л на нее. - Так  вы  не  жалеете,  что
десять лет назад не вышли за Ларри?
     - Нет. Это было бы безумием. Но, конечно, если б я знала то,  что  знаю
теперь, я бы уехала куда-нибудь и прожила с ним три месяца, а  потом  раз  и
навсегда вычеркнула его из своей жизни.
     - Думаю, для вас лучше, что  вы  не  пошли  на  такой  эксперимент:  вы
рисковали убедиться,  что  связаны  с  ним  такими  узами,  которых  вам  не
разорвать.
     - Не думаю. То было всего лишь физическое  влечение.  Вы  ведь  знаете,
часто  лучший  способ  превозмочь  желание  состоит   в   том,   чтобы   его
удовлетворить.
     - А известно ли вам, что вы заядлая собственница? Вы мне сказали, что у
Грэя поэтическая натура и что он - пылкий любовник; охотно верю, что и то  и
другое вам дорого; но вы мне не сказали, что вам дороже, чем  то  и  другое,
вместе взятое, а  это  -  ощущение,  что  вы  крепко  держите  его  в  ваших
прелестных, хоть и не таких уж маленьких ручках. Ларри всегда  ускользал  от
вас. Вы помните  эту  оду  Китса?  "Любовник  смелый,  никогда  тебе  ее  не
целовать, хоть цель близка".
     - Напрасно вам кажется, что вы знаете все на свете, - сказала она  чуть
язвительно. - Удержать  мужчину  женщина  может  только  одним  способом.  И
запомните: важен не первый раз, когда она ложится с ним в постель, а второй.
Если она после этого его удержит, значит, удержит навсегда.
     - Что и говорить, вы набрались любопытных сведений.
     - А я много где бываю, смотрю, слушаю и мотаю на ус.
     - Если не секрет, откуда у вас эта последняя информация?  В  ее  улыбке
была бездна лукавства.
     - От одной женщины, с которой я подружилась на выставке мод. Продавщица
сказала мне, что это самая шикарная кокотка в  Париже,  и  я  решила  с  ней
познакомиться. Адриенна де Труа. Слышали про такую?
     - Никогда.
     - Какой пробел в вашем образовании! Ей сорок  пять  лет,  она  даже  не
красива, но осанка благороднее, чем у всех Эллиотовых  герцогинь.  Я  к  ней
подсела и разыграла наивную молодую американочку. Сказала, что должна с  ней
поговорить, потому что в жизни не видела никого более  восхитительного,  что
она совершенна, как греческая камея.
     - Ну и нахальство!
     - Сперва она держалась холодно, этак "не тронь меня", но  я  продолжала
щебетать, и она оттаяла. Мы  хорошо  поболтали.  Когда  показ  окончился,  я
пригласила  ее  как-нибудь  позавтракать  в  "Рице".  Сказала,  что   всегда
восхищалась ее неподражаемым шиком.
     - Разве вы ее и раньше видели?
     - Никогда. От моего приглашения она отказалась - не  хочет,  мол,  меня
компрометировать, в Париже столько злых языков, - но ей было приятно, что  я
ее пригласила, и, когда она увидела, что у меня губы  дрожат  от  огорчения,
сама пригласила меня позавтракать  у  нее  дома.  А  когда  увидела,  что  я
буквально сражена ее любезностью, даже потрепала меня по руке.
     - И вы пошли?
     - А как же. У нее премиленький домик на авеню Фош,  а  прислуживал  нам
дворецкий, вылитый Джордж Вашингтон. Я просидела у нее до четырех часов. Мы,
так сказать, распустили волосы, сняли корсеты и всласть потрепались о всяких
женских делах. В тот день я столько узнала нового, что хоть книгу пиши.
     - Вот бы и написали. Как раз подходящий материал для  дамского  журнала
"Домашний очаг".
     - Да ну вас, - рассмеялась она.
     Я заговорил не сразу, мне хотелось что-то додумать.
     - Вот не знаю, был Ларри когда-нибудь в вас влюблен или нет.
     Она выпрямилась в кресле. Куда девалась светская любезность.
     Глаза ее метали молнии.
     - То есть как? Конечно, он был в  меня  влюблен.  Вы  что  же  думаете,
девушка не знает, когда мужчина в нее влюблен?
     - Ну да, в каком-то смысле, вероятно, был. Он ни с  одной  девушкой  не
был так близко знаком. Вы вместе росли. Он не представлял  себе,  что  может
быть иначе. Жениться на вас казалось ему так естественно. И ничего  особенно
нового это бы в ваши отношения не внесло, только жили бы под одной крышей  и
спали вместе.
     Изабелла, немного смягчившись, ждала продолжения, и я, зная, как  любят
женщины слушать рассуждения о любви, продолжал:
     - Моралисты пытаются нас  убедить,  что  половой  инстинкт  имеет  мало
общего с любовью. Они склонны зачислить его в эпифеномены.
     - О Господи, это еще что за зверь?
     - Видите ли, некоторые психологи  считают,  что  сознание  сопровождает
работу мозга и определяется ею, но само на нее не влияет.  Представьте  себе
отражение дерева в воде:  без  дерева  оно  не  могло  бы  существовать,  но
никакого воздействия на дерево не оказывает. На мой взгляд, утверждение, что
может быть любовь без страсти, - абсурд;  когда  люди  уверяют,  что  любовь
может  длиться,  даже  если  страсть  умерла,  они  имеют  в  виду   другое:
привязанность, дружбу, общность интересов  и  вкусов,  привычку.  Главное  -
привычку. Половые сношения могут продолжаться по  привычке,  вот  так  же  у
людей пробуждается голод к тому часу, когда они привыкли есть. Влечение  без
любви, разумеется, возможно. Влечение - это не страсть. Это  -  естественное
проявление полового инстинкта, и значит оно  не  больше,  чем  любая  другая
функция животного организма. Поэтому-то и неразумны  женщины,  воображающие,
что все пропало, когда их мужья изредка позволяют себе согрешить на стороне,
если время и место тому способствуют.
     - Это относится только к мужчинам?
     Я улыбнулся.
     - Если вы настаиваете, я  готов  допустить  здесь  полное  равноправие.
Единственная разница в том, что мужчин такие мимолетные  связи  не  задевают
сколько-нибудь глубоко, а женщин задевают.
     - Смотря какая женщина. Но я упорно гнул свою линию.
     - Если любовь - не страсть, значит, это не любовь, а что-то  другое;  а
страсти, чтобы не угаснуть, нужно не  удовлетворение,  а  преграды.  Как  вы
думаете, почему  Китс  призывал  влюбленного  на  своей  греческой  урне  не
горевать? "Навеки ты влюблен, навек она прекрасна". Почему? Да  потому,  что
она недостижима, и, сколько бы он за ней ни гнался, она всегда будет от него
ускользать. Ведь оба они вмурованы в мрамор урны, боюсь - не лучшего образца
своей эпохи. Ваша  любовь  к  Ларри  и  его  любовь  к  вам  была  проста  и
естественна, как любовь Паоло и Франчески или Ромео и Джульетты.  К  счастью
для вас, она не кончилась трагедией. Вы  вышли  замуж  за  богача,  а  Ларри
пустился бродить по свету в поисках смысла жизни. Страсть здесь была ни  при
чем.
     - А вы откуда знаете?
     - Страсть не торгуется. Паскаль  сказал,  что  у  сердца  свои  доводы,
неподвластные рассудку. Если я правильно его понял, смысл этих слов  в  том,
что, когда сердцем завладевает страсть, оно находит свои доводы,  не  только
убедительные, но безусловно доказывающие, что для любви не жаль ничего.  Оно
убеждает вас, что честью пожертвовать нетрудно, что и стыд - недорогая цена.
Страсть пагубна. Она погубила  Антония  и  Клеопатру,  Тристана  и  Изольду,
Парнелла и Китти О'Ши. А если  она  не  губит,  то  умирает  сама.  И  тогда
приходит горестное сознание, что лучшие  годы  растрачены  впустую,  что  ты
навлек на себя позор, терпел  лютые  муки  ревности,  сносил  самые  горькие
унижения, излил всю свою нежность, все богатства твоей души  на  потаскушку,
безмозглую дуру, тень, в которой ты воплотил свою  мечту  и  которой  вся-то
цена - полушка.
     Еще не закончив эту тираду, я заметил, что Изабелла  меня  не  слушает,
потому что занята другими мыслями. Но ее следующий вопрос меня удивил.
     - Вы как думаете, Ларри девственник?
     - Дорогая моя, ему тридцать два года.
     - А я в этом уверена.
     - Но на каком основании?
     - Такие вещи женщина угадывает безошибочно.
     - Я знавал одного молодого человека, который несколько лет имел бешеный
успех, потому что уверял одну красавицу  за  другой,  что  никогда  не  знал
женщины. По его словам, это оказывало магическое действие.
     - Можете говорить, что хотите, я верю в  свою  интуицию.  Время  шло  к
вечеру. Изабелла и Грэй были приглашены в гости,
     и ей пора было одеваться. А у меня вечер  оказался  свободный,  и  я  с
удовольствием прошелся по весеннему бульвару Распай. На женскую  интуицию  я
никогда особенно не полагался - очень уж часто она подсказывает то,  во  что
им хочется верить, - и теперь, вспомнив конец нашего  длинного  разговора  с
Изабеллой, я невольно рассмеялся. А заодно мне вспомнилась Сюзанна Рувье,  и
я сообразил, что не видел ее уже несколько дней. Если  она  не  занята,  то,
вероятно, согласится пообедать  со  мной  и  сходить  в  кино.  Я  остановил
проползавшее мимо такси и дал шоферу ее адрес.

VI

     Сюзанна Рувье была мною упомянута в начале этой книги. Я  знал  ее  лет
десять-двенадцать, и в то время, о котором сейчас идет речь,  ей,  вероятно,
было под сорок. Красотой она не  блистала,  скорее  наоборот.  Высокого  для
француженки роста, с коротким туловищем, но длинноногая и  длиннорукая,  она
держалась не очень ловко, словно не знала, куда девать свои длинные  руки  и
ноги. Цвет волос она меняла как  ей  вздумается,  но  чаще  всего  он  бывал
каштановый с рыжеватым отливом. У нее было  небольшое  квадратное  личико  с
резко выдающимися нарумяненными скулами и большой рот с  густо  накрашенными
губами. Казалось бы - ничего привлекательного, но вот поди ж ты, а еще у нее
была хорошая кожа, крепкие белые зубы и большие ярко-синие глаза. Глаза свои
она ценила по достоинству и, чтобы еще усилить их прелесть, красила  ресницы
и веки. Взгляд у  нее  был  зоркий,  трезвый,  дружелюбный,  и  неподдельное
добродушие сочеталось в ней с изрядной долей бесстыдства. А бесстыдство  при
ее образе жизни было ей необходимо. Ее мать, вдова мелкого  государственного
чиновника, после смерти мужа вернулась в свою родную деревню в Анжу  и  жила
на пенсию, а  Сюзанну,  когда  той  исполнилось  пятнадцать  лет,  отдала  в
обучение портнихе в ближайшем городке, откуда она могла приезжать  домой  на
воскресенье.  И  тут,  во  время  двухнедельного  отпуска,  когда  ей   было
семнадцать лет, ее соблазнил один художник, приехавший в их деревню на  лето
писать пейзажи. Она к тому времени уже знала, что  без  денег  ее  шансы  на
замужество равны нулю, и, когда в конце лета художник предложил увезти ее  в
Париж, согласилась не  задумываясь.  Он  поселил  ее  у  себя  в  студии  на
Монмартре, и там она провела с ним очень приятный год.
     А когда год кончился, он сказал ей, что не продал ни  одного  холста  и
больше не может позволить себе такую роскошь, как любовница. Он спросил,  не
хочет ли она уехать на родину, а когда она ответила, что не  хочет,  сказал,
что ее с радостью взял бы к себе другой художник, живущий  в  том  же  доме.
Человек, которого он ей назвал, уже несколько раз пытался с нею  заигрывать,
и она его неизменно одергивала, но  так  добродушно  и  весело,  что  он  не
обижался. Он не был ей противен, так что переезд  совершился  вполне  мирно.
Было даже удобно, что  не  надо  тратиться  на  такси,  чтобы  перевезти  ее
чемодан. Ее второй любовник, намного старше первого, но еще представительный
и бодрый, писал ее во всевозможных позах, одетой и обнаженной, и она прожила
с ним два счастливых года. Она гордилась тем, что первого настоящего  успеха
он добился с ее помощью,  и  позже  показывала  мне  вырезанную  из  журнала
репродукцию с картины, после которой о нем заговорили.  Картину  купили  для
одного из американских  собраний.  Сюзанна  была  изображена  в  натуральную
величину, обнаженная и примерно в той же позе, как "Олимпия" Мане.  Художник
сразу усмотрел в ее фигуре нечто современное и  занятное;  из  худощавой  он
сделал ее болезненно худой, еще удлинил ее длинные ноги и  руки,  подчеркнул
выдающиеся скулы, а синим глазам придал неестественную  величину.  Судить  о
цвете по репродукции было, разумеется, невозможно, но изящества рисунка я не
мог не признать. Благодаря этой картине художник приобрел известность, что и
позволило ему  жениться  на  восхищавшейся  им  богатой  вдове,  и  Сюзанна,
искренне убежденная в том, что всякий мужчина должен думать о своем будущем,
приняла конец их сердечных отношений без слова жалобы.
     Но она уже знала себе цену.  Ей  нравилось  быть  близко  к  искусству,
нравилось позировать, а после рабочего дня она с удовольствием сидела в кафе
с художниками, их женами и любовницами и слушала, как они спорят о живописи,
поносят торговцев и рассказывают неприличные анекдоты. И теперь, поняв,  что
дело идет к концу, она заранее подготовила почву. Выбор ее пал  на  молодого
человека, не имеющего постоянной подруги и, как ей показалось, талантливого.
Она улучила минуту, когда он сидел в кафе один, обрисовала  ему  ситуацию  и
без дальних слов подала ему мысль,  что  хорошо  бы  им  жить  вместе.  "Мне
двадцать лет, я хорошая хозяйка. Я и на хозяйстве сэкономлю, и натурщице  не
придется платить. Ты только посмотри на свою рубашку, просто срам на что она
похожа, и в студии у тебя от пыли не  продохнешь.  За  тобой  нужен  женский
глаз".
     Он знал, что она добрый малый. Ее предложение показалось ему  забавным,
и,  поняв,  что  он  готов  согласиться,  она  добавила:  "В  конце  концов,
попробовать-то можно. Если дело не пойдет, останемся с чем были".
     Как художник нового толка, он писал с нее портреты сплошь из  квадратов
и кубов. Писал ее с одним глазом и без рта.  Писал  в  виде  геометрического
чертежа в черных, коричневых и серых тонах. Писал в виде решетки  из  линий,
сквозь которую смутно угадывалось  человеческое  лицо.  Она  прожила  с  ним
полтора года и ушла от него по собственной воле.
     - Почему? - спросил я ее. - Разве он вам не нравился?
     - Да нет, он был славный мальчик. Но мне показалось, что он не движется
вперед. Он стал повторяться.
     Преемника ему она нашла без труда. Она осталась верна художникам.
     - Я всегда была при живописи, - заявила она. - Один раз полгода жила со
скульптором, но это совсем не то, сама даже не знаю почему.
     Она  с  удовольствием  вспоминала,  что  со  всеми  своими  любовниками
расставалась по-хорошему. Она была  не  только  отличной  натурщицей,  но  и
отличной хозяйкой. Она  наводила  идеальный  порядок  во  всех  студиях,  на
какое-то время служивших ей жилищем, для  нее  это  был  вопрос  чести.  Она
прекрасно стряпала и умела приготовить вкусное блюдо буквально за гроши. Она
штопала своим сожителям носки и пришивала пуговицы к рубашкам.  "Хоть  ты  и
художник, а неряхой ходить негоже".
     Только раз у нее вышла осечка - с молодым англичанином,  самым  богатым
из всех ее знакомых, у него даже был автомобиль.
     - Но длилось это недолго, - рассказывала она. - Он  часто  напивался  и
тогда бывал несносный. Это бы еще  ладно,  будь  он  хороший  художник,  но,
дорогой мой, писал он безобразно. Я предупредила, что уйду  от  него,  а  он
расплакался. Сказал, что любит меня. "Мой бедный друг, - сказала  я  ему,  -
любишь ты меня или нет, не имеет ровно никакого значения. Важно, что у  тебя
нет таланта. Уезжай-ка ты к себе в Англию и займись  оптовой  торговлей.  На
большее ты не способен".
     - И что он на это сказал? - поинтересовался я.
     - Вломился в амбицию и велел мне убираться вон. Но  совет  я  ему  дала
правильный. Надеюсь,  он  меня  послушался.  Человек  он  был  неплохой,  но
художник никудышный.
     Здравый смысл и покладистый характер сильно  облегчают  жизненный  путь
женщине  легкого  поведения,  но  профессии  Сюзанны,  как  и  всякой   иной
профессии, присущи и взлеты, и спады. Вот, например, тот швед. Она допустила
оплошность - она в него влюбилась.
     - Это был юный бог, - рассказывала она. - Ростом с  Эйфелеву  башню,  с
широченными плечами, могучей грудью, а талия такая тонкая, чуть не  пальцами
можно обхватить, живот плоский, совсем плоский, как ладонь, и мускулы как  у
боксера. У него были золотые волнистые волосы и кожа цвета меда. И писал  он
недурно - мазок смелый, размашистый, и очень богатая палитра.
     Она захотела иметь от него ребенка. Он был против, но она сказала,  что
всю ответственность берет на себя.
     - А когда ребеночек родился, сам не мог налюбоваться. Такая  прелестная
была крошка - волосики светлые, глаза голубые, вся в папу.
     Сюзанна прожила с ним три года.
     - Он был глуповат, с ним бывало скучно, но очень был милый и уж до того
красив, за это что угодно можно простить.
     А потом он получил из Швеции  телеграмму:  "Отец  при  смерти,  выезжай
немедленно". Он обещал вернуться,  но  у  нее  сердце  чуяло,  что  нет,  не
вернется. Он оставил ей все деньги, какие при нем были.  Месяц  от  него  не
было известий, потом пришло письмо - он  писал,  что  отец  умер,  дела  его
оказались порядком расстроены и он считает своим долгом остаться с матерью и
пойти по стопам отца - торговать лесом. Не в ее характере  было  предаваться
отчаянию. Решив, что ребенок свяжет ей  руки,  она  без  промедления  увезла
дочку и десять тысяч франков к матери и препоручила то и другое ее заботам.
     - У меня сердце  разрывалось  от  горя.  Я  обожала  девочку,  но,  что
поделаешь, приходится быть практичной.
     - И что же было дальше?
     - Да ничего, обошлось. Нашла себе друга.
     Но потом она заболела брюшным тифом. Она всегда  говорила  о  нем  "мой
брюшной тиф", как миллионер говорит "мой дом в Палм-Бич" или "мои  охотничьи
угодья". Она чуть не умерла, три месяца пролежала в больнице.  Выписалась  -
кожа да кости, слабая, как мышь, а уж нервная - только и могла, что  плакать
с утра до ночи. И никому она в то время не была нужна, позировать у  нее  не
хватало сил, а денег осталось всего ничего.
     - О-ля-ля, - сокрушенно вспоминала она, - тяжелые настали времена,  что
и говорить. Хорошо хоть, друзья были. Но вы знаете, что такое художники, они
и сами-то еле сводят концы с концами. Красавицей я никогда не была,  что-то,
конечно, во мне было, но это раньше, а тут и годы начали сказываться. И  вот
однажды, совершенно случайно, я встретила своего кубиста. Мы сколько лет  не
видались, он за это время успел жениться и развестись, покончил с кубизмом и
заделался сюрреалистом. Он сказал, что я могу  ему  быть  полезна  и  вообще
одному жить плохо, предложил мне  кров  и  еду,  и,  будьте  уверены,  я  не
заставила себя просить.
     Сюзанна жила с ним, пока не  встретила  своего  фабриканта.  Фабриканта
привел в студию  один  их  приятель  в  надежде,  что  тот  пожелает  купить
какую-нибудь картину бывшего кубиста, и Сюзанна,  загоревшись  этой  мыслью,
постаралась принять его как можно любезнее. В тот день он ничего  не  купил,
но попросил разрешения еще раз зайти посмотреть картины. Зашел он через  две
недели, и на этот раз у нее создалось впечатление,  что  его  интересуют  не
столько картины, сколько она сама. На прощание, так ничего и не купив, он  с
излишней сердечностью пожал ей руку. На другой день тот  приятель,  что  его
привел, подстерег Сюзанну, когда она шла на рынок за  провизией,  и  сообщил
ей, что фабрикант ею пленился и просил узнать, не пообедает ли она с  ним  в
следующий раз, когда он будет в Париже, - он хочет ей кое-что предложить.
     "Что он во мне нашел, вы не знаете?"
     "Он увлекается современным искусством. Он видел ваши портреты.  Вы  его
заинтриговали. Он провинциал и делец. Для  него  вы  олицетворяете  Париж  -
искусство, романтику, все, чего ему не хватает в Лилле".
     "А он богатый?" - осведомилась она с присущей ей деловитостью.
     "И даже очень".
     "Ладно, пообедаю с ним. Послушаю, что он  скажет,  от  этого  вреда  не
будет".
     Он повез ее к Максиму, это ей польстило; одета она была очень строго и,
глядя  на  окружающих  женщин,  чувствовала,  что  вполне  может  сойти   за
респектабельную замужнюю даму. Он заказал бутылку  шампанского,  чем  убедил
ее, что понимает светское обхождение. Когда подали кофе, он изложил ей  свой
пл