно. Что это позволит мне разобраться в своих мыслях  и  перестать
спорить с самим собой.
     Я не ответил.  Только  ли  это,  думал  я,  было  причиной  для  такого
неожиданного шага, или же этот шаг был связан с отказом  Изабеллы  выйти  за
него замуж?  Ведь  я  понятия  не  имел,  насколько  глубоко  он  ее  любит.
Влюбленные находят тысячи способов убедить себя в том, что, раз  им  чего-то
хочется, значит,  это  разумно.  Отсюда,  думается  мне,  и  огромное  число
неудавшихся браков. Вот так же люди иногда поручают вести свои дела близкому
другу, хоть и знают, что он мошенник: они отказываются верить, что  мошенник
- в первую очередь мошенник, а потом уже друг; они  убеждены,  что,  хотя  с
другими он поступает бесчестно, их-то он не обманет. У Ларри хватило сил  не
пожертвовать ради Изабеллы той жизнью, которую он себе выбрал, но  возможно,
что потерять ее оказалось горше, чем он ожидал. Возможно, он, как и все  мы,
грешные, мечтал, что и волки будут сыты, и овцы целы.
     - И что же было дальше? - спросил я.
     - Я упаковал мои  книги  и  одежду  и  сдал  на  хранение  в  "Америкен
экспресс". Потом уложил  в  чемодан  сменный  Костюм  и  кое-какое  белье  и
пустился в путь. У моего учителя греческого языка  сестра  была  замужем  за
управляющим одной шахтой в Лансе, и он  дал  мне  к  нему  письмо.  Вы  Ланс
знаете?
     - Нет.
     - Это на  севере  Франции,  недалеко  от  бельгийской  границы.  Там  я
переночевал в привокзальной гостинице, а на следующий день  рабочим  поездом
добрался до места. Вы когда-нибудь бывали в шахтерском поселке?
     - Только в Англии.
     - А они, наверно, везде на одно лицо. Шахта, дом управляющего, и ряд за
рядом двухэтажные домики, все одинаковые, один как другой, хоть плачь. Еще -
уродская церковь недавней постройки и несколько кабаков. Приехал  я  туда  в
холодный ненастный день, уже начинался  дождь.  Нашел  контору  и  предъявил
управляющему мое письмо. Он был маленький, толстенький, с  красными  щечками
и, как видно, любитель поесть.  У  них  была  нехватка  рабочих  рук,  много
шахтеров погибло на  войне,  они  даже  взяли  на  работу  поляков,  человек
двести-триста. Он задал мне несколько вопросов, поморщился, когда узнал, что
я американец, почему-то это показалось ему подозрительным, но его шурин  дал
обо мне хороший отзыв, и он меня зачислил. Хотел было  дать  мне  работу  на
поверхности, но я сказал, что хочу в шахту.  Он  сказал,  что  с  непривычки
трудно будет, я сказал - ничего, и он  поставил  меня  подручным  забойщика.
Вообще-то это работа для мальчишек, но мальчишек тоже  не  хватало.  Он  был
славный человечек, спросил, устроился ли я с жильем, а когда узнал, что нет,
написал мне на бумажке адрес одной  женщины,  которая  наверняка  сдаст  мне
койку. Вдова шахтера, муж погиб, оба сына работают в шахте.
     Я взял свой чемодан и  отправился.  Нашел  адрес,  дверь  мне  отворила
высокая тощая женщина, полуседая, с большими темными глазами.  В  молодости,
наверно, была красивая. Она и тогда еще была бы недурна, несмотря на  жуткую
худобу, жаль только, двух передних зубов не хватало. Она сказала, что  целой
комнаты у нее нет, но есть комната с  двумя  койками:  одну  снимает  поляк,
вторая свободна. Наверху в одной комнате живут ее сыновья, в  другой  -  она
сама. Нижняя комната, которую она мне показала, раньше, наверно,  называлась
гостиной; я бы предпочел иметь свой угол, но подумал, что привередничать  не
стоит, к тому же и  дождь  разошелся  вовсю,  я  уже  успел  промокнуть.  Не
хотелось опять выходить на улицу, и  я  сказал,  что  это  мне  подходит,  и
остался у нее. Гостиной им теперь служила кухня, там даже  стояло  несколько
ветхих кресел. Во дворе был сарай для угля, он же баня. Братья и поляк брали
завтраки с собой на работу, а мне она  предложила  поесть  вместе  с  нею  в
полдень. Потом я сидел в кухне и курил, а она делала свои  домашние  дела  и
рассказывала о себе и своей семье.  После  смены  вернулся  домой  поляк,  а
вскоре за ним и братья. Поляк молча кивнул мне, когда хозяйка сказала, что я
буду жить с ним в одной комнате, взял с плиты большущий  чайник  и  пошел  в
сарай мыться. Оба парня были рослые,  красивые,  даже  под  слоем  грязи,  и
отнеслись ко мне приветливо. Им казалось ужасно смешно,  что  я  американец.
Одному