по  России,
проводим целые ночи вдвоем, я узнаю: через Грибова добывали оружие. Вскоре
Грибов погиб, убитый стражниками на границе.
   Приходим на дачу Игумновых в полной  темноте.  Нас  с  Шурой  оставляют
ужинать. Какой вкуснейший, горячий, спасительный чай! Как тепло и уютно на
этой даче, пахнет сигарою Константина Ивановича, горящими  свечами,  гудят
печи, потрескивает дерево... Володя сидит за столом, понурив голову. Я его
понимаю. Вообще-то, думаю я, надо  обладать  порядочной  выдержкой,  чтобы
после того, _что он отколол_, сидеть тут и пить чай, хотя  бы  и  с  таким
каменным выражением  лица.  Чаепитие  длится  мирно,  Константин  Иванович
расспрашивает Шуру о Сибири, но осторожно, не давая понять, что знает, что
Шура в Сибири делал, речь идет о промыслах, нравах  населения,  говорят  о
войне, о старце, о том, что  Германия  истощена,  об  эпидемиях,  шпионах,
взятках, участившихся грабежах и насилиях, о чем Константин Иванович,  как
юрист, знает доподлинно. Внезапно Ася весело и беспечно - я-то уверен, что
без умысла, вот именно беспечно, по глуповатой доброте -  говорит  Володе:
"Жалко, Володя, что ты убежал, разбойник-то оказался очень  милый!"  Какой
разбойник? Кто убежал?  Начинаются  расспросы,  мы  кое-как,  умалчивая  о
главном, рассказываем про Грибова,  Володя  вдруг  вскакивает  с  пылающим
лицом - он краснел почему-то верхом лица, лбом и глазами - и  выбегает  из
комнаты.
   "Что произошло?" - спрашивает Елена Федоровна шепотом.
   "Вот так же унесся стремглав... Когда появился Грибов..."
   "Ах, струсил?" - В глазах  Алексея  огонек  злорадного  удивления.  Ася
смотрит испуганно. Она огорчена, не знает, как быть: пойти за Володей  или
защищать его здесь? Я высказываю предположение: стоял на спуске, на  очень
раскатанной лыжне, одного движения достаточно, чтобы скользнуть вниз и там
уж без остановок. Но почему не вернулся? С Грибовым разговаривали четверть
часа, не меньше. Господа, да что такое, в сущности,  трусость?  Мгновенное
затемнение сознания. Тут, если хотите, повод для невменения.  Я  порываюсь
пойти за Володей, но Елена Федоровна говорит: не надо.
   "С юридической точки зрения, - говорит Константин Иванович, -  трусость
почитается настолько свойственной человеку... Как писал  Таганцев,  нельзя
наказывать за то..." - "Но проявление трусости в военных условиях?" -  "О,
да, уклонение от  опасности  признается  уголовно  наказуемым..."  А  Шура
говорит:  у  каждого  человека  бывают  секунды   прожигающего   насквозь,
помрачающего разум страха. Мгновение - и он уже покатился с горы,  не  мог
остановиться, не мог вернуться, не мог смотреть нам в лицо, не  мог  жить.
Нельзя все в мире определять законами и  параграфами.  Нет,  можно.  Более
того - нужно. В этом залог прочности мира. Гнилое  общество  вы  называете
прочным миром? Оно гнило как раз оттого, что законы мало  что  определяют.
Они чересчур слабы. Черт возьми, да все валится у нас на глазах! Этот храм
рассыпается, а вы говорите о каких-то законах!  Только  законы  могут  его
спасти. В таком случае, мир делится на две категории: то, что  подсудно  и
что неподсудно. Куда вы денете все остальное? Ничего  остального  нет.  Ну
как же, хотя бы суд собственной совести. Ведь момент трусости  может  быть
пожизненной казнью.  Объясню  на  примере,  говорит  Константин  Иванович,
великую силу законов. Вот, скажем, Володя струсил. В острый момент,  когда
вы столкнулись в лесу с преступниками, он сбежал.  Слава  богу,  кончилось
благополучно, преступники не нанесли  вам  вреда.  Но  коли  бы  произошло
несчастье...
   На этих словах появляется Володя в пальто, в  шапке.  Может  быть,  все
слышал.  Никогда  не  забуду  его  лица:  какое-то  серое   папье-маше   с
остановившимся взором. Ни на кого не  глядя,  произносит  в  пространство:
"Уезжаю в город, прошу  никого  не  следовать  за  мной.  Если  кто-нибудь
увяжется, я буду стрелять..." - и показывает пистолет.
   Спустя несколько минут, когда прошло ошеломление, мы бросаемся за  ним.
Но в саду и на дороге полный мрак. Он исчезает. На станции его  тоже  нет.
Через четыре дня пришла телеграмма из Камышина, от матери. Но  эти  четыре
дня...
   У каждого было. И у меня тоже. Миг страха, не  физического,  не  страха
смерти, а вот именно миг помрачения ума и  надлом  души.  Миг  уступки.  А
может быть, миг самопознания? Но после этого человек говорит: один раз  _я
был слаб перед вами_, но больше не уступлю  никогда.  В  двадцать  восьмом
году. Нет, в тридцать пятом. Галя сказала: "Я тебя бесконечно  жалею.  Это
не ты сказал, это я сказала, наши дети сказали". Ей казалось, все делалось
ради них. Помрачение ума - ради них. Теперь Гали нет. А дети  -  есть  они
или нет? Петр, который отрекся во дворе Киафы, не имел детей;  зато  потом
заслужил свое имя Петрос, что значит "камень", то есть "твердый".
   И Володя много раз после того полудетского страха, или, будем говорить,
мига "слабости поражает редким присутствием духа в роковые минуты. А летом
семнадцатого на Лиговке? Случайно  и  дико  вляпались  с  ним  в  какое-то
монархическое  сборище.  Зашли  в  аптеку,  я  спросил  рицинового  масла,
аптекарь, ни слова не говоря, тащит  нас  в  заднюю  комнату,  распахивает
дверь в коридоре и, толкая в спину, шепчет: "По лестнице вниз! Скорее, уже
началось!"  В  подвале  человек  сорок,  внимательно  слушают   осанистого
господина, который сыплет какими-то цифрами, именами, говорит  возбужденно
и то и дело со  злобой:  "эти  предатели"  "иуды  русского  народа",  "так
называемое правительство". Если бы просто спросить касторки, нам  бы  дали
коробочку, и мы бы спокойно ушли.  "Рициновое  масло"  оказалось  паролем.
Такая кровавая чепуха  могла  быть  только  в  те  дни.  Корнилов  еще  не
выступил, но какие-то люди  знали  и  ждали.  Нас  чуть  не  застрелили  в
подвале, Володя разбил лампу, и мы скрылись в потемках...
   А первые дни  -  март,  пьяная  весна,  тысячные  толпы  на  мокрых,  в
раскисшем снегу  петроградских  проспектах,  блуждание  от  зари  до  зари
втроем: Володя, Ася и я... И полная свобода от всего,  от  всех!  В  школу
можно не  ходить,  там  сплошные  митинги,  выборы,  обсуждение  "школьной
конституции",  Николай  Аполлонович  вместо  лекции  о  великих   реформах
рассказывает о французской  революции,  и  в  конце  урока  мы  разучиваем
"Марсельезу" на французском языке, и  у  Николая  Аполлоновича  на  глазах
слезы. Мама проводит дни неведомо где, то  в  издательстве,  где  печатают
всякие списки, программы, платформы, то в Таврическом, то ездит к морякам,
я ее совсем не вижу, и часто ночую не дома, потому что  мама  не  приходит
домой, а у Игумновых, в Володиной комнате на топчане.  Там  очень  удобно.
Всю ночь с Володей разговариваем или играем в шахматы.  И  Ася  рядом,  за
стеной! Но тут-то и мука.
   Вдруг утром бежит в халате по коридору и  вскрикивает  рассеянно:  "Ой,
Павлик! Я и забыла..." Постоянно забывает, что я здесь. Но  я  не  забываю
про нее ни на минуту. Странные  отношения  в  этом  доме:  все  дружны  и,
однако, немного равнодушны друг к другу. Вечерами вдруг  разбредаются  кто
куда.  Но  могут  и  собраться  вместе,  и  страшно  веселиться,   шутить,
дурачиться. Константин  Иванович  слегка  поддразнивает  Елену  Федоровну,
Алексей поддразнивает Володю и Асю. Ася закрылась в ванной, Володя  мнется
в коридорчике, ожидая,  когда  ванная  освободится,  вдруг  Алексей  нагло
стучит в дверь и даже приоткрывает, говоря: "Родному брату  можно,  а  ты,
двоюродный,  изволь  подождать".  Вижу,  как  Володя  темнеет  лицом.   Он
единственный в доме, кто не очень расположен к  шуткам.  Все  воспринимает
слишком, с болью, всерьез. Константин Иванович и Елена Федоровна, да и Ася
с Варей и Алексей относятся к тому, что происходит в  городе,  не  то  что
иронически, но как-то  полушутливо,  полупугливо,  а  в  общем-то,  как  к
большой игре. О да! Добрые, недалекие... А я живу как во сне.  Все  вокруг
меня  -  шумный,  обволакивающий,  затягивающий  куда-то  сон.   Асе   уже
шестнадцать лет, а мне еще только пятнадцать, и она отрывается все дальше,
все безнадежней. Вот ее приглашает товарищ Алексея, студент,  на  какой-то
вечер "поэзо-танца" в клуб "Ланселот" на Знаменской, нас с Володей туда не
берут, вот какой-то юнкер катает ее  в  отцовском  автомобиле...  Но  это,
кажется, летом... А  в  марте  ничего,  кроме  бесконечного  бега,  толпы,
перестрелок, новостей ужаса  и  восторга.  Все  орлы  на  решетках  дворца
обмотаны красной материей. Повсюду красные флаги. На крепости тоже красный
флаг. У департамента полиции горят бумаги, улица усыпана  пеплом.  В  доме
Игумновых организован  домовый  комитет,  чтобы  осмотреть  все  квартиры,
чердаки,  не   прячутся   ли   городовые.   Константин   Иванович   выбран
председателем. Он ходит с большим красным бантом. Игра, игра! И  наш  Шура
теперь большой  человек  -  комиссар  рабочих  депутатов  на  Васильевском
острове. Его никто не называет Шурой, он - Иван  Спиридонович  Самойленко,
мученик  царской  каторги.  В  конце  марта  похороны   жертв   революции,
невероятная жижа и грязь, улицы не убираются, каждый день  огромные  толпы
месят грязь, разбрызгивают, превращают  в  лужи  сырой  снег,  мы  идем  в
длинной процессии к Марсову полю, на Нижегородской присоединяется какой-то
завод, потом фельдшерская школа, меньшевики, украинцы, пожарные,  какой-то
запасной  полк,  гробы,  обмотанные   красной   материей,   выплывают   из
Военно-медицинской  академии;  идем  дальше,  по  Литейному  мосту,   мимо
сгоревшей "предварилки", красные и черные  флаги  вывешены  на  домах,  на
Невском стоим часа два,  отовсюду  поют  "Вечную  память"  и  "Вы  жертвою
пали..." Какой-то человек в черном пальто вскакивает на  гранитный  цоколь
парадного крыльца и, обхватив одной рукою фонарь, а другой сорвав с головы
шляпу и размахивая ею, кричит: "Друзья! Мы должны пропустить Петроградский
район! Проявляйте выдержку и имейте терпение, друзья! Сегодня день великой
скорби и великой свободы... Нет страны в мире,  друзья,  более  свободной,
чем Россия сегодня..." И еще что-то  рваное,  отчаянно  громкое,  медленно
поворачиваясь всем своим черным, гнутым телом,  и  я  вижу  обугленное,  в
седом бобрике, в сверкающих сталью очках лицо Шуры.


   Мигулин  вырвал  Асино  тело  из  моих  рук  так  властно,   с   грубой
поспешностью, будто отнимал _свое_, я догадываюсь об этом  позже.  И  весь
этот внезапный рейд для спасения ревкома, хотя и неуспешный...  Почему  не
выслать четыре сотни под командой кого  угодно?  Поскакал  сам.  Я  увидел
искаженное горчайшей мукой лицо старика -  темные  подглазья,  впавшие,  в
черно-седой щетине щеки и в страдальческом ужасе стиснутые морщины  лба...
Когда Шигонцев подошел и со злорадной,  почти  безумной  улыбкой  спросил:
"Как же теперь полагаете, защитник казачества? Чья была правда?" - Мигулин
отшатнулся,  поглядел  долго,  тяжелым  взглядом,  но  того,   каторжного,
взглядом не устрашить, и ответил: "Моя правда. Зверье и среди нас есть..."
А Володя - на снегу с перерубленным горлом.
   ...Потом, в апреле - уже после Финляндского  вокзала,  встречи  Ленина,
дворца Кшесинской, куда меня протащил Шура, - уже в тепле, в  весне  мы  с
Володей и Асей болтаемся по городу  и  заняты  делом:  собираем  на  Совет
рабочих депутатов. Часа за три собрали шесть рублей.  Ходим,  пока  держат
ноги, на улицах все та же сумятица, неразбериха, жутковатая  качка  толпы,
митинги, драки, стрельба.  Вижу,  по  Невскому  идут  вооруженные  рабочие
завода  Парвиайнена  со  знаменем  "Долой  Временное  правительство!"   Им
навстречу с Литейного сползает демонстрация студентов, офицеров,  каких-то
хорошо одетых  дам,  несут  знамя  "Да  здравствует  Милюков  и  Временное
правительство!".  С  крыши  бросают  камни.   Непонятно,   в   кого.   Две
демонстрации вязнут друг в друге,  вскрикивают  женщины,  свалка,  падают,
бегут, с треском рвется знамя, ломают древко. На Мойке какой-то  господин,
стоя в открытом автомобиле, ораторствует, выбрасывая правую руку  с  белым
манжетом,  будто  деньги   в   толпу   кидает.   "Америка!..   Объявила!..
Тевтонам!.." Кричат "ура", один  звероватый,  в  папахе,  проталкиваясь  к
автомобилю, вытягивая руки, борясь сразу со всеми, хрипит: "Дай  сюда  эту
гниду! Я его гузном... на проволоку..."
   И еще слышу, двое разговаривают, стоя у стены  дома.  Один  вполголоса:
"Эти толпы на улицах напоминают знаете  что?  Точно  кишки  вывалились  из
распоротого живота. Не оклемается Россия от этого ножа..."  -  "Господь  с
вами!" - "Вот увидите. Это смертельно. Но что приятно... - тихий смешок, -
я умираю, и России конец, одним махом... Так что  и  умирать  не  жаль..."
Посмотрел - старик с белой окладистой бородой, в шляпе,  надвинутой  низко
на глаза. Так и остается со мной, навсегда.
   В потемках приплетаемся в игумновский дом. С утра и до вечера я с ними,
с Володей и Асей, не могу отлепиться.  Все-таки  болван!  Иногда  замечаю,
как, стиснутые толпой, Володя и Ася прижимаются друг к другу,  как  Володя
обнимает ее,  стараясь  оградить  от  толчков,  и  единственное,  что  мне
приходит в голову: счастливый, может обнимать ее, как брат! И в тот вечер:
надо бы пойти домой, уже находились, наговорились, дай отдохнуть от  себя,
но Ася предлагает, скорей всего машинально,  зайти  попить  чаю.  "Павлик,
зайдем?" Голос звучит рассеянно, она устала, Володя зевает, да и  я  устал
неимоверно, однако волочусь вслед за нею в парадное. - Нет сил отказаться.
Как я, наверное, надоел!
   Вскоре  приходит  Алексей.  На  его  лице  запекшаяся  кровь,   тужурка
разорвана. Возбужденно, невнятно, рассказывает о каких-то стычках, о  том,
как избили Кирика Насонова, гнались за ним. Вдруг увидел кружку, с которой
мы носились по городу, собирая на Совет. "Это еще что за дрянь?  (Володе).
И ты  этим  занимаешься?  Ничтожество!  Бездарность!"  И  даже  замахнулся
ударить. Почему же бездарность? Не к месту  и  глупо.  Впервые  вижу,  как
между братьями  закипает  ссора,  стремительно  и  зло.  Алексей  внезапно
обрушивается на Володиного  отца,  своего  дядю,  называет  его  почему-то
болтуном, непонятна связь, я понимаю лишь, что вырывается наружу скрытное,
накопившееся. Ты смеешь так о моем отце? А ты, если живешь в доме,  изволь
подчиняться правилам этого дома! Каким правилам?  Нашим!  Тут  и  Варя,  и
Елена Федоровна - и никому не до шуток... Потому что на улице толпа,  а  у
Алексея лицо в крови. Ася бросается на защиту Володи. Немедленно извинись!
О каких _наших_ правилах ты говоришь? Да,  говорю,  потому  что  до  этого
дошло - людей убивают. Полчаса назад, на моих глазах... Кирика Насонова...
   Кирика Насонова все хорошо знают.  Он  племянник  Николая  Аполлоновича
Пригоды, студент Межевого института. Но дело не  в  Кирике.  Все  начинают
спорить друг с другом, а я в стороне. Меня будто нет в комнате.  Хотя  вся
свара из-за меня. Мама просила помочь в сборах, ведь  я  хочу  вступить  в
партию, мечтаю об этом, но тормозит возраст, хотя я уже почти имею право -
опять _почти_! - и Володя с Асей от нечего делать, по дружбе  взялись  мне
помогать. Но ни Володя, ни Ася не держали кружки в руке, они просто ходили
со мной.
   И опять Володя внезапно, опрометью шарахается  из  комнаты  в  середине
разговора, оборвав собственную фразу на полуслове, и Елена Федоровна в его
отсутствие пытается смягчить Алексея и всех примирить, Константин Иванович
рассуждает о двойственности приказа номер один - с одной стороны, с другой
стороны, а в  целом  ответит  опыт  истории,  придите  за  справкой  через
четыреста лет, при этом с аппетитом  поедается  кусок  пирога  с  вязигой,
достать которую было чудом, доступным лишь гению Елены Федоровны,  -  а  я
думаю о том, что мне тоже, пожалуй, пора покидать сей  дом.  Ведь  они  не
обращаются ко мне с укоризнами только потому, что хорошо воспитаны. Но  их
молчание со мной, непринятие меня в орбиту спора и есть укоризна.  Льдина,
на которой так долго стояли вместе, где-то треснула, и теперь две половины
медленно разъезжаются. Мама об этом  догадывалась  раньше.  "Тебя  там  не
подкалывают, у Игумновых, тем, что твой дядя  комиссар  района?  Они  люди
хорошие, но до предела. Не забывай  все  же,  что  они  буржуа".  Нет,  не
подкалывают. Я не чувствую. Но я ведь не чувствую многого.
   Опять, как когда-то зимой в Сиверской, Володя рвется уехать, но  теперь
его хватают, задерживают, Варя и Ася  отнимают  чемодан,  Елена  Федоровна
умоляет чуть ли не со слезами: "Дети мои, заклинаю, что бы ни случилось  в
городе, в мире, вы должны оставаться друзьями. И ты, Володя, и ты, Павлик,
и вы, дети, подайте друг другу руки немедленно..."
   Алексей не может сразу, сию секунду подать руку - он занят своей раной.
Ася промыла ее, залила йодом, он должен придерживать пальцами ватку, вид у
него страдающий, но непреклонный - нет, он не  может  в  один  миг  забыть
Кирика Насонова...  Люди  шли  совершенно  мирно,  без  оружия,  откуда-то
вывалились какие-то со знаменем... Начались оскорбления, угрозы... И  лишь
за то, что он крикнул: "Предатели! На немецкие  деньги!.."  Тут  уж  я  не
выдерживаю: не надо  кричать  подлое.  Нет,  кричать  можно  все,  дорогой
Павлик, ради этого сделали революцию, упразднили цензуру. А  вот  сапогами
по голове - нельзя. Все норовили, скоты, когда уж сбили с ног, опрокинули,
сапогами по голове... лежачего...
   Кирик Насонов умер в больнице через несколько  дней.  Но  мы  этого  не
знаем. Константин Иванович неожиданно принимает мою  сторону.  Вот  гибкий
адвокатский ум! Вижу и  его:  рябоватый  полный  блондин,  всегда  чему-то
неопределенно улыбается, сочные, влажные губы в кружке светло-рыжих усов и
коротенькой бородки постоянно подрагивают, приготовляясь то ли засмеяться,
то ли сказать что-то юмористическое, губы - самое живое на его лице, живее
глаз, отчего все лицо приобретает выражение несколько  дамское.  Вот  так,
улыбаясь  и  крупными  белыми  пальцами  шевеля  в  воздухе  перед  собой,
рассуждает: "Но не будем гневить бога. Кирика безумно жаль,  он  пострадал
вследствие неосторожности, однако тем не менее Россия - счастливая страна.
Величайшая революция произошла практически бескровно, жертв ничтожно мало.
Почитайте Олара, что творилось в эпоху французской революции..."
   Елена Федоровна его горячо поддерживает: "Да, да,  мальчики,  почитайте
Олара!" Она целует Володю,  обнимает  сына,  улыбается  мягкой  счастливой
улыбкой мне. Эта женщина всегда счастлива. Она  лучится  здоровьем,  сияет
румянцем, добротой, аппетитом к жизни, бриллиантовая брошь  сверкает,  как
страшный, искусственный глаз, на ее пышной груди...
   С балтийским матросом Ганюшкиным продаю в Думе газету "Правда". Берем в
редакции экземпляров по пятьсот,  вечером  отвозим  деньги.  Да  еще  хлеб
добывать - в хвосте часа полтора... Да потом в городскую управу за номером
для велосипеда или куда-нибудь на Голодай насчет дров,  по  ордеру,  через
Совет, и тоже повсюду хвосты... Голодное, странное, небывалое  время!  Все
возможно, и ничего не понять. Шура то исчезает, ходит с наклеенными усами,
под чужим именем, даже не Самойленко, а кто-то другой, то опять  командует
на Васильевском острове - организует милицию, покупает оружие.  Константин
Иванович то восхваляет правительство, то поносит последними словами. Он  в
комиссии  по  раскрытию  тайных  сотрудников  охранки.  Упоен,   взвинчен,
непрерывные звонки, визиты. Улыбчивость пропала, белыми пальцами больше не
шевелит, все только рубит прямой  ладонью.  Вечерами  сообщает  загадочно:
"Если б вы знали, господа, какая щука оказалась в нашем неводе!"  Кто  же?
Кто? Папа, скажи! Нет, нет, не приставайте, други. У нас гласность, но  не
до  такой  степени.  Узнаете  из  газет.  Про  одного  сообщил:  жилец  из
бельэтажа, банковский служащий, известный в Петрограде игрок  на  скачках.
Володя вечером подстерег его сын