азила перемена в  ее  внешности.  Я  помнил  ее
миловидной цветущей девочкой, рискующей с годами превратиться  в  толстушку;
то ли она почуяла опасность и приняла героические меры, чтобы  сбавить  свой
вес, то ли это  было  нечастое,  но  счастливое  последствие  родов,  только
стройна она стала на диво. Тогдашняя мода еще  подчеркивала  ее  стройность.
Она была в черном, и я с первого взгляда решил, что ее шелковое  платье,  не
слишком простое и не слишком нарядное, сшито в  одном  из  лучших  парижских
ателье; и носила она его с небрежной грацией женщины,  для  которой  дорогие
туалеты - нечто само собой разумеющееся. Десять лет  назад,  даже  пользуясь
советами Эллиота, она одевалась как-то слишком броско и  в  своих  парижских
нарядах словно чувствовала  себя  немного  скованно.  Теперь  Мари-Луиза  де
Флоримон уже не могла бы сказать, что ей недостает шика. Она  была  сплошной
шик, вся до кончиков ярко-розовых ногтей.  Черты  лица  стали  тоньше,  и  я
только теперь оценил редкостную красоту ее прямого носа. Ни на лбу,  ни  под
карими глазами не было ни морщинки - кожа ее, хоть и утратила свежий румянец
юности, осталась чистой и гладкой; несомненно, тут сыграли свою роль массаж,
лосьоны и кремы, но они же придали ее лицу какую-то нежную прозрачность,  до
странности привлекательную. Худые  щеки  были  чуть  нарумянены,  губы  едва
заметно подкрашены, пышные каштановые волосы по моде подстрижены и завиты. Я
заметил, что на пальцах у нее нет ни одного кольца, и вспомнил, ведь  Эллиот
писал мне, что она продала все свои драгоценности. Но  и  руки  у  нее  были
красивые, хоть и не особенно  маленькие.  В  тот  год  женщины  днем  носили
короткие платья, и я видел ее ноги  в  телесного  цвета  чулках,  длинные  и
стройные.  Ноги  нередко  подводят  даже  самых  хорошеньких  женщин.   Ноги
Изабеллы, в юности ее самое уязвимое место, теперь были  безупречно  хороши.
Словом, из девочки, пышущей здоровьем, живой и  яркой,  она  превратилась  в
прекрасную  женщину.  Что  красотой  своей  она  в  какой-то  мере   обязана
искусству, выдержке и умерщвлению плоти, дела не меняло -  очень  уж  удачен
был результат. Возможно, что грация движений и благородство осанки дались ей
ценою сознательных усилий, но казались  они  совершенно  естественными.  Мне
подумалось, что эти четыре месяца  в  Париже  добавили  последние  штрихи  к
произведению искусства, создававшемуся годами. Даже Эллиот, при  всей  своей
требовательности, не нашел бы к чему придраться. Я, не столь строгий критик,
был искренне восхищен.
     Она сказала, что Грэй уехал в  Мортфонтен  играть  в  гольф,  но  скоро
вернется.
     - И девочек моих вы должны посмотреть. Они сейчас на  прогулке  в  саду
Тюильри, я их жду с минуты на минуту. Они прелесть.
     Мы поболтали о том о сем. В Париже ей нравится, жить в квартире Эллиота
очень удобно. Перед отъездом он  познакомил  их  с  теми  из  своих  друзей,
которые, по его мнению, могли прийтись им по  вкусу,  и  сейчас  у  них  уже
составился очень приятный кружок. Он убедительно просил  ее  и  Грэя  почаще
приглашать гостей.
     - Просто умора, живем как богатые люди, а ведь на самом деле мы нищие.
     - Будто уж так плохо?
     - У Грэя нет ни гроша, а у меня в точности такой же доход, какой был  у
Ларри,  когда  он  хотел  на  мне  жениться,  а  я  отказалась,  потому  что
воображала, что на такие деньги не проживешь, а теперь у меня к тому же двое
детей. Забавно, правда?
     - Это хорошо, что вы способны оценить комизм положения.
     - Что вы знаете о Ларри?
     - Я? Ничего. В последний раз я его видел  еще  до  того,  как  вы  тоща
приезжали в Париж. Я был немного знаком кое с кем из его знакомых и пробовал
выяснить, что с ним сталось. Но с тех пор уже сколько лет прошло. И никто  о
нем ничего не знал. Он как в воду канул.
     - Мы знакомы с управляющим того банка в Чикаго, где у Ларри есть  счет,
он нам рассказывал, что время от времени  получает  требования  из  каких-то
немыслимых мест. Китай, Бирма, Индия. Видно, он ведет кочевой образ жизни.
     На языке у меня вертелся вопрос, и я не постеснялся задать его. В конце
концов, если хочешь что-то узнать, самое простое - спросить.
     - Вы не жалеете, что не вышли за него замуж? Она светло улыбнулась.
     - Я очень счастлива с Грэем. Он удивительный  муж.  До  краха  мы  жили
чудесно. Нам нравятся одни и те же люди, одни и те же развлечения. Он милый.
И приятно, когда тебя обожают. Он до сих пор влюблен в меня,  как  в  первые
дни после свадьбы. Считает, что лучше меня нет женщины на всем свете. Вы  не
представляете себе, какой он  добрый,  заботливый.  А  щедр  был  просто  до
глупости, ему, понимаете, - казалось, что для меня все недостаточно  хорошо.
Поверите ли, я за все эти годы не слышала от  него  ни  одного  резкого  или
обидного слова. Да, что и говорить, мне повезло.
     Я подумал, уж не кажется ли ей, что она  ответила  на  мой  вопрос.  Но
заговорил о другом.
     - Расскажите мне про ваших дочек.
     В передней раздался звонок.
     - Да вот и они. Сами увидите.
     Девочки вошли в сопровождении бонны, и мне представили сперва  старшую,
Джоун, затем Присциллу.  Они  по  очереди  протянули  мне  ручку  и  сделали
книксен. Одной было восемь лет, другой шесть.  Обе  были  длинненькие:  ведь
Изабелла была высокого роста, а Грэй, сколько я помнил, - настоящий великан;
но миловидны они были лишь постольку, поскольку все дети  миловидны.  Вид  у
них был хрупкий. От отца они унаследовали черные волосы, от матери  -  карие
глаза. Присутствие незнакомого  человека  их  не  смутило  -  они  наперебой
болтали о том,  что  делали  на  прогулке,  и  выразительно  поглядывали  на
миниатюрные пирожные, поданные к чаю, к которому  мы  еще  не  притронулись.
Получив разрешение взять по одному, они потоптались на месте, не зная, какое
выбрать. Они не  скрывали  своей  нежности  к  матери  и  втроем  образовали
прелестную семейную группу. Когда пирожные были выбраны и съедены,  Изабелла
велела детям уходить, и они повиновались  беспрекословно.  У  меня  осталось
впечатление, что она воспитывает их в строгости.
     Когда они ушли, я сказал Изабелле все, что принято говорить матерям  об
их  детях,  и  она  выслушала  мои  комплименты  сдержанно,   но   с   явным
удовольствием. Я спросил, как Грэй чувствует себя в Париже.
     - Да неплохо. Дядя Эллиот оставил нам автомобиль, так что он может хоть
каждый  день  ездить  играть  в  гольф,  и   еще   он   записался   в   клуб
путешественников и там играет в бридж. То, что  дядя  Эллиот  предложил  нам
помощь и эту квартиру, нас, конечно, просто  спасло.  У  Грэя  нервы  совсем
сдали и до  сих  пор  еще  бывают  страшные  головные  боли.  Даже  если  бы
подвернулось место, он не мог бы  никуда  поступить,  и  это,  понятно,  его
угнетает. Он хочет работать, чувствует, что работать необходимо, а он никому
не нужен и переживает это как унижение. Понимаете, он считает, что,  кто  не
работает, тот не мужчина, а раз он не может работать, так и жить  не  стоит.
Это чувство собственной ненужности для него невыносимо. Он и сюда  не  хотел
ехать, пока я его не убедила, что отдых и перемена обстановки вернут  его  в
нормальное состояние. Но  пока  он  опять  не  впряжется  в  работу,  он  не
успокоится, уж это я знаю.
     - Трудно вам, наверно, пришлось эти два с половиной года.
     - Я вам скажу. Сначала, когда нас стукнуло, я не могла в это  поверить.
В голове не укладывалось, что мы разорены. Что другие  могут  разориться,  я
понимала, но мы - нет, это невозможно. Мне все  казалось,  что  в  последнюю
минуту что-то случится и мы будем спасены.  А  потом,  когда  гром  все-таки
грянул, мне показалось, что жизнь кончена, впереди один сплошной  мрак.  Две
недели я была безутешна. Это был такой ужас - со всем расстаться, знать, что
тебе больше никогда не будет хорошо, что у тебя отнято все самое интересное.
А через две недели я сказала: "Нет, к черту, не буду больше ни о чем жалеть"
- и, честное слово, больше ни о чем не жалела. Пожила в свое удовольствие, и
хватит. Что прошло, то прошло.
     - Но, надо полагать, бедность легче  сносить  в  роскошной  квартире  в
фешенебельном районе,  с  помощью  вышколенного  дворецкого  и  превосходной
кухарки, которым не надо платить, да еще если  прикрыть  наготу  платьем  от
Шанель?
     - Не угадали, от Ланвена, - засмеялась она. - Вы, я вижу, не изменились
за десять лет. Как вы есть грубый циник, вы мне не поверите,  но  я,  скорее
всего, приняла предложение дяди Эллиота только ради Грэя и детей. На мои две
тысячи восемьсот годовых мы бы отлично просуществовали в  Южной  Каролине  -
сеяли бы рис, рожь, кукурузу, разводили свиней. Ведь я как-никак родилась  и
выросла на ферме в Иллинойсе.
     - Допустим. - Я улыбнулся, так как мне было известно, что родилась  она
в одной из самых дорогих больниц Нью-Йорка.
     Тут наш разговор был прерван приходом Грэя. Я видел  его  два-три  раза
двенадцать лет назад, но помнил снимок в день свадьбы, который показывал мне
Эллиот (снимок этот в красивой рамке стоял потом у него на рояле, так же как
и портреты  короля  Швеции,  королевы  Испании  и  герцога  де  Гиза,  с  их
собственноручными  надписями),  и  вид  его  меня  поразил.  Волосы  у  него
отступили со лба, на макушке обозначилась лысина, лицо было красное, одутло-
ватое и - двойной подбородок. За годы легкой жизни  и  щедрых  возлияний  он
сильно прибавил в весе, и, если бы  не  высокий  рост,  его  можно  было  бы
назвать тучным. Но что меня  потрясло,  так  это  выражение  его  глаз.  Мне
запомнилось, как доверчиво и открыто эти ирландские глаза  глядели  на  мир,
когда вся жизнь была у него впереди  и  не  сулила  ничего,  кроме  счастья.
Теперь в них застыла горестная растерянность, и, даже не зная  его  истории,
можно было догадаться, что какой-то страшный удар разрушил его веру в себя и
в заведенный порядок вещей. В нем чувствовалась какая-то робость, словно  он
в чем-то провинился, хоть и неумышленно, и теперь ему стыдно. Нервы  у  него
явно были не в  порядке.  Со  мной  он  поздоровался  очень  сердечно,  даже
изобразил радость, словно при  встрече  со  старым  другом,  но  его  шумное
радушие я воспринял всего лишь как привычку, едва  ли  отражающую  подлинное
чувство.
     Подали напитки, он смешал нам коктейли. В гольф он поиграл отлично, был
доволен своими успехами. Он пустился  в  пространное  повествование  о  том,
какие трудности преодолел у одной из  лунок,  и  Изабелла  делала  вид,  что
слушает с живейшим интересом. Я еще немного посидел, потом  пригласил  их  в
ресторан и в театр и откланялся.
     После этого я стал навещать Изабеллу  три-четыре  раза  в  неделю,  под
вечер, закончив дневную порцию работы. В это время она обычно бывала одна  и
не прочь поболтать. Люди, с которыми ее познакомил Эллиот,  были,  за  малым
исключением, намного старше ее. Мои же знакомые были по большей части заняты
до самого вечера, и мне приятнее было беседовать с Изабеллой, чем тащиться в
клуб и играть в бридж с нудными французами, не склонными особенно радоваться
вторжению чужеземца. Она упорно обращалась со мной  как  с  ровесником,  это
было прелестно, и говорилось нам легко, мы смеялись, шутили, поддевали  друг
друга, болтали то о себе, то об общих знакомых, то о картинах и книгах,  так
что время летело незаметно. Один из моих недостатков состоит в том, что я не
способен привыкнуть к некрасивой внешности; обладай мой друг хоть ангельским
характером, я и через много лет не примирюсь с тем, что у него  плохие  зубы
или нос немного набок. С другой стороны, я не устаю восхищаться человеческой
красотой, и после двадцати лет близкого знакомства  меня,  как  и  в  первый
день, пленяет хорошо вылепленный лоб или тонко очерченные скулы. Вот так и с
Изабеллой: входя в ее гостиную, я всякий раз заново ощущал легкий  радостный
трепет при виде ее прекрасного удлиненного лица, молочной белизны ее кожи  и
теплого блеска светло-карих глаз.
     А потом произошло нечто неожиданное.

II

     Во  всех   больших   городах   имеются   самостоятельные   общины,   не
поддерживающие связи друг с другом, - маленькие мирки внутри большого  мира,
которые живут каждый своей  жизнью,  члены  которых  общаются  только  между
собой, словно обитают на островах, разделенных несудоходными проливами. Опыт
убедил меня, что в первую очередь  это  относится  к  Парижу.  Здесь  высшее
общество редко  когда  принимает  в  свою  среду  посторонних,  политические
деятели вращаются в своем собственном продажном кругу, буржуазия, крупная  и
мелкая, держится  особняком,  писатели  водят  дружбу  с  писателями  (читая
дневники Андре Жида, поражаешься, как мало у него  было  близких  людей,  не
принадлежащих к его профессии), художники знаются с художниками, а музыканты
- с музыкантами. То же происходит и в Лондоне, но там границы  проведены  не
так четко и есть дома, где за обеденным столом  можно  одновременно  увидеть
герцогиню,  актрису,  художника,  члена  парламента,  адвоката,  портниху  и
писателя.
     Обстоятельства моей жизни сложились так, что в разные годы я хотя бы на
короткое время входил едва ли не во все миры Парижа, даже (через Эллиота)  в
замкнутый мир бульвара Сен-Жермен; но всего милее моему сердцу - милее,  чем
скромный кружок, тяготеющий к тому, что теперь именуется авеню  Фош,  милее,
чем космополитическая компания, ужинающая у Ларю и в  кафе  "Париж",  милее,
чем шумное, развязное веселье Монмартра, -  тот  квартал,  главной  артерией
которого служит бульвар Монпарнас. В молодости  я  прожил  год  в  крошечной
квартирке неподалеку от  бронзового  Бельфортского  льва,  на  пятом  этаже,
откуда открывался широкий вид на кладбище. Для меня Монпарнас и  теперь  еще
овеян атмосферой тихого провинциального городка, отмечавшей его в  ту  пору.
На узкой, неказистой улице Одессы у  меня  и  сейчас  сжимается  сердце  при
воспоминании о захудалом ресторанчике, где мы когда-то собирались к обеду  -
художники, иллюстраторы, скульпторы и  я,  единственный  писатель,  если  не
считать изредка появлявшегося там Арнольда Беннета, - а  потом  засиживались
допоздна, увлеченные жаркими, яростными, нелепыми  спорами  о  литературе  и
живописи. Мне и сейчас доставляет радость прохаживаться по  бульвару,  глядя
на молодых людей, таких же молодых, каким я был тогда, и выдумывать про  них
разные истории. Когда выдается свободное время, я беру такси и еду  посидеть
в старом кафе "Купол". Теперь там встретишь не только богему; туда зачастили
мелкие торговцы с ближайших улиц, приезжают и туристы с другого берега  Сены
в надежде увидеть канувший в прошлое мир.  Конечно,  там  по-прежнему  полно
студентов, художников и  писателей,  только  теперь  это  по  большей  части
иностранцы, и за столиками слышишь русскую, испанскую, немецкую и английскую
речь. Но говорят там, думается, примерно то  же,  что  и  сорок  лет  назад,
только темой им служит не Моне, а  Пикассо,  не  Гийом  Аполлинер,  а  Андре
Бретон. Для меня они как родные дети.
     Недели через две после приезда в Париж я приехал однажды в "Купол",  и,
так как на террасе почти не было мест, мне пришлось занять столик  у  самого
края тротуара. День был ясный,  теплый.  Листья  на  платанах  только-только
распустились, и в воздухе было разлито чисто парижское ощущение  безделья  и
легкой душевной приподнятости. Настроение у меня было умиротворенное, но  не
сонное, а скорее радостное. Вдруг какой-то человек, шедший мимо, остановился
возле меня и с улыбкой, обнажившей очень белые зубы, сказал: "Здравствуйте!"
Я поглядел на него, не понимая. Он был высокий и худой, без шляпы, с  копной
темных, давно не стриженных волос. Верхнюю губу и подбородок скрывали густые
темные усы и борода. Лоб и шея дочерна загорели.  На  нем  была  обтрепанная
рубашка без галстука, поношенный коричневый пиджак и старые серые спортивные
брюки. Какой-то оборванец, в первый раз вижу. Я решил, что это один  из  тех
бездельников,  каких  много  идет  ко  дну  в  Париже,  и  ожидал   услышать
жалостливую повесть о  злосчастной  судьбе  -  способ  выклянчить  несколько
франков на обед и ночлег. Он стоял передо мной, руки в карманах, поблескивая
белыми зубами, с веселой искоркой в темных глазах.
     - Не помните меня? - сказал он.
     - Я вас никогда в жизни не видел.
     Я был готов дать ему двадцать франков, но  не  намерен  был  дать  себя
одурачить выдумкой, будто мы с ним знакомы.
     - Ларри, - сказал он.
     - Боже мой! Садитесь.
     Он весело хмыкнул, шагнул вперед  и  сел  на  свободный  стул  за  моим
столиком.
     - Выпить хотите? - Я сделал знак официанту. - Как  я  мог  вас  узнать,
когда вы так обросли?
     Официант подошел, и он заказал оранжад. Теперь, вглядевшись, я вспомнил
его необычные глаза - черная  радужка  сливалась  в  одно  со  зрачком,  что
придавало его взгляду и пристальность, и непроницаемость.
     - И давно вы в Париже?
     - Месяц.
     - Надолго?
     - Как поживется.
     Я задавал ему вопросы, а сам спешил кое-что сообразить. Я заметил,  что
брюки его снизу висят махрами, а пиджак продран  на  локтях.  Одно  слово  -
нищий, сколько таких слонялось на пристанях в портовых городах Востока. В те
дни мысли невольно обращались к кризису, и я успел подумать, что он  остался
без гроша в  результате  биржевого  краха  29-го  года.  Мысль  была  не  из
приятных, и, поскольку я не люблю обиняков, я прямо спросил его:
     - Вы что, на мели?
     - Нет, у меня все в порядке. Почему вы так решили?
     - Да потому, что вид у вас голодный, а одежда просится на помойку.
     - Неужели уж до того дошло? Я  как-то  об  этом  не  думал.  Вернее,  я
собирался кое-что себе купить, да все руки не доходят.
     Я подумал, что в нем говорит  либо  стеснительность,  либо  гордость  и
нечего мне дальше слушать этот вздор.
     - Не валяйте дурака, Ларри. Я не миллионер, но и не беден. Если  у  вас
нет денег, возьмите у меня взаймы  несколько  тысяч  франков.  Меня  это  не
разорит.
     Он рассмеялся мне в лицо:
     - Спасибо, конечно, но деньги у меня есть. Больше, чем  я  в  состоянии
истратить.
     - Несмотря на кризис?
     - О, это меня не коснулось. Мои деньги все в  государственных  бумагах.
Может быть, они тоже упали в цене, я не знаю, никогда не  интересовался,  но
одно мне известно: дядя Сэм честный старик, платит по купонам, как и раньше.
А я за последние годы тратил так мало, что у меня там должно было  порядочно
накопиться.
     - Вы сейчас-то откуда явились?
     - Из Индии.
     - Ах да, я слышал,  что  вы  там  были.  Мне  Изабелла  говорила.  Она,
оказывается, знакома с управляющим вашим чикагским банком.
     - Изабелла? А вы когда ее видели?
     - Вчера.
     - Значит, она в Париже?
     - Вот именно. Живет в квартире Эллиота Темплтона.
     - Как здорово, ужасно хочется ее повидать.
     Пока мы говорили, я внимательно наблюдал за ним, но в глазах его прочел
только вполне  естественное  удивление  и  радость,  никаких  более  сложных
чувств.
     - Грэй тоже здесь. Вы ведь знаете, что они поженились?
     - Да, мне тогда написал дядя Боб... доктор Нелсон, мой  опекун,  но  он
уже несколько лет как умер.
     Поскольку доктор Нелсон был, видимо, единственным  звеном,  связывающим
его с Чикаго, я подумал, что Ларри, вероятно, не в курсе дальнейших событий.
Я рассказал ему о рождении дочек Изабеллы, о смерти Генри Мэтюрина и  миссис
Брэдли, о банкротстве Грэя и великодушии Эллиота.
     - А Эллиот тоже здесь?
     - Нет.
     Впервые за сорок лет Эллиот  проводил  весну  не  в  Париже.  Ему  было
семьдесят лет, хотя  выглядел  он  моложе,  и,  как  естественно  для  этого
возраста, по временам он чувствовал себя усталым и  больным.  Он  постепенно
отказался от всякой гимнастики, кроме ходьбы. Он стал мнителен, и два раза в
неделю его навешал врач, делавший ему то в одну, то в