кий,
смуглый, гладко выбритый, с великолепными темными глазами, орлиным  носом  и
иссиня-черными волнистыми волосами. На вид лет  двадцати,  не  больше.  Софи
представила меня как американца, друга ее детства.
     - Глуп как пробка, но красив, - сказала она мне.
     - Вас, я вижу, привлекает бандитский тип.
     - Это вы правильно подметили.
     - Смотрите, как бы вам в один прекрасный день не перерезали горло.
     - Очень может быть. - Она ухмыльнулась. - Что ж, туда и дорога.
     - А нельзя ли по-французски? - резко сказал матрос.
     Софи обратила на него взгляд, в котором сквозила насмешка.
     По-французски она говорила свободно и  бойко,  с  сильным  американским
акцентом, придававшим непристойностям,  которыми  она  уснащала  свою  речь,
неотразимо комичное звучание.
     - Я ему сказала, что ты очень красивый, а  сказала  по-английски,  щадя
твою скромность. - Она повернулась ко мне. - И он очень сильный. Мускулы как
у боксера. Пощупайте.
     Ее лесть мгновенно растопила угрюмость матроса, и он со снисходительной
улыбкой напружил руку, так что бицепсы вздулись огромными желваками.
     - Пощупайте, - сказал он. - Валяйте, щупайте.
     Я послушался и выразил восхищение, которого от  меня  ожидали.  Мы  еще
поболтали немного, потом я расплатился и встал.
     - Мне пора.
     - Приятная была встреча. Не забудьте про книжку.
     - Не забуду.
     Я пожал им обоим руки и пошел прочь.  По  дороге  купил  свой  роман  и
надписал на нем имя Софи и свое. Потом, поскольку ничего лучшего  не  пришло
мне в голову, приписал  первую  строку  прелестного  стихотворения  Ронсара,
вошедшего во все антологии:

                   "Mignonne, allons voir si la rose..."
                   {Взгляни, любимая, на розу... (франц.).}

     Я занес книгу в гостиницу. Она стояла на набережной, и  я  не  раз  там
останавливался. Когда на заре вас будит рожок, сзывающий матросов обратно на
корабли, солнце поднимается  из  мглы  над  водной  гладью  гавани  и  суда,
окутанные перламутровой дымкой, кажутся призраками.  На  следующий  день  мы
отплыли в Касси, где я закупил вина, потом в Марсель, где нужно было забрать
давно заказанный новый парус. Неделю спустя я был дома.

VII

     Меня ждала записка от Жозефа, лакея Эллиота, с  известием,  что  Эллиот
заболел и хотел бы меня повидать, так что на другой день я поехал  в  Антиб.
Прежде чем провести меня наверх  в  спальню,  Жозеф  рассказал  мне,  что  у
Эллиота был приступ уремии и врач считает его состояние тяжелым. На этот раз
приступ прошел и ему лучше, но почки  у  него  серьезно  поражены  и  полное
выздоровление невозможно. Жозеф состоял при Эллиоте  сорок  лет  и  был  ему
верным слугой, но, хотя говорил он печально, в его манере явно чувствовалось
удовольствие, что свойственно многим слугам, когда в доме стрясется беда.
     - Ce pauvre monsieur  {Бедный  хозяин  (франц.).},  -  вздохнул  он.  -
Конечно, у него были странности, но человек он был хороший. Рано ли,  поздно
ли, все умрем.
     Послушать его, так Эллиот был уже при последнем издыхании.
     - Я уверен, что он обеспечил ваше будущее, Жозеф, - сказал я сердито.
     - Будем надеяться, - отозвался он скорбно.
     Эллиот, к моему удивлению, выглядел  молодцом.  Он  был  бледен,  очень
постарел, но держался бодро. Побритый, аккуратно  причесанный,  он  лежал  в
голубой шелковой пижаме, на кармашке которой была вышита  его  монограмма  с
графской  короной.  Та  же  монограмма,  только  крупнее,  украшала   уголок
отвернутой на одеяло простыни.
     Я справился о его самочувствии.
     - Все прекрасно, - ответил он весело. - Временное недомогание, и больше
ничего. Через несколько дней буду на ногах.  В  субботу  у  меня  завтракает
великий князь Димитрий, и я сказал моему доктору, чтобы к этому дню  вылечил
меня непременно.
     Я провел у него полчаса и, уходя, просил Жозефа дать  мне  знать,  если
ему станет хуже. А через  неделю,  приехав  на  завтрак  к  одним  из  своих
соседей, ахнул от изумления, застав его там среди других  гостей.  В  полном
параде он выглядел как живой труп.
     - Не следовало бы вам выезжать, Эллиот, - сказал я.
     - Глупости, милейший. Фрида пригласила принцессу Матильду, не мог же  я
ее подвести. Я ведь общался с итальянской королевской семьей  много  лет,  с
тех самых пор, как покойная Луиза была посланницей в Риме.
     Я не знал, восхищаться ли его неукротимым духом или грустить о том, что
в свои годы, настигнутый смертельной болезнью, он все еще одержим страстью к
высшему свету. Никто бы и не подумал, что он  болен.  Как  умирающий  актер,
загримировавшись и выйдя на сцену, забывает на  время  про  свои  схватки  и
боли, так Эллиот играл свою роль царедворца с привычной уверенностью. Он был
бесконечно учтив, оказывал  кому  следует  внимание,  граничащее  с  лестью,
злословил, по своему обыкновению, лукаво и беззлобно. Никогда еще,  кажется,
его светские таланты не проявлялись с таким блеском.  Когда  ее  королевское
высочество отбыла (а надо было видеть, как грациозно Эллиот  ей  поклонился,
сочетая в этом поклоне почтение к ее высокому рангу и стариковское любование
красивой женщиной), я не удивился, услышав, как хозяйка  дома  сказала  ему,
что он, как всегда, был душой общества.
     Через несколько дней он опять слег, и врач  запретил  ему  выходить  из
комнаты. Эллиот негодовал.
     - Надо же было этому случиться именно теперь! Такого блестящего  сезона
давно не было.
     И он долго  перечислял  мне  важных  персон,  проводивших  то  лето  на
Ривьере.
     Я навещал его раза два в неделю. Иногда он был в постели, иногда  лежал
в шезлонге, облаченный в роскошный халат. Этих халатов у  него,  как  видно,
был неистощимый запас - я ни разу не видел его в одном и  том  же.  Однажды,
уже в начале августа, он показался мне необычно молчаливым. Жозеф,  открывая
мне дверь, сказал, что ему как будто получше, и его вялость меня удивила.  Я
попробовал развлечь его какими-то местными сплетнями, но он не проявил к ним
интереса. Брови его были озабоченно сдвинуты, выражение лица хмурое.
     - Вы будете на рауте у Эдны Новемали? - спросил он неожиданно.
     - Нет, конечно.
     - Она вас пригласила?
     - Она всю Ривьеру пригласила.
     Принцесса Новемали была сказочно богатая американка, вышедшая замуж  за
итальянского принца, притом не рядового князя, каких в Италии пруд пруди,  а
главу знатного рода, потомка кондотьера, в  шестнадцатом  веке  отхватившего
себе целое княжество. Она была вдова, лет шестидесяти, и,  когда  фашистское
правительство  замахнулось  на  слишком  большую,  по  ее  мнению,  долю  ее
американских доходов, уехала из  Италии  и  построила  себе  возле  Канн  на
прекрасном участке земли флорентийскую виллу. Мрамор для  облицовки  стен  в
огромных гостиных она вывезла из Италии,  художников  для  росписи  потолков
тоже выписала из-за границы. Ее картины и статуи все были высшего  качества,
обстановка так безупречна, что это вынужден был  признать  даже  Эллиот,  не
любитель итальянской мебели. Сад был очарователен, а бассейн  для  плавания,
должно быть, обошелся в целое состояние. Дом ее вечно был полон  гостей,  за
стол редко когда садилось  меньше  двадцати  человек.  Теперь  она  задумала
устроить  маскарад  в  ночь  августовского  полнолуния,  и,  хотя  до   него
оставалось еще три недели, на Ривьере только и было разговоров что  об  этом
празднестве.  Будет  фейерверк,  из  Парижа  приедет  негритянский  оркестр.
Монархи в изгнании с завистливым восхищением сообщали друг  другу,  что  она
истратит на этот вечер больше денег, чем они могут позволить себе прожить за
год.
     Они говорили: "Это по-царски".
     Они говорили: "Это безумие".
     Они говорили: "Это безвкусица".
     - Какой у вас будет костюм? - спросил меня Эллиот.
     - Я же сказал вам, Эллиот, я не  поеду.  Не  собираюсь  я  в  мои  годы
нацеплять на себя маскарадный костюм.
     - Она меня не  пригласила,  -  произнес  он  хрипло,  обратив  на  меня
мученический взгляд.
     - Пригласит, - сказал я равнодушно. - Наверно, еще не  все  приглашения
разосланы.
     -  Нет,  не  пригласит.  -  Голос  его  сорвался.  -   Это   умышленное
оскорбление.
     - Да полно вам, Эллиот. Я уверен, тут просто какой-то недосмотр.
     - По недосмотру можно не позвать кого угодно, но не меня.
     - Да вы и все равно не поехали бы к ней, ведь вы нездоровы.
     - Обязательно поехал бы. Лучший вечер сезона! Ради такого  я  бы  и  со
смертного одра поднялся. И костюм у меня есть - моего предка графа Лаурия.
     Я не нашелся, что на это ответить.
     - Перед вашим приходом у меня побывал Пол Бартон, -  неожиданно  сказал
Эллиот.
     Я не вправе рассчитывать, что читателю запомнился этот персонаж, -  мне
самому пришлось вернуться вспять, чтобы посмотреть, под каким именем  я  его
вывел. Пол Бартон  был  тот  молодой  американец,  которого  Эллиот  ввел  в
лондонское общество и который вызвал его ненависть тем, что раззнакомился  с
ним, когда перестал в нем нуждаться. Последнее время о нем много говорили  -
сперва потому, что  он  принял  английское  подданство,  потом  потому,  что
женился на дочери некоего газетного магната, получившего звание пэра.  Можно
было не  сомневаться,  что  с  такими  связями  в  сочетании  с  собственной
пробивной силой он далеко пойдет. Эллиот был вне себя.
     - Всякий раз, как я просыпаюсь среди ночи и слышу, как  мышь  скребется
за обшивкой стены, я говорю себе "Это Пол Бартон лезет в гору". Помяните мое
слово, милейший, он еще пролезет в палату лордов. Хорошо, что я до этого  не
доживу.
     - Что ему было нужно? - спросил я, так как знал не  хуже  Эллиота,  что
этот молодой человек зря утруждать себя не станет.
     - Я вам скажу, что ему было нужно, - прорычал Эллиот. - Он хотел, чтобы
я дал ему надеть мой костюм графа Лаурия.
     - Ну и нахальство!
     - Вы понимаете, что это значит? Это значит, что он знал,  что  Эдна  не
пригласила меня и не собирается приглашать. Это она  его  надоумила.  Старая
стерва! Что бы она без меня делала? Я устраивал для нее вечера, я познакомил
ее со всеми, кого она знает. Спит со своим  шофером,  это-то  вам,  конечно,
известно. Гадость какая! А он тут  сидел  и  рассказывал  мне,  что  в  саду
готовится иллюминация и фейерверк будет. Я люблю фейерверки. И  еще  сообщил
мне, что Эдну осаждают просьбами о приглашениях,  но  она  всем  отказывает,
потому что хочет, видите ли, чтобы сборище было самое избранное. А  обо  мне
как будто и речи не могло быть.
     - И что же, дадите вы ему надеть ваш костюм?
     - Еще чего! И не подумаю. Я в этом костюме в гроб лягу. - Эллиот сел  в
постели и стал раскачиваться и причитать, как женщина. - Это так жестоко.  Я
их ненавижу. Всех ненавижу. Когда я мог их принимать, они со мной  носились,
а теперь я старый, больной, никому не нужен. С тех пор как я  слег,  о  моем
здоровье  и  десять  человек  не  справились,  и  за  всю   эту   неделю   -
один-единственный несчастный букет. Я ничего для них не жалел. Они  ели  мои
обеды, пили мое вино. Я исполнял их поручения.  Устраивал  для  них  приемы.
Наизнанку выворачивался, лишь бы им услужить. И что  за  это  имею?  Ничего,
ничего, ничего. Им и дела нет, жив я или умер. О,  как  это  жестоко!  -  Он
заплакал. Крупные тяжелые слезы скатывались по морщинистым щекам. - И зачем,
зачем только я уехал из Америки!
     Страшное это было зрелище: старик, одной ногой в  могиле,  плачет,  как
ребенок, потому что его не пригласили на праздник, - неприличное зрелище и в
то же время нестерпимо жалкое.
     - Не горюйте, Эллиот, - сказал я, - может, еще в тот день будет  дождь.
Это ей все карты спутает.
     Он ухватился за мои  слова,  как  вошедший  в  поговорку  утопающий  за
соломинку. Стал хихикать сквозь слезы.
     - Об этом я не подумал. Буду теперь молиться,  чтобы  пошел  дождь.  Вы
правы, это ей все карты спутает.
     Мне удалось отвести его суетные  мысли  в  другое  русло,  и,  когда  я
уходил, он был если не весел, то спокоен. Но я-то не мог на этом успокоиться
и, вернувшись домой, позвонил Эдне Новемали,  сказал,  что  буду  сегодня  в
Каннах, и попросил разрешения заехать к ней  позавтракать.  Она  велела  мне
передать, что будет рада меня видеть, но больше никого к завтраку  не  ждет.
Тем не менее я застал  у  нее  человек  десять  гостей.  Она  была  неплохая
женщина, щедрая и гостеприимная, единственным серьезным ее  недостатком  был
злой язык. Даже о близких друзьях она говорила Бог знает что, но делала  это
по глупости, не зная, как иначе  обратить  на  себя  внимание.  Словечки  ее
передавались  из  уст  в  уста,  в  результате  чего  жертвы  ее   злословия
переставали с ней знаться; но в доме у нее бывало весело  и  сытно,  и,  как
правило, они почитали за лучшее  не  помнить  зла.  Мне  не  хотелось  прямо
обращаться к ней с просьбой пригласить Эллиота, это было бы слишком для него
унизительно, и я  выжидал,  как  повернется  дело.  За  завтраком  только  и
разговоров было что о предстоящих торжествах.
     - Вот Эллиоту  и  представится  случай  пощеголять  в  своем  испанском
костюме, - ввернул я как мог небрежно.
     - А я его не приглашала, - сказала она. Я изобразил удивление:
     - Почему?
     - А чего ради? Он уже, можно сказать, вышел в тираж. Скучный человек  и
к тому же ужасный сноб и сплетник.
     Я подумал, что это уж слишком, что она безнадежно глупа, - ведь все эти
обвинения можно было с тем же успехом отнести к ней самой.
     - А кроме того, - добавила она, - я хочу, чтобы его  костюм  надел  Пол
Бартон. Это будет просто божественно.
     Больше я ничего не сказал, но решил  любыми  средствами  раздобыть  для
бедного Эллиота желанное приглашение. После завтрака Эдна увела своих гостей
в сад, и я не замедлил этим воспользоваться. Когда-то я гостил в  этом  доме
несколько  дней  и  помнил  расположение  комнат.  Я  не   сомневался,   что
пригласительных карточек осталось еще сколько угодно и что они  находятся  в
комнате секретаря. Туда я и  направился  с  намерением  стянуть  карточку  и
сунуть в карман, а потом вписать в  нее  имя  Эллиота  и  опустить  в  ящик.
Поехать он все  равно  не  поедет,  где  уж  там,  ему  бы  только  получить
приглашение. Я открыл дверь и замер на пороге - секретарша  Эдны  сидела  на
своем месте, а я-то думал, что  она  еще  в  столовой.  Это  была  немолодая
шотландка по имени мисс Кейт, рыжеватая, веснушчатая, в пенсне и по  виду  -
убежденная девственница. Я собрался с духом.
     - Принцесса повела всю компанию смотреть сад, а я подумал -  загляну  к
вам выкурить сигаретку.
     - Милости просим.
     Мисс  Кейт  говорила  с  шотландским  акцентом  и,  когда  давала  волю
суховатому юмору,  который  приберегала  для  избранных,  подчеркивала  этот
акцент, так что шутки ее звучали ужасно забавно; но стоило вам  рассмеяться,
как она бросала на вас удивленный и обиженный взгляд, словно с вашей стороны
было очень неумно усмотреть в ее словах что-то смешное.
     - С этим праздником у вас, наверно, работы невпроворот,  мисс  Кейт,  -
сказал я.
     - Да уж хватает, совсем с ног сбилась.
     Зная, что ей можно довериться, я перешел прямо к делу.
     - Почему старуха не пригласила мистера Темплтона, мисс Кейт?
     Мисс Кейт разрешила своим строгим чертам на миг смягчиться улыбкой.
     - Вы же ее знаете. У нее зуб на него. Она сама вычеркнула  его  имя  из
списка.
     - А он ведь при смерти. Ему уже не  подняться.  И  он  глубоко  уязвлен
таким пренебрежением.
     - Если ему хотелось сохранить с принцессой добрые отношения, не  стоило
болтать направо и налево, что она спит со своим шофером. У него жена и  трое
детей.
     - А это правда?
     Мисс Кейт глянула на меня поверх пенсне.
     - Я работаю секретарем двадцать один  год,  сэр,  и  взяла  за  правило
полагать, что все мои работодатели чисты, как  первый  снег.  Правда,  когда
одна из моих знатных леди оказалась на третьем месяце, притом что милорд уже
шесть месяцев как охотился на львов в Африке, вера моя сильно  поколебалась,
но тут она совершила коротенькую поездку в  Париж  -  очень,  надо  сказать,
дорогостоящую поездку, - и все кончилось хорошо. И у миледи, и  у  меня  как
гора с плеч свалилась.
     -  Мисс  Кейт,  я  пришел  сюда  не  выкурить   сигарету,   а   стащить
пригласительный билет, чтобы послать его мистеру Темплтону.
     - Это было бы весьма непохвально.
     - Согласен. Смилуйтесь, мисс Кейт, дайте мне карточку. Он не приедет, а
счастлив будет безмерно. Ведь вы ничего против него не имеете?
     - Нет, он всегда был со мной вполне вежлив.  Он  настоящий  джентльмен,
чего нельзя сказать про большинство людей, которые  являются  сюда  набивать
себе брюхо на деньги ее светлости.
     У всякой важной особы есть в  подчинении  кто-то,  к  чьим  словам  она
прислушивается. Эти подчиненные очень чувствительны к малейшей обиде и, если
обойтись с ними не так, как они, по их понятиям, того заслуживают,  способны
вас возненавидеть и с помощью упорных нелестных намеков настроить против вас
своих патронов. Эллиот знал это как нельзя лучше, и у него всегда находилось
ласковое  слово  и  дружелюбная  улыбка  для  бедной  родственницы,   старой
горничной или доверенного секретаря. Я был уверен, что он частенько  занимал
мисс Кейт легкой светской беседой и  не  забывал  прислать  ей  к  Рождеству
коробку конфет или нарядную сумочку.
     - Ну же, мисс Кейт, будьте человеком!
     Мисс Кейт поправила пенсне на своем внушительном носу.
     - Вы, конечно же, не  хотите  толкнуть  меня  на  бесчестный  поступок,
мистер Моэм, не говоря уже о том, что эта старая  корова  даст  мне  расчет,
если узнает, что  я  ее  ослушалась.  Карточки  лежат  на  столе,  каждая  в
конверте. Мне хочется поглядеть в окно - размяться, а  то  ноги  затекли  от
долгого сидения, да и просто полюбоваться видом. Ну а за то, что делается  у
меня за спиной, с меня ни Бог, ни человек не спросит.
     Когда мисс Кейт вернулась на свое место, конверт с приглашением лежал у
меня в кармане.
     - Рад был повидать вас, мисс Кейт, - сказал я, протягивая ей руку. -  В
чем вы думаете появиться на маскараде?
     - Я дочь священника, сэр, - отвечала она. - Такие легкомысленные забавы
я предоставляю высшим классам. После того как я прослежу,  чтобы  репортеров
"Геральд" и "Мейл" накормили ужином и подали им бутылку шампанского,  но  не
самого лучшего, какое есть у нас в погребах, мои обязанности будут закончены
и я удалюсь в свою спальню, где смогу  без  помехи  насладиться  детективным
романом.

VIII

     Дня через два, когда я снова навестил Эллиота, он весь сиял от радости.
     - Вот, - сказал он. - Получил приглашение. Пришло сегодня утром.
     Он достал карточку из-под подушки и показал мне.
     - Я же вам говорил, - сказал я.  -  Ваша  фамилия  начинается  на  "Т".
Очевидно, секретарша только что добралась до нее.
     - Я еще не ответил. Отвечу завтра. На одно мгновение я испугался.
     - Хотите, я отвечу за вас? И опущу, когда выйду.
     - Нет, зачем же. Я вполне способен сам отвечать на приглашения.
     К счастью, подумал я, конверт вскроет мисс" Кейт, и у  нее  хватит  ума
утаить его от Эдны. Эллиот позвонил.
     - Хочу показать вам мой костюм.
     - Вы что, в самом деле собираетесь ехать?
     - Конечно. Я не надевал его с бала у Бьюмонтов.
     На звонок явился Жозеф, и Эллиот велел ему принести костюм. Он хранился
в большой плоской картонке,  обернутый  папиросной  бумагой.  Длинное  белое
шелковое трико, короткие панталоны из золотой парчи с  разрезами,  подшитыми
белым атласом, такой же камзол, плащ,  огромный  стоячий  плоеный  воротник,
плоская бархатная шапка и длинная  золотая  цепь,  с  которой  свисал  орден
Золотого руна. Я узнал роскошное одеяние Филиппа II на  портрете  Тициана  в
Прадо и, когда Эллиот сообщил мне, что это  точн