когда собачка замолкла, он расслышал крик:
   - Будет через неделю! Он в Ленинграде!
   Павел Евграфович закивал с облегчением.


   Все мучились от жары, все спрашивали друг у друга:  "Как  самочувствие?
Как  вы  переносите  эту  Африку?"  Олег  Васильевич   Кандауров   отвечал
сдержанно:  "Переношу  неплохо.  Самочувствие  ничего".  На   самом   деле
самочувствие  было  отличное,  никаких  неудобств  и  перебоев  в   работе
организма  не  ощущалось.  Все   шло,   текло,   двигалось,   действовало,
сокращалось и напрягалось регулярно, как всегда. "Давление  у  вас  как  у
космонавта!"  -  сказала  врач,  проводившая  диспансеризацию.  Незнакомая
молодая женщина, Ангелина Федоровна. Впрочем, Олег  Васильевич  никого  из
врачей не знал, в поликлинику приходил редко только за  документами.  "Для
вашего  возраста  это  великолепно".  -  "Для  какого  возраста,  Ангелина
Федоровна, милая? Мне сорок пять лет! Разве это возраст?" - "Ну,  все-таки
уже не мальчик". "Нет, мальчик! Я мальчик,  Ангелина  Федоровна".  И  Олег
Васильевич встал на руки и прислонился вытянутыми вверх ногами в носках  к
стене. Одно из простых йоговских упражнений. Делал каждое  утро.  Ангелина
Федоровна  смеялась:   "Мальчик,   мальчик!   Хватит,   Олег   Васильевич!
Спускайтесь!" Стоя на руках и глядя на Ангелину Федоровну снизу, он увидел
красивые голые ноги выше колен и подумал, что ни на что уже  нет  времени.
"А ну-ка послушайте сейчас пульс.  После  физической  нагрузки".  Протянул
руку. Она взяла пальцами запястье. А у самой,  бедной,  глаза  красные,  и
сосет валидол. Пульс был, разумеется, чуть выше  обычного,  но,  в  общем,
ровный. "Ну что ж,  для  Мексики  вполне  годитесь!"  Он  не  удержался  и
пошутил: "А  что  вы  называете  Мексикой,  Ангелина  Федоровна,  а?"  Она
улыбнулась, покачала головой укоризненно, записывая в карточку...
   Но это только врачам и  тем  более  молодым  женщинам  Олег  Васильевич
говорил _всю правду_. Знакомым же, которые спрашивали, как самочувствие  и
как он переносит Африку, отвечал "неплохо" и "ничего", хотя должен был  бы
отвечать "переношу _прекрасно_" и "самочувствие _замечательное_". Но  было
правило: никогда не говорить людям без нужды ничего,  что  могло  бы  хоть
слегка огорчить. Сообщение о том, что _прекрасно  и  замечательно_,  в  то
время когда все задыхаются и  погибают,  было  бы  огорчительно.  Он  даже
отвечал иногда так: "Самочувствие ничего, но голова  все  же  побаливает".
Или: "Ничего,  но  мотор  немного  барахлит".  Однако  и  в  разговорах  с
начальством Олег Васильевич  не  позволял  себе  лгать  и  говорил  чистую
правду: здоровье стальное. Тут уж было непременное условие. Если  болен  и
мотор барахлит - сиди дома, отдыхай. В пятницу прошел диспансеризацию,  но
сдать на анализы не успел, в понедельник и вторник  был  занят  с  раннего
утра, смог поехать в поликлинику только в среду, этот день оказался  самый
ужасный - термометр в  тени  показывал  тридцать  четыре.  Одной  женщине,
сидевшей, как и он, в очереди в лабораторию, стало дурно,  ее  уложили  на
диван, отпаивали лекарствами. Он думал: "Ее бы  в  Мексику  не  оформили".
Смотрел на нее с сочувствием.
   По коридору бежала, цокая каблучками, Ангелина Федоровна,  остановилась
на миг. "Ну как? Все хорошо?"  -  "Все  замечательно,  но  у  меня  к  вам
колоссальная  просьба:  нельзя  ли  в  виде  исключения  получить  справку
сегодня? А? У меня абсолютно нет никакого  времени  завтра!  Ангелина,  не
будьте бюрократкой,  ведь  вы  добрый,  милый,  всепонимающий,  отзывчивый
человек... - Он схватил влажные пальчики, стискивал, заглядывал  в  глаза,
помня, что для всякой просьбы нужен напор, страсть. Вялым или высокомерным
тоном  ничего  добиться  нельзя.  Нужно  унижаться,  барахтаться  в  пыли,
ошеломлять почти любовным натиском, обезоруживать юмором. - Да  и  к  тому
же, если совсем  честно...  -  зашептал:  -  "Здоровье-то  стальное..."  -
"Здоровье стальное, - сказала она, улыбаясь. - Но  без  анализов  не  имею
права. Приходите завтра с утра. Или послезавтра, когда  хотите.  Не  могу,
понимаете? При всем желании. Мне нагорит. Ведь вы  мальчик,  вы  легки  на
подъем. И у вас машина.  Вчера  видела,  как  садились  в  шикарную  синюю
"Волгу". И будет еще одна счастливая возможность побыть с доктором наедине
в медкабинете. Пока!" Она помахала пальчиками и побежала  дальше.  Крикнул
вслед: "Что привезти из Мексики?" Ответила, не оглядываясь: "Кактус!"
   Он все-таки огорчился микроскопической неудачей -  надеялся  выцыганить
справку сегодня - и обдумывал, как построить завтрашний день. Ни черта  не
получалось. Завтра надо быть  на  даче,  пробивать  дом,  разговаривать  с
людьми, а сегодня тысячи дел и  в  пять  -  Светлана.  Пора  сказать.  Она
собирается в Прибалтику, а когда вернется, его уж, возможно, не будет. Так
что прощаться, прощаться. В общей форме, разумеется, говорил, она знает  о
предполагаемом, но конкретно... Все  дело  в  том,  что  невероятно  долго
_тянулась резина_. То так, то этак, то да, то нет. То  через  полгода,  то
через год, то  вообще  отпало,  распаковывайте  чемоданы.  А  потом  вдруг
решения, штемпеля и визы свалились  сразу  -  собираться  немедля.  Насилу
отбил месяц, чтобы как-то все утрясти. Ведь ничего не сделано!  Хлопоты  с
домом только вначале. Обговорить со всеми. Никаких случайностей. Это  дело
уникальное и  требует  ювелирной  работы  -  может  рухнуть  из-за  одного
какого-нибудь дурака. Четыре  претендента!  А  сколько  в  этом  огородном
царстве,   называемом   дачный   кооператив   "Буревестник"    -    почему
"Буревестник"? Какой "Буревестник"? Что за идиотское самообольщение кипело
тут сорок лет назад? - сколько замухрышек и дермачей ненавидит его лишь за
то, что он ездит в "Волге" и временами живет за границей? Как эти  сморчки
будут  голосовать  на  общем  собрании?  Что  взбредет  в   их   вздорные,
завистливые  головки?  Если  бы  он  мог  каждому  сморчку   подарить   по
дубленке... Или хотя бы по рубашке от Пьера Кардена... И, однако,  раскрой
платья сделан гениально. Самое ответственное! Разговор Петра Калиновича  с
Приходько, письмо от Н.А.,  звонок  Максименкова.  Остальное  должно  быть
делом техники. Но _должно быть_. В теории.  А  на  деле  все  упирается  в
людей. В  неуправляемых  замухрышек.  Как  поведет  себя  Аглая  Никоновна
Таранникова? Как поступит Лалецкий? Как  будет  голосовать  Графчик?  Этот
персонаж беспокоил  особенно.  Неизвестно  почему  он  относился  к  Олегу
Васильевичу недоброжелательно, никогда с ним не разговаривал, лишь  бросал
издали презрительные взгляды. Да и черт бы  с  ним  -  подумаешь,  учитель
физкультуры! Жалкая тля! - однако в этом царстве тля была видной фигурой -
председатель ревизионной комиссии. Какими-то хитростями и  уловками  надул
себе авторитет.  С  Графчиком  считались.  "Графчик  сказал...",  "Графчик
обещал..." Олег Васильевич встречался с ним по утрам на речке, где Графчик
делал пробежку  и  примитивную  школьную  гимнастику,  а  Олег  Васильевич
занимался йогой, стоял на голове, тоже  бегал,  но  по-особому,  с  особым
дыханием. Иногда сталкивались на тропе нос к носу, и Олег Васильевич,  как
воспитанный человек, всегда  кивал  или  глазами  приветствовал:  "Мол,  с
добрым утром, Анатолий Захарович!" - а тот бежал мимо  в  своем  тряпичном
тренировочном костюмчике, которым давно пора полы подтирать на кухне, и  в
рваненьких кедах и не видел, не замечал, а то еще и  физиономию  откидывал
этак высокомерно. Я, дескать, Графчик, а вы  кто  такой?  Олег  Васильевич
стал отвечать тем же - игнорировал. Не вникая в детали. Он-то ему даром не
нужен. Но затем, когда все понадобились - а  уж  тем  более  такой  важный
винт, как председатель ревизионки, - наплевал  на  самолюбие,  опять  стал
здороваться и кивать по утрам. Графчик немного оттаял и если не произносил
ничего громко и внятно в ответ, то  делал  горлом  глотательное  движение,
отчего голова его как бы кивала, а на губах появлялся  намек  на  гримасу,
означавшую одновременно  и  некоторую  брезгливость  и  вроде  бы  "доброе
утро!". Бывало, Олег Васильевич обгонял Графчика на своей "Волге", тот шел
утром на троллейбусный круг пешком. Иногда, впрочем,  пилил  до  школы  на
велосипеде. Школа недалеко, на  бульваре  Карбышева.  Однажды,  когда  тот
трюхал под дождиком на шоссе, завернувшись в плащ-болонью, подняв капюшон,
Олег Васильевич притормозил  и  распахнул  дверцу:  "Коллега,  прошу!"  Но
Графчик: "Нет, нет, увольте, спасибо! Я пешком". И  дверцу  сам  захлопнул
поспешно. С этой публикой всего можно ждать. Но одно Олег Васильевич  знал
твердо, это было давнишним, с юности, принципом: хочешь  чего  добиться  -
напрягай все силы, все средства, все возможности,  все,  все,  все...  _до
упора_! Вот так когда-то, приехав в  Москву  мальчишкой,  протаранил  себе
путь в институт. Так добился когда-то Зинаиды. Так победил в сложнейшей  и
запутаннейшей борьбе  за  Мексику  хитроумного  Осипяна.  Так  добьет  дом
Аграфены. _До упора_ - в этом суть. И в большом, и в малом, везде, всегда,
каждый день, каждую минуту...
   Вновь зацокали каблучки - Ангелина Федоровна  возвращалась  из  глубины
коридора. Олег Васильевич напрягся, кровь застучала в висках.
   Вскочил со стула, подхватил пробегающую мимо докторицу за локоток.
   -  Ангелина  Федоровна,  бесценная,  дорогая,  умоляю,  будьте  же  мне
поистине ангелом...  -  залопотал  бессвязно,  пылко,  шагая  с  Ангелиной
Федоровной в ногу, прижимая  влажный  горячий  локоть  к  своему  боку.  -
Поймите всю чудовищность положения...  Завтра  утром  встречаю  делегацию,
днем вызывает министр... Послезавтра должен быть  вне  Москвы...  А  отдел
кадров требует проклятую  справку  сегодня!  Ну  что  вам  стоит?  Давайте
договоримся. Я человек слова.  Как  говорили  испанцы  в  старину,  gentil
hombre [благородный человек (исп.)]. Вы  даете  справку,  так?  Если  хоть
что-то, хоть малейшее вас насторожит, я, клянусь честью, привожу ее завтра
назад. Пожалуйста! - Вынул из бумажника визитную карточку.  -  Звоните  по
этому телефону в любой час, утром, вечером, среди ночи... Идет? По  рукам?
Имейте в виду, вы спасете человека!
   Стояли перед дверью в кабинет. Ангелина Федоровна  смотрела,  улыбаясь,
но не так весело, как раньше, а, скорее, задумчиво и головой качала.
   - Чудовищность положения вижу в одном -  вы  чудовищно  настырны,  Олег
Васильевич.
   - А что прикажете делать? У меня нет выхода. Да  и  здоровье  стальное,
Ангелина Федоровна, чего там...
   - Стальное, стальное...  -  Она  кивала,  отмыкая  дверь.  -  Заходите,
страшный человек. Особенно для женщин. Умеете уговаривать.
   Вошла в кабинет. Он следом, испытывая мелкую, секундную радость. Все же
золотой принцип, спасительный: _до упора_!
   К пяти приехал на Пушкинскую, к кафе "Лира". Светланы не было. Сидеть и
ждать в раскаленной машине было тяжко, он прошел в тень  дома,  присел  на
низкий узенький цоколь у стены. Было похоже,  будто  сидит  на  корточках.
Будто он уличный бродяга где-нибудь в Сайде или Тетуане. В час сиесты.  На
нем драная маечка с надписью "yes", джинсы  с  бахромой,  какие-нибудь  из
мусорного  бака  сандалеты  на  грязных  ногах,   истинный   скандинавский
"клошар", забредший в это арабское захолустье неведомо зачем... Прежде чем
сесть, постелил  газету  и  старался  не  прислоняться  белой  рубашкой  к
стене... Светлана придет не раньше, чем в четверть  шестого.  Неистребимая
школьная привычка:  мальчиков  надо  _испытывать_.  Давно  нет  мальчиков,
некого испытывать, самой бы, дай бог, унести ноги, но  привычка  осталась.
Он не сердился на нее, потому что сегодня ей будет больно. Ровно год назад
она  появилась,  тоже  было  жаркое  лето,  но  не  адское,  как   теперь,
практикантка, испанистка, умненькая, сообразительная, все  делала  быстро:
разговаривала, бегала  по  лестницам,  печатала  на  машинке  с  латинским
шрифтом, выполняла всякие поручения, какие он давал как начальник  отдела.
И во всем остальном. Необыкновенная быстрота. Однажды приготовила обед  за
восемнадцать минут! Комнату Игоря, этот сарай, эту  затхлую,  месяцами  не
проветриваемую _хазу_, привела в порядок  буквально  за  полчаса.  Но  это
было, кажется, не в первое посещение, а во второе или третье, в  сентябре.
И в первое посещение поразила скорость:  только  вышел  в  коридор,  чтобы
защелкнуть  замок  на  "собачку",  воротился  -  она  уже  под  простыней,
свернулась калачиком, с головой накрылась... Все тряпки веером по ковру...
В течение пяти секунд... Думалось, все будет  не  совсем  так,  как  вышло
потом. Думалось: легко, быстро, бестревожно,  воздушно,  как  началось.  А
вышло: угар, мучительство. Разница  в  двадцать  два  года  -  могла  быть
дочкой, - тут и высота безумнейшая, от которой дыхание пресекалось, голова
кругом, тут и пропасть без дна. И была  минута  лютой  зимой,  в  декабре,
когда все вдруг затрещало, покривилось, полопалось,  вот-вот  рухнет,  как
старый дом от подземного толчка...  Но  гнулись  балки,  скрипела  кровля,
черепицы битой насыпалось, а дом все ж таки устоял...  Потом  весной  были
муки, Таллин, разрывы, доктора,  анализы  на  мышей  и  все  кошмары,  что
сопровождают любовь, и казалось, что навсегда прочь... В ней много такого,
чему он не устает поражаться. Она была девушкой. Но удивительной,  гораздо
более искушенной и умелой, чем иные  зрелые  женщины.  Она  его  любила  и
любит, как  никто  никогда  не  любил,  и,  однако,  он  ощущал  преграду,
преодолеть  которую  было  нелегко.  Нет,  не  юность,  не   капризы,   не
вспыльчивость,  не  наивная  деспотичность,  а  нечто  такое,  что   имело
отношение к нему самому.  Этой  преградой  был  он  сам.  Его  собственное
зеркальное отражение, которое он угадывал в ней и временами пугался: вдруг
поистине судьба  столкнула  с  дочерью,  как  в  известном  романе  Фриша?
Впрочем, никакой дочери быть не могло. Реальность в другом - они  слеплены
из одной глины. Первая женщина, в которой он угадал себя. И это пугало.
   Появилась из-за угла стремительно, летела к нему, обгоняя прохожих,  но
не потому, что чувствовала себя виноватой - опоздала на двадцать минут,  -
и не потому, что очень уж торопилась его увидеть, к нему прильнуть, просто
в силу привычки. Вот так же стремглав мчалась  по  утрам  в  офис.  Предки
были,  вероятно,  какие-нибудь  скороходы  при  дворе  русских  бояр.  Или
татарских мурз. Татарская кровь несомненна:  смугла,  черноволоса,  темные
глаза чуть враскос и узкая,  жестковатая  складка  губ,  выдающая  восток.
Она-то родилась в Москве, коренная москвичка, но  отец  откуда-то  с  юга.
Подлетела, тяжело дыша, не  извинилась,  не  сказала  ни  "здравствуй"  ни
"Hola!" [привет (исп.)], оглядела зорко, прижмуриваясь, и спросила:
   - Постригся?
   - Да. - Не виделись двенадцать дней. Он  взял  за  плечи,  придвинул  и
поцеловал то место, которое любил целовать:  над  ключицей.  И  сразу  его
обнял  запах  родного  потного  тела.  -  Куда  пойдем  обедать?  Сюда?  В
"Асторию"? Может, в ВТО?
   - Никуда.
   - Почему?
   - Так. Не хочется.
   Он посмотрел настороженно. Словцо "так" ни к чему Просто "не хочется" -
понятно. Из-за жары. У него  самого  абсолютно  нет  аппетита.  Но  "так"?
Спросил, все ли у нее в порядке. Нет ли  каких  неприятностей  на  работе,
дома, с родителями, с сестрой. Тяжело  болела  сестра.  В  прошлом  месяце
доставал для нее французское лекарство. Нет, все в порядке. Сестре  лучше.
Родители, слава богу, на даче. Он подумал, что-то почуяла. Как собаки чуют
близость землетрясения, так женщины чуют разрыв.  Когда  нет  еще  никаких
признаков.
   - Поедем? - спросил он, взяв ее за руку.
   Сели в машину, поехали. Она сидела рядом и все  время  трещала  веером,
обмахиваясь. Иногда подносила веер к его щеке и  немного  обмахивала  его:
бесполезно, но приятно. Квартира Игоря была у черта на рогах, в  одном  из
дальних кварталов Юго-Запада. Они привыкли к этой дали, обычно  по  дороге
болтали, рассказывали друг другу всякие новости, что  случилось  за  время
краткой разлуки, но сейчас разговор не ладился: она молчала, а он  не  мог
придумать подходящей темы, потому что все, чем он жил теперь, было "табу".
Пока она не знала об отъезде, он не мог передать всего своего  клокотания:
по поводу того, сего, бюрократизма,  идиотизма,  трудностей,  мелочей,  от
которых задыхаешься. Хотя бы сегодняшняя история со справкой! Чего  стоило
уговорить! А как быть с машиной? А с квартирой? Устройство дочки на лето и
на зимние каникулы? Если не удастся получить дом, все вырастет в проблему.
Новые хозяева не захотят сдавать, это наверняка. Надо вырывать дом зубами.
Все это,  мучившее  и  терзавшее  его  в  последние  дни,  непригодно  для
разговора со Светланой, и он бубнил что-то  тупое  насчет  жары,  климата,
мудрости стариков, беспомощности ученых. Решил так: сказать  сегодня  все,
но перед расставанием. Это и практически верно, потому что,  если  сказать
сразу, свидание может тут же прерваться. Будет  глупо.  Въехали  на  холмы
Юго-Запада. На  пустынных  улицах  громадами  стояли  какие-то  необжитые,
голые, слепящие солнцем дома. Тротуары выметены зноем, не видно людей.
   - Я весь мокрый, - сказал Олег Васильевич. - Сразу, как приедем, примем
душ.
   Она не отозвалась. Опять насторожился. В жаркие дни обычно  начинали  с
душа. Да и не в жаркие иногда тоже.  Им  очень  нравилось.  У  Игоря  была
царская  ванная,  все  замечательно  оборудовано,  со  всякими   новейшими
приспособлениями, которые он вывез из  ФРГ.  Был  даже  телефон  в  особой
маленькой нише, вделанной в стену: если станет дурно,  успеете  дотянуться
до телефона и вызвать "03". Он спросил несколько нетерпеливо:
   - Ты будешь принимать душ?
   Вопрос  означал  другое,  задавать  его  не   следовало.   Обнаружилась
слабость. Но нервы-то не железные.
   - Где? - спросила она. - В машине?
   И прыснула,  как  девчонка.  Немного  отлегло.  Но,  когда  приехали  в
невероятно душную  Игореву  квартиру  -  по  глупости  в  прошлый  раз  не
зашторили окна, обе комнаты напекло, воздух был, как в  парилке,  градусов
под тридцать, - она отказалась лезть под душ, сославшись  на  недомогание.
Могла быть хитрость. Что-то с нею происходило. Вода из холодного крана шла
теплая. Значит, земля прожарилась до уровня, где идут водопроводные трубы.
"Что будет с яровыми?  Ведь  все  погорит!"  -  думал  он  мыслями  Полины
Карловны, которая любит рассуждать о видах на урожай. Воспоминание о  теще
вызвало волну беспокойства - ей поручалась Аленка. Дочь их-то не  слушала,
как будет слушать бабку? Возраст колючий, взрывоопасный.  "Честно  говоря,
мы не имеем права, - говорила Зина, - уезжать именно теперь. Ведь мама как
воспитательница никуда не годится. Она чересчур добра". Обычные  для  Зины
благие, ничего не значащие рассуждения. Прекрасно знала,  что  _все  равно
уедут_. Выхода не было. Не отдавать же  в  интернат.  Так  размышлял  Олег
Васильевич, намыливая самые потные места,  не  испытывая  облегчения,  ибо
вода не приносила прохлады.  Когда  вышел  босиком  в  комнату,  шагая  по
циновкам - у Игоря повсюду циновки, правда, пыльные, - Светлана  сидела  в
той же позе, простыня не расстелена, но  в  комнате  стало  посвежей:  два
японских  вентилятора  жужжали  вовсю.  Он  спросил:  почему   она   сидит
задумчивая, как Лорелея? В чем  дело?  Que  pasa?  [В  чем  дело?  (исп.)]
Сказала, что ничего нельзя.  Ну  хорошо,  просто  так  полежим.  Отдохнем.
Поговорим о жизни. Она не сразу, без охоты  вытащила  из  ящика  простыню,
бросила к изголовью подушки, от которых поднялась пыль, и  у  Светланы  на
миг брезгливо сморщилось лицо, _что_ его вдруг разозлило, и он  чуть  было
не сказал: "Вместо того чтоб кривиться, взяла  бы  как-нибудь  вынесла  во
двор и выбила", - но промолчал.  Учить  жизни  было  некогда.  Вовремя  не
научил.
   И вдруг стало страстно, с