отражение  костра
светилось в стылой воде длинным желтым отблеском, как свеча...
   Зимой  мамы  не  стало.  Обвалилась  и  рухнула  прежняя   жизнь,   как
обваливается песчаный берег - с тихим  шумом  и  вдруг.  Началось  другое:
другая школа, другие ребята, другие кровати, другой  город,  непохожий  на
город, деревянные тротуары, деревянные  дома...  В  лютый  мороз  привезли
станки,  укоренялся  военный  завод  из  Москвы...  Зачем  возвращаться  и
откапывать то, что  засыпано  песком?  Берег  рухнул.  Вместе  с  соснами,
скамейками,  дорожками,  усыпанными  мелким  седым  песком,  белой  пылью,
шишками, окурками, хвоей, обрывками  автобусных  билетов,  презервативами,
шпильками, копейками, выпавшими  из  карманов  тех,  кто  обнимался  здесь
когда-то теплыми вечерами. Все полетело вниз под напором воды.
   ...Александр Мартынович сидел возле кровати жены в  нестерпимо  душной,
раскаленной зноем палате, держал ее руку в  своей,  что-то  рассказывал  и
думал: "Говорить не буду, зачем? Все равно невозможно. Она могла бы,  а  я
нет". Был совсем спокоен, только  одно  занимало,  зачем  старик  появился
спустя тридцать пять лет? Так прямо и спросил, когда тот, как  условились,
позвонил вечером другого дня.
   - Э-э... - услышал протяжное блеяние, затем кашель, затем вздох и вновь
бодрый лопочущий голос: - На это ответить довольно сложно или, может быть,
слишком просто, но ведь вы не поверите.  Очень  жаль,  что  отказываетесь.
Впрочем, вы правы, выиграть дом нелегко, тут много pro и contra, вы правы,
дорогой Саня, что удаляетесь от хлопот...
   - А вы помните, - спросил Александр Мартынович, - моя мама, царство  ей
небесное, как-то назвала вас подлецом?
   Наступила пауза. Александр Мартынович успел  за  эти  четыре  или  пять
секунд подумать о том, что жизнь  -  такая  система,  где  все  загадочным
образом и по какому-то высшему плану  закольцовано,  ничто  не  существует
отдельно, в клочках, все тянется и тянется, переплетаясь одно с другим, не
исчезая совсем, и поэтому домик на курьих  ножках,  предмет  вожделения  и
ночных слез, непременно должен был появиться и вот появился: как пропавший
некогда любимый щенок в виде унылой, полудохлой собаки. Старик прошелестел
едва слышно:
   - Вы ничего не поняли в жизни, Саня. - И повесил трубку.
   ...Наутро разъехались все, кроме Руслана, который уже с  неделю  торчал
на даче: то ли в отпуске, то ли взял работу домой, то ли  заведение  такое
халтурное, что посещать не нужно, а денежки платят.  Не  разбери  поймешь,
выяснять бесполезно, толком все равно не ответят. И что у  них  за  манера
вечно иронизировать! Надо всем, к месту и не к месту шутовство. Ах,  какие
мы умные. Завтракали вдвоем. Солнце палило. Руслан был босой  и  голый,  в
одних трусах, мрачен, небрит, пил крепчайший чай, курил и молчал.
   Из сада тянуло горелым. Угрюмое молчание томило, и Павел Евграфович, не
сдержавшись, спросил:
   - Ты почему, позволь узнать, сегодня не на работе?
   Руслан поставил  пустую  чашку  на  стол,  вытер  пальцами,  сложив  их
щепотью, рот - так же, щепотью, вытирала рот Галя, - посидел, покачался на
стуле, будто не слыша, затем взял заварочный чайник, глотнул раза  два  из
носика. И лишь после того ответил:
   - А что, отразится на мировой революции?
   Поделом, не нарывайся, старый пень. Павел Евграфович сказал мирно:
   - Ты бы, Руся, поговорил, опять  он  мусор  в  железном  баке  сжигает,
хулиган.
   - Кто?
   - Да Скандаков. Слышишь, какую вонь напустил?
   - Скандаков! - Руслан хмыкнул. -  Скандаков  помер  днями.  Его  самого
сожгли. Инфаркт миокарда. А знаешь, отчего гарь? Леса  горят  за  Москвой.
Торф горит. Как в летописи: и бысть в то  лето  сушь  великая...  Помнишь?
Какая была сушь тыщу лет назад?
   - Помню. - Павел Евграфович, помолчав, спросил: - Скажи,  отчего  ты  с
отцом разговариваешь всегда в дурацком, шутовском тоне?
   - Ась? - Руслан приставил ладонь к уху. - Чегось?
   - Ну вот,  пожалуйста...  Ах,  бог  ты  мой,  все  понятно...  -  Павел
Евграфович заторопился встать, чтоб уйти, но Руслан неожиданно взял его за
руку, потянул вниз и силою посадил на стул, как мальчика.  Часто,  наглец,
пользовался преимуществом в силе.
   -  Хотел,  кстати,  тебя  спросить.  Как,  по-твоему,  всегда  ли  прав
коллективный разум? И всегда ли неправ одиночка?
   - Видишь ли... Как тебе сказать? - Павел  Евграфович  обрадовался,  что
сын задал серьезный вопрос, захотелось ответить обстоятельно  и  умно.  Он
напрягся, собрал мысли. - Пожалуй, готового рецепта я тебе не дам.  Каждый
случай надо обсуждать во всех связях,  в  противоречиях,  диалектически...
Тебя какой аспект интересует?
   - Да меня свой интересует.  Личный.  Понимаешь,  какая  петрушка:  надо
работу менять. Выживают меня с завода.
   - Что ты говоришь! - испугался Павел Евграфович.
   - Страшного ничего нет. Работу я найду моментально. Но вот что заедает:
а вдруг они правы, сволочи? Они говорят, что я такой человек, что со  мной
работать  невозможно.   Я,   мол,   высокомерный,   грубый,   такой-сякой,
эгоистичный. Не желаю учитывать интересы других. Восстановил  против  себя
сотрудников. И говорят люди, от которых я просто не ожидал. Как обухом  по
голове. Ну, в общем, настоящая травля,  и  положение  сейчас  таково,  что
оставаться нельзя... Вот, папаша, какие пироги... Но дело не в том!  Я  за
эту шарашку не держусь. Меня другое  убивает:  если  все  говорят,  что  я
_плох_, может, я действительно _плох_? Может, действительно такая скотина?
   - Нет, Русик. Нет, нет. И не думай даже! - заговорил  Павел  Евграфович
горячо, почувствовав внезапную жалость к сыну, почти как сорок лет  назад.
- У тебя, конечно, есть недостатки, у кого их нет.  Но  работать  с  тобой
можно. И жить с тобой можно. По-моему, наоборот, эгоизма в тебе  мало,  ты
мало заботишься о себе.
   - Ну вот. А они считают иначе. Я уж не знаю, что  о  себе  думать.  Это
ведь неприятно, когда тебе говорят: вы плохой человек. Когда  говорят  "вы
плохой работник, плохой инженер",  черт  с  ним,  пускай,  а  вот  "плохой
человек" - неприятно.
   - Ты вовсе не плохой человек. Но, конечно...  -  тут  Павел  Евграфович
запнулся, потому  что  хотел  было  сказать,  что  к  недостаткам  Руслана
относятся некоторая  разболтанность,  легкомыслие,  неуважительная  манера
речи, что может  не  нравиться  сослуживцам,  однако  счел  правильным  не
уточнять. Он погладил сына по седой голове и сказал: - По сути, ты человек
добрый и хороший. Живешь как-то не  так,  как  мне  хотелось  бы,  да  что
поделаешь.
   Они помолчали. Руслан мычал неопределенно, качаясь на  стуле,  глядя  в
сад.
   - А что плохого в моей жизни? - спросил он.
   - Плохого? Ничего. Да и хорошего нет. Дома у тебя нет. Тепла нет.
   - А - Руслан  хмыкнул,  как  бы  говоря:  "Ишь  чего  захотел".  Потом,
вздохнув, согласился: - Прав, отец, прав, прав... Нету ни того,  ни  сего,
ни пятого, ни десятого... И синей "Волги" нет, как  у  того  хлыща.  -  Он
показал  кивком:  на  дорожке,  за  деревьями,  медленно   разворачивалась
кандауровская "Волга". - И как это меня угораздило, чтоб ничего  не  было?
Когда у всех все есть? Куда-то не в Москву попер, в  обратную  сторону.  В
совхоз, что ли. Значит, так надо. Зря бензин жечь не станет. Ах  ты,  боже
мой, и чего я суечусь? Ведь все практически сделано,  картина  нарисована,
осталась какая-то мелочь, ерунда, детальки... Ну и  шут  с  ними...  Между
прочим, я дня через два уматываю. На борьбу с пожарами.  Куда-то  в  район
Егорьевска. Записывали добровольцев. "Кто, рыцарь ли  знатный  иль  латник
простой?.."
   - Ты записался? - вскрикнул Павел Евграфович, испугавшись не на  шутку.
- Зачем? С ума сошел! Пускай молодые едут, а тебе пятьдесят  лет,  у  тебя
сердце, дурак ты, ей-богу...
   - Пустяки, сердце нормальное. А сидеть в  конторе,  видеть  их  рожи  -
тошно! За себя не ручаюсь - или скажу чего,  или  врежу  кому...  Зафитилю
одному, будете потом передачи носить... Лучше уж на фронте борьбы с огнем,
спасать леса - наше богатство...
   Павел Евграфович смотрел на  сына  сокрушенно,  с  недоумением:  неужто
пятьдесят?  Какой-то  невыросший,  недозревший,  бузотер,  гуляка,  шатун.
Волосы седые, одевается, как инженер, а  разговор  босяцкий.  Грозит  отцу
пальцем насмешливо, покровительственно, будто он отец, а Павел  Евграфович
- сын.
   - Я тебя зна-аю,  голубчик!  Воспользуешься  моим  отсутствием,  будешь
манкировать тем, что обещал... С Приходько поговори непременно, слышишь?
   Олег Васильевич с утра поехал в совхоз  разыскивать  Митю  по  прозвищу
Жализо или Кривой, а также Жучковский, по деревеньке Жучково, откуда  Митя
был родом, но где жить не удавалось: то тащило в  Москву  на  стройку,  то
лепился к совхозу, то к дачникам в сторожа, то вербовался  с  ребятами  на
Кубань,  в  хорошие  места.  А  Жализо  оттого,  что  являлся   обычно   с
каким-нибудь торговым запросом, чаще всего  заговорщицки  тихо  спрашивал:
"Жализо не надоть?" Олег Васильевич знал Митю хорошо,  считал  хитрованом,
шельмой, не верил ни одному его слову, ни одному обещанию, но полагал, что
ссориться с ним не надо, хитрован он  _нужный_,  шельма  _полезная_,  хотя
ссорился и ругался не раз, прогонял в  сердцах,  клялся,  что  не  одолжит
больше и рубля, но  тот  спустя  время  опять  подкатывал  с  каким-нибудь
гнусным  предложением,  заманчивым  товаром,  вроде  огородных  леек   или
цементных плит для дорожки, и Олег  Васильевич,  махнув  рукой  на  обиды,
вновь вступал с ним в презренные отношения, одалживал рубли и  пил  с  ним
водку на веранде. Однако эти устоявшиеся виды общения  относились  к  Мите
прежнему, привычному, кого можно было приголубить, облагодетельствовать, а
можно в любой момент и послать куда подальше, к Мите - доставале, ловкачу,
работяге, прихлебателю и собутыльнику, но отнюдь не к тому Мите, в кого он
превратился теперь. Ведь он стал соперником! Опасность, правда,  невелика,
пожалуй, сомнительна, не прямой родственник Аграфены, а племянник, но ведь
чем черт не шутит? Добрые люди и  любезные  соседи  непременно  что-нибудь
поднесут, какую-нибудь плюху. В новом качестве Митя появлялся лишь дважды:
на похоронах и на  другой  день  после  похорон,  когда  пригнал  с  двумя
дружками грузовую машину и хотел,  не  мешкая,  погрузить  всю  Аграфенину
рухлядь - шкаф, кровать, телевизор, швейную машину - и быть таковым.  Была
б дома одна Полина Карловна, операция удалась бы спокойно. Но Зина вызвала
кого-то из членов правления, бухгалтера Таисию, которые спросили: на каком
основании?  Права  наследования  надо  доказать.  Митя  орал,  дружки  его
распаляли, все трое были чуть-чуть  хмельны  -  в  том  чудесном  душевном
настрое, когда вот-вот ожидается большая гулянка, а тут  гулянку  отнимали
если и  не  навсегда,  то  перекладывали  на  неопределенное  время,  чего
вытерпеть было нельзя. Они ярились до темноты, Таисия бегала за  милицией.
Таисия - человек верный. Там вложено немало. Но это  не  зря,  это  как  в
швейцарском  банке,  не  пропадет,  еще  даст  проценты.  Таисия  орала  и
материлась не хуже мужиков. А жена Мити - совсем  неподходящая  для  него,
миловидная женщина, и как она живет с  этим  чучелом?  -  не  вылезала  из
кабины и только стонала жалобно:  "Мить,  да  ну  их...  Мить,  поедем..."
Отстояли.  С  помощью  милиционера  Валеры,  который  прискакал  на  своей
тарахтелке. Потом Митя пропал надолго. Уезжал куда-то с  бригадой.  И  вот
неделю назад возник опять. Полина Карловна  услышала,  как  кто-то  гремит
тачкой. Вышла на крыльцо, увидела Митю, который вез по  уложенной  плитами
дорожке железную Аграфенину  тачку,  очень  удобную,  в  которой  Аграфена
таскала землю, удобрения, кирпичи, палые листья. "Митя, -  сказала  Полина
Карловна, - зачем же ты берешь без разрешения? Ведь это не твоя  вещь".  -
"А и не ваша тоже!" - отрезал Митя. И ушел с тачкой, не оглянувшись.
   Но  это  пустяки.  Митя  не  страшил  Олега  Васильевича.  Главное,  не
поддаваться на наглость. Вспомнилось, как лет восемь назад, в первое  лето
здешней жизни, когда еще не были ни с кем знакомы, жили  одни  -  Аграфена
была в больнице, постоянно где-то  лечилась,  исследовалась,  наблюдалась,
скучнейшая баба, и все разговоры с нею  были  о  болезнях  и  медицине,  -
пришел кособокий мужичок в пиджаке с чужого плеча,  кепка  на  носу,  один
глаз сощурен, отчего и кличка Кривой,  и  спросил,  не  нужно  ли  стекло.
Держал под мышкой два больших  куска  стекла,  обернутых  в  тряпку.  Олег
Васильевич сказал, что не нужно. Тот настаивал, чтоб взяли,  что  хозяйка,
родная его тетка, наказывала и вот он принес. От мужичка пахло спиртным, и
Олег Васильевич его прогнал. Среди  ночи  всех  разбудил  грохот  и  звон.
Выбежали из комнаты, увидели, что стеклянная сторона веранды, обращенная к
забору, выбита и лежит на полу в осколках.  На  полу  же  нашли  громадный
булыжник. Кто-то кинул с дороги. И сомнений не было, кто. На  другой  день
наглец явился как ни в чем не бывало  и  опять  канючил:  может,  возьмете
стекло? Может, надоть? Мне ж  наказали,  я  за  его  деньги  платил.  Олег
Васильевич пожаловался:  какие-то  негодяи  бросили  через  забор  камень,
стекло теперь кстати. У Мити в кармане оказались  гвоздики  с  молотком  и
стеклорез, он тут  же  принялся  за  работу  и  через  час  все  прекрасно
восстановил. "Спасибо, спасибо, - говорил Олег  Васильевич,  пожимая  Мите
руку. - И будь здоров! Заходи, брат". - "А шашнадцать рублей?  -  изумился
Митя. - Как договорились?" - "Чего-о? - зарычал Олег Васильевич и, схватив
стальными пальцами тощий Митин загривок, сжал его с такой силой, что  Митя
скорчился и присел. - Я тебе покажу, как камнями швыряться! Я тебя на  три
года упеку, падла! Я тебе пасть порву, сучий потрох! Катись  отсюда,  пока
жив!" И Митя подлинно покатился, ибо Олег Васильевич толкнул  его  хорошо:
тот  упал  на  колени,  потом  на  бок,  перевернулся,  вскочил  и  убежал
ошеломленный. С тех  пор  отношения  наладились.  Аграфена  племянника  не
любила и боялась: часто, когда Митя приходил, запиралась в своей комнате и
велела говорить, что ее нет. Он выпрашивал у нее  деньги,  был  настойчив,
злобен, у нее не хватало воли отказать.
   Олег Васильевич отыскал Митю в мастерских, в медницком уголке, где Митя
деревянным молотком обстукивал на оправке жестяной желоб. По тому усердию,
с каким Митя орудовал - с его плеч, со щек струился пот, рот  был  открыт,
глаза глянули шало и бессмысленно, в первый миг не узнав, - было очевидно,
что выполняется срочный, негосударственный заказ, что клиент не ждет, да и
Митя торопится.
   - Ну? Чего? - Оторвался от оправки и молотка неохотно. Вышли  на  двор,
сели в тенечке. На Митиной голой груди был  вытатуирован  орел,  ниже  шла
надпись: "Наша жизнь, как детская сорочка..." Вторая строчка  пропадала  в
складке живота. Но Олег Васильевич хорошо ее знал.  Он  спросил,  стараясь
говорить как можно легче и благодушней,  хотя  предчувствие  подсказывало,
что все будет тяжело и плохо и Митя стал какой-то другой.
   - Как будем жить-то, а? Хитрый Митрий?
   - Вы когда нынче в Москву съезжаете? В сентябре или  раньше?  -  вместо
ответа спросил Митя.
   Олег Васильевич усмехнулся, достал  пачку  "Филипп  Моррис"  и  щелчком
выбил  сигарету.  Протянул  Мите,  но  тот  -  тоже  новость!  -   покачал
презрительно головой и вытащил из кармана  штанов  мятую,  мусорного  вида
пачку "Дуката". Половину изломанной дукатины он  вставил  в  мундштучок  и
закурил важно.
   - Надеешься? - спросил Олег Васильевич. - Зря!  Надеяться  тебе  не  на
что. Ты не прямой наследник, ты  племянник,  а  племянники  по  закону  не
наследуют. Это говорю тебе точно. Можешь мне поверить. Так что дело  твое,
Митрий, - табак.
   - Но! - сказал Митя и, склонив низко голову, сощурив  глаза,  посмотрел
на Олега Васильевича очень хитро. - А на хрен ты ко мне припер?
   - Это я сейчас объясню. Но сначала ты  должен  уразуметь,  что  никаких
прав у тебя нет. Абсолютно, совершенно никаких прав. То,  что  называется:
пустые хлопоты.
   - Но! - повторил Митя более издевательским тоном, склонив голосу ниже и
еще хитрее сощурив глаз. - А иждивенец? Ежели который на иждивении?
   - Это ты, что ли, на иждивении?  У  Аграфены?  Ну,  Митька,  не  смеши!
Хо-хо! Тебе голову морочат, а ты веришь, балда. Кто такую ересь сказал?
   - Умные люди сказали. И поумней тебя есть, не думай.  Анатолий  Захарыч
сказал, Графчиков. Он мужик мировой, все объяснил правильно.
   - Поцелуй своего Графчикова, знаешь куда? - озлился Олег Васильевич.  -
Чего он тебя путает, гад? Никакой ты не иждивенец. Она тебя не  кормила  и
не поила, Гранька. Она тебя зрить не могла! Ты для нее был как  чума.  Под
кровать от тебя пряталась.
   - А деньги давала всю дорогу.
   - На водку!
   - А кто знает?
   - Да все знают! Ты пьянь знаменитая. Все подтвердят.
   - А вот и дурак, что так думаешь, - спокойно сказал Митя.  -  Никто  не
будет, потому сам знаешь... они тебя не  обожают,  Василич.  А  Графчиков,
Анатолий Захарыч, сказал: я, говорит, подтвержу, что Граня тебе  на  харчи
давала и на квартиру. Ты, говорит, не беспокойся.
   - Глупости все это. Какой ты иждивенец, когда у  тебя  жена  есть?  Она
тебя кормить должна, а не тетка.
   - А хрена не  хошь?  Клавка  -  не  жена,  а  так,  приблудная.  Мы  не
расписанные.
   -  Ну  хорошо,  но  ведь  ты  работаешь,  ты   специалист,   жестянщик,
кровельщик, черта в стуле, сам себя можешь обеспечить. Такие орлы, как ты,
на иждивении - это смешно!
   -  Не  смешно,  друг,  когда  здоровья  нет.  Месяц  работаю,  два   на
больничном. У меня  сердце  никуда.  Печенка  плохая.  Печенка  совсем  не
годится. Я капли пью, понял? Так что ты, Василич, не  сопротивляйся.  Твоя
кличка - отвались, понял?
   Олег Васильевич помолчал, размышляя. Затем сказал:
   - Ладно! Все это болтовня, трата времени... Сейчас я расскажу, зачем  я
приехал. Только не тут. Мне тут не нравится. - Олег  Васильевич  брезгливо
оглядел двор мастерских, в  котором  действительно  было  мало  красивого:
ржавые станки, оси, прицеп без колес, ящики, мусор. - Поедем на  развилку,
посидим в покое, поговорим всерьез.
   На  Митином  лице  отпечатался  секундный  отчаянный   зигзаг   борьбы,
происходившей в душе, затем он, ни слова  не  сказав,  ушел  в  помещение,
вернулся и сделал рукою быстрый победный жест,  какой  делают  футболисты,
забивая гол, и что означало:  поехали!  Через  полчаса  сидели  под  белым
тентом за столиком в павильончике "Отдых", взяли  три  бутылки  румынского
кислого, ничего другого не было, пачку вафель и несколько конфеток -  Олег
Васильевич заметил, что скромное угощение Мите понравилось, хотя ни  одной
вафли и ни одной конфетки он не взял -  и  вели  вполголоса  беседу.  Олег
Васильевич объяснил напрямую: дело сложное, может, и выиграешь,  может,  и
нет, скорее всего, нет, потому что старшие козыри на руках у  него,  Олега
Васильевича. То-то, то-то и вдобавок то-то.  Так  что  не  тратьте,  кума,
силы, спущайтеся на дно. Взяли еще две бутылки.  Домик,  куда  приходилось
бегать, оказался недалеко, перепрыгивали через загородку. Мити не  пьянел,
а трезвел. Вопрос  для  него  становился  ясен  будешь  биться,  судиться,
тягаться и ничего не высудишь, только время испортишь,  а  тут  отступное.
Живые деньги Сто рублей. Или ни шиша,  или  сто  -  что  лучше?  Но  Митя,
конечно, не будь дурак, над этой  суммой  посмеялся  и  предложил  свою  -
пятьсот. Стали торговаться. Длилось долго, шумели,  горячились,  обливаясь
потом, наконец - сто семьдесят.
   - Только, Василич, слышь? - Митя строго грозил пальцем. - Деньги щас! А
то ты любишь: через неделю, в понедельник, в хренодельник...
   - Деньги вот. Сто рублей. Семьдесят получишь после общего  собрания,  в
тот же день. А теперь нарисуй тут.
   Митя, морща лоб, разглядывал бумагу,  где  Олег  Васильевич  с  помощью
машинки "Триумф"