он стал читать:
   - "Старому солдату было легче проститься с жизнью, чем вернуться к ней.
Когда мы подходили к камере остальных, то там прекратилось пение  какой-то
революционной песни. Мы вошли, кто-то  из  заключенных  крикнул:  "Встать!
Смирно!" Люди повскакали с пола. Когда мы сообщили о цели нашего  прихода,
радостное  возбуждение  было  велико.   Возгласы   "На   Деникина!",   "Да
здравствует  Советская  власть!"   заполнили   камеру.   Люди   радовались
возможности жить и бороться..." - Он прервался на  мгновение,  потому  что
вошла Зина, что-то сказала на ухо Алене, та сейчас же ушла, а Зина села на
ее место. - Зиночка, тебе должно быть интересно. Ты любишь психологические
переживания.  Хочешь  узнать,  что  испытывает  человек,  приговоренный  к
расстрелу? Я прочту из записей Мигулина. Это в другом месте. Он  записывал
уже в Москве, по памяти. Прочитать, или, может быть, поздно?
   - Прочитайте, Павел Евграфович, - сказала Зина  и  опустила  голову  на
руки.
   Ему показалось, что читать, пожалуй, не  стоит.  Настроение  не  совсем
подходящее. Да и час поздний. Но уж  очень  хотелось.  Вдруг  постучали  в
дверь  с  крыльца.  Свояченица.  Его   разыскивают.   Полина   сейчас   же
воскликнула:
   - Любочка, Любочка! Иди сюда!
   Старухи стали шептаться. У него  пропало  желание  читать  потому,  что
свояченица - он  знал  это  -  была  равнодушна  к  истории  Мигулина.  Он
обратился к Зине:
   - Зина, если хочешь, я прочитаю, а если нет, тогда в другой раз.  Можно
вообще не читать. Я ведь занес эту папку сюда совершенно случайно.
   - Павел Евграфович, вы на меня не обращайте внимания. Я вся разбитая, я
вообще не человек. Целый день по жаре - то в больницу, то  в  институт,  -
сказала Зина,  продолжая  сидеть,  опустив  голову  на  руки.  -  Читайте,
пожалуйста.
   Он поколебался.
   - Ну хорошо, если ты просишь,  я  почитаю  немного.  Значит,  так.  Это
записи, которые Мигулин сделал в Москве, в гостинице "Альгамбра", куда его
привезли из Балашова. "После выслушанного приговора  в  просьбе  собраться
нам в одну камеру, чтобы провести последние часы вместе, отказано не было.
Вот здесь-то, зная, что через  несколько  часов  тебя  расстреляют,  через
несколько часов тебя не будет, крайне поучительно наблюдать таких же,  как
ты, смертников, сравнивать их состояние со  своим.  Здесь  человек  помимо
своей волн сказывается весь. Все попытки скрыть  истинное  состояние  души
бесполезны. Смерть, курносая смерть смотрит тебе в глаза, леденит  душу  и
сердце, парализует волю и  ум.  Она  уже  обняла  тебя  своими  костлявыми
руками, но не душит сразу, а медленно сжимает в своих холодных объятиях...
Некоторые и при такой обстановке умеют гордо смотреть ей в  глаза,  другие
пытаются это показать, напрягая остаток духовных сил, но  никто  не  хочет
показать себя малодушным. И себя и нас старается, например, обмануть вдруг
срывающийся с места наш товарищ,  начинающий  отделывать  чечетку,  дробно
выстукивая каблуками по цементному полу.  А  лицо  его  неподвижно,  глаза
тусклы, и страшно заглянуть  в  них  живому  человеку.  Но  его  ненадолго
хватает... На полу лежит смертник. Он весь во власти ужаса. Сил нет у него
бороться и сил нет без  глубокой,  полной  отчаяния  жалости  смотреть  на
него..." А ведь прекрасно пишет,  черт!  А?  Правда  хорошо?  Стиль  очень
красивый, литературный. Мог бы и писателем стать.
   - Павел Евграфович... - Зина смотрела странно, пугающие, глаза красные.
- А я вам хочу сказать,  между  прочим:  в  нашей  жизни,  где  нет  войн,
революций... тоже бывает...
   - Что, что? - спросил Павел Евграфович.
   - Мне, например, хочется иногда... чечетку.
   Она поднялась со стула, руки раздвинула локтями в стороны, как цыганка,
лицо ее затряслось. Полина проворно подошла к ней, обняла за плечи, увела.
Свояченица шептала:
   - Пойдем, пойдем, Паша. Надо идти. Пойдем...
   - Постой! Я пришел... - Вдруг вспомнил: помочь Полине. Люди не доживают
до старости, болеют, умирают, и помочь не может никто. Но  помогать  надо.
Внезапно все разрушается. Но все равно надо.  Красная  луна  вставала  над
соснами. И запах гари  душил.  Теперь  они  будут  долго  страдать,  долго
бороться, надеяться до последнего, и  этот  молодой,  неприятный,  который
Полину не уважал и относился к ней, как к домработнице, начнет погружаться
в свою погибель, как в топь, все глубже, все безвозвратней,  пока  макушка
не исчезнет в свинцовой зыби.
   Павел Евграфович сидел, прижимая папку к груди, и терпеливо ждал, когда
женщины вернуться на веранду.


   И однажды в конце августа как будто лопнула струна - жара прекратилась.
Но не все дотянули благополучно до этого чудесного  времени.  Одни  ужасно
похудели, другие подорвали здоровье инфарктом,  иные  вовсе  не  дождались
прохлады, но те, что остались живы, испытали необычайную бодрость и как бы
наслаждение жизнью: они теперь иначе относились к городу, иначе относились
к воде, иначе относились к солнцу, к деревьям, к дождю. Впрочем, эта  пора
наслаждения продолжалась недолго, дня два. А на третий день все  забыли  о
недавних мучениях - чему помог зарядивший с утра мелкий,  сеявший  осеннюю
скуку дождь - и стали заниматься делами. Валентина с Гариком  переехали  в
город, надо было готовиться к школе, искать по магазинам форму,  учебники,
то да се. Мюда и Виктор  тоже  исчезли.  Виктора  послали  на  картошку  в
колхоз. Верочка затеяла переклейку обоев в городской квартире, а Эрастович
уехал в Кисловодск. Опустели дачи, затихли  детские  голоса.  Когда  Павел
Евграфович шел в санаторий с судками, он  не  встречал  на  берегу  людей,
пляжи были пустынны, у причала теснились никому не  нужные  лодки.  Слегка
одичавшие собаки бегали по шоссе, хозяева  их  пропали.  Павел  Евграфович
закончил письмо Гроздову из Майкопа. А Руслан гулял по участку с палочкой.
У  него  был  бюллетень  до  середины  сентября.  Руслан  любил  тишину  и
исчезновение людей - конец августа, начало сентября, -  но  в  жизни  этой
сладости было так мало!  Было  раз  в  юности,  потом  как-то  в  середине
пятидесятых, когда ушел с завода и еще не устроился никуда, и вот  теперь.
Он гулял по участку, где все так тихо дичало, и сохло, и  ждало  осени,  и
думал: можно начать сначала. Ничего  страшного.  Вот  старик,  он  начинал
много раз. Он только и делал, что начинал все сначала.
   Руслан первый увидел черную "Волгу", которая вкатилась во двор,  встала
на повороте каменистой дорожки, и из машины вылезли три человека. Вылезши,
стали закуривать и не спеша оглядываться по сторонам. Один держал  красную
папку. Руслан подошел, не особенно торопясь,  и  спросил,  кого  ищут.  Те
ответили, что никого не ищут. Разговаривая, они  пошли  в  глубь  участка.
Тот, что нес красную папку, шел  посередине,  держал  папку  двумя  руками
сзади и слегка постукивал ею по спине.  Руслану  не  понравилось,  как  он
постукивает папкой по спине. Была какая-то нагловатость. Они шли медленно,
прогулочным шагом и ничем не интересовались  вокруг,  разговаривали  между
собой. Как будто все им было известно.
   Руслан подошел к черной "Волге",  в  которой  сидел  шофер  в  замшевой
куртке, и спросил, откуда машина.
   - А вы не знаете? - спросил шофер.
   - Нет.
   - Ну да!
   - Не знаю.
   - Машина из управления. Здесь пансионат  будут  строить.  Для  младшего
персонала...
   - А наши дома? - удивился Руслан. Вопрос был глуп. Он задал его  только
потому, что после жары, болезни, больницы как-то ослаб душой.
   - Дома! -  Шофер  усмехнулся,  покачав  головой,  Выглянув  из  окошка,
посмотрел на нищую деревянную дачу из потемневших бревен, где  прошла  вся
Русланова жизнь, и опять усмехнулся, на этот раз несколько  насильственно,
как плохой шутке. - Дома...


   Не понимают того, что времени не осталось. Никакого времени  нет.  Если
бы меня спросили, что такое  старость,  я  бы  сказал:  это  время,  когда
времени нет. Потому что живем мы,  дураки,  неправильно,  сорим  временем,
тратим его попусту, туда-сюда, на  то  на  се,  не  соображая,  какая  это
изумительная драгоценность, данная нам неспроста, а  для  того,  чтобы  мы
_выполнили_ что-то, _достигли_ чего-то,  а  не  так  -  пробулькать  жизнь
лягушками на болоте. Например, выполнить то, о чем сам мечтал,  достигнуть
того, чего сам хотел. А ведь одной малости не хватает  -  времени!  Потому
что порастрачено, пораскидано за годы, бог ты мой... Они говорят: куда ты,
старый, поедешь? Погода скверная,  дожди,  холод,  простудишься,  схватишь
воспаление легких. В твоем возрасте воспаление легких - конец. Подожди  до
весны, никуда твоя Ася не убежит, никуда Мигулин  не  денется.  Подумаешь,
спех! Государственная важность! А о таком не  догадываются:  сам-то  я  до
весны никуда не _денусь_?  Нету  времени  ждать,  нету,  нету,  ни  одного
денечка не остается.
   Стали меня с дачи  сдергивать,  чтобы  под  надзором  держать:  Верочка
умоляла, Руслан на такси прилетел, свояченица притаскивалась. "Не понимаю,
Павлуша, как может тут жить живой человек?" Сидит в пальто, зубами  стучит
от  холода.  А  я  прохладную  температуру  нарочно  соблюдаю,  не  больше
тринадцати градусов, потому что жить в холоде  полезно,  как  и  спать  на
жестком. "Павлуша, ты меня извини, конечно, но у тебя тут запах тяжелый. И
это тоже, ты считаешь,  полезно?"  Закричал:  "А  старика  жизни  учить  -
полезно? Когда этой жизни - на донышке?" Кричать не надо. Они не виноваты.
Не понимают. Свояченица расплакалась. Оставили в покое,  и  вот:  на  даче
один, вокруг ни души,  снег  выпал,  река  стоит  черная,  незастылая,  по
берегам бело. Скамейки мокрые. Когда идем с Арапкой в санаторий за  обедом
- а идем теперь медленно, минут сорок  в  один  конец,  -  отдыхаем  стоя,
сидеть на мокром неохота, и дышать трудно, воздух сырой. Идем по берегу  и
все поглядываем на шоссе, не едет ли Дуся-почтальонша на  велосипеде.  Жду
от Аси весточки. Когда? Написала, что в октябре ляжет в больницу на  месяц
ноги лечить, а как  выйдет  из  больницы,  даст  знать,  я  к  ней  тотчас
отправлюсь. Другого времени  нет.  Пускай  в  ненастье,  в  холод,  теперь
выбирать не приходится. Ах, упущено, упущено! Столько лет... А ведь только
для того, может быть, и продлены дни, для того и спасен, чтобы из черепков
собрать, как вазу, и вином наполнить, сладчайшим. Называется: истина.  Все
истина, разумеется, все годы, что волоклись, летели,  давили,  испытывали,
все мои потери, труды, все турбины, траншеи, деревья в саду, ямы  вырытые,
люди вокруг, все истина, но есть облака, что кропят твой сад, и есть бури,
гремящие над страной, обнимающие полмира. Вот завертело  когда-то  вихрем,
кинуло в небеса, и никогда уж больше я в тех  высотах  не  плавал.  Высшая
истина _там_! Мало нас, кто там побывал.  А  потом  что  ж?  Все  недосуг,
недогляд,  недобег...  Молодость,   жадность,   непонимание,   наслаждение
минутой, то  работа  утягивала,  семья,  беды,  то  к  чертям  на  кулички
забрасывало, хотя и ненадолго, всего на два года, ни за что, ни  про  что,
считалось, что повезло, то война, фронты, госпитали, то опять из последних
сил, обыкновенно, как все... Вернулся живой и теперь живой... _Бог ты мой,
но времени не было никогда!_ Снег выпал рано,  перед  ноябрьскими,  в  тот
год, когда Мигулина отправили из Балашова в  Москву;  осужден,  помилован,
разжалован, но оставлен жить. Все  затевай  сначала.  Котел  перевернулся,
вари заново. Как я когда-то. В сороковом приехал в  Москву  из  Свободного
драный, больной. Как жить? Бог ты мой, жить, жить! Писарем  на  заводишке,
где клепали какую-то ерунду. Через год в августе с ополченцами на войну. А
он  в  ноябре  девятнадцатого  стал  гражданским   человеком:   заведующий
земельным отделом Донисполкома. Ростов еще не был взят, сидели в Саратове.
Но через два месяца снова дали полк...
   С Русланом приехали двое, мужчина и женщина. Хотят жилье снять на зиму.
Он после инфаркта, воздух нужен, покой, а она будет за ним ухаживать.  Оба
довольно молодые, лет сорока.  Роман  Владимирович  и  Майя.  Чаю?  Комлот
санаторский? Нет, нет, спасибо, мы накоротке, только выясним  подробности.
На веранде холодно, сели в комнате.
   Сразу догадался, что за птицы, сейчас начнут  врать.  Решил  про  себя:
если начнут  врать,  сдавать  им  ничего  не  нужно.  Руслан  в  людях  не
разбирается, они его одурачат. Спрашиваю строго - и в точку:
   - Вы муж и жена?
   Переглянулись. Женщина улыбается.
   - Скорее, нет, Павел Евграфович... Мы друзья. Коллеги по работе.
   Улыбка у нее открытая,  обольстительная  и  _дающая  понять_.  Красивая
улыбка. Губы красивые. И женщина пикантная, пухленькая, лицо румяное, хотя
не первой молодости. Романа Владимировича можно  поздравить.  Но  дачу  им
сдавать не желаю. Женщина спрашивает разрешения закурить, я киваю  хотя  и
согласительно, но сухо, она поняла - тонкая женщина, с чутьем! - и сразу:
   - Ах, у вас, видимо, не курят? Извините, я потерплю.
   Возражать не стал. Пускай терпит. Чем-то они мне не понравились.
   - А ваша работа какая, если позволите?
   - Мы научные сотрудники, - отвечает Роман  Владимирович.  -  Занимаемся
биологией. Я кандидат наук.
   Потом сами на меня накидываются: как печи топить?! Не замерзаю ли?  Газ
в баллонах? Воды горячей нет? А как происходят  водные  процедуры?  Туалет
действует? Бреюсь каждый день? Не угнетает ли одиночество? Не мучит ли то,
что называется "великой деревенской скукой"? Соседи есть? Собаки,  вороны?
Старуха по прозвищу Маркиза? Она живет в этом доме или в соседнем? В гости
к ней захаживаете? И она к вам никогда? Что ж так? Не о  чем  говорить?  А
что вечерами? Телевизора у вас нет? Глаза не устают? Спите со  снотворным?
И вдруг все у меня переворачивается, и я догадываюсь: это  совсем  не  то,
что я думал! Совсем другое. Абсолютно не  то.  Догадываюсь.  Глупые  дети,
становится их жаль, как всегда. Руслан сидит как в воду опущенный, на себя
непохож. Как будто от этих людей зависит. Как будто не он их сюда,  а  они
его привезли. А вдруг правда зависит?
   Роман Владимирович буравит пристально-улыбчиво сквозь  толстые  очки  и
все время указательным пальцем свое лицо, смуглое, арабское, теребит: то в
ухе сверлит и что-то, пальцами скатав, на  пол  сбрасывает,  то  в  ноздрю
залезет, то губу трет.
   - Вы бы рассказали, Павел Евграфович, коли  уж  нас  случай  свел...  -
Сунул палец в рот и ногтем в зубе колупается. - Хоть немного о Мигулине...
Вы о нем материал собираете, как я слышал...  Интереснейшая  фигура!  Если
есть минутка свободная...
   - Зачем вам?
   - Слыхал о нем, читал кое-что. Было б прекрасно хоть немного.
   Врет. Не слыхал, не читал, а с Руськиных слов.
   - О Мигулине могу рассказывать долго. Но сын  мой  к  такой  беседе  не
располагает. Что с вами, Руслан Павлович? Вы белены объелись? Или человека
убили?
   - Рассказывай! - кивает мрачно. - Просят тебя...
   Нет, язык не поворачивается, неохота, ни к чему это им. Они для другого
приехали. Бубню что-то через силу, из вежливости,  они  слушают  вроде  бы
внимательно, Роман Владимирович головой  покачивает,  приговаривает  "так,
так", а женщина подошла к стене и разглядывает портрет Гали.  Летом  после
войны на речке. Долго глядит  на  портрет,  не  спрашивая  ничего.  Тогда,
прервав рассказ, говорю:
   - Хотите спросить о моей покойной жене? Спрашивайте,  пожалуйста.  Ведь
вам _нужно_ спросить.
   Нарочно нажимаю на "нужно". Но те делают вид, что  не  заметили.  Роман
Владимирович вдруг:
   - Ваша покойная жена тоже как-то связана была с Мигулиным?
   Тут я его насквозь узрел. Никаких сомнений не осталось.
   - Нет, - говорю, - ошибаетесь, дорогой мой.
   - А вы сами, Павел Евграфович, не чувствуете ли, - указательным пальцем
подпер очки на переносице,  так  что  глаза  будто  выпрыгнули  вперед,  -
какую-то, что ли, неосознанную, ничтожную, может быть, вину перед  памятью
Мигулина?
   - Вину? - переспрашиваю. И чую, он меня опрокинул. В самое сердце холод
вонзил. Зачем же спрашивает, негодяй? Вся сила из меня вышла, и я молчу.
   Он извиняется, вскочил,  руки  к  груди  прижимает,  побежал  в  другую
комнату, чайник принес зачем-то старый, распаявшийся.
   - Нет, милый доктор. _Перед ним_ вины своей не чувствую. А перед  всеми
остальными - и перед вами - да, виноват...
   - Чем виноваты, Павел Евграфович?
   Объяснил как мог: тем, что истиной не  делился.  Хоронил  для  себя.  А
истина, как мне кажется, дорогой кандидат медицинских  наук,  ведь  только
тогда драгоценность, когда для всех. Если же только  у  тебя  одного,  под
подушкой, как золото у Шейлока, тогда - тьфу, не стоит плевка. Вот  почему
мучаюсь на старости лет, ибо  времени  не  остается.  Не  знаю,  понял  ли
что-нибудь. Скорей всего, нет, хотя поддакивал "так, так",  но  во  взоре,
пристально-улыбчивом, сквозь очки, тот  же  холод.  Скорей  всего,  сделал
вывод,   что   опасения   подтверждаются:    старик    несет    околесную.
Маниакально-депрессивный психоз на почве неясного чувства вины.  Осложнено
тоскою вдовца. Бедные ребята!  Я  им  сочувствую,  могу  оценить  тревогу,
перепуг, то, что они кинулись к этим умникам, притворившимся дачниками, но
все равно понять не могут.
   - Ты не можешь понять, - шепчу, отозвав Руслана в  соседнюю  комнату  и
затворив дверь, - потому, что мы разные существа. Сорок лет  назад,  когда
тебе было одиннадцать, а мне тридцать три, мы были ближе друг к другу, чем
теперь. Потому что оставалось много времени. А теперь у тебя есть, у  меня
же нет ничего...
   - Отец! - Он схватил мои руки, сжал их с силой. - Мы волнуемся,  мы  не
хотим, чтоб ты жил один, чтобы ты уезжал... Ведь ты у нас замечательный...
Таких людей, как ты...
   Он прижимает меня к себе, как будто к  мальчик  в  его  руках,  большой
ладонью поглаживает мою голову, мою тощую шею, мою бессильную спину. Как я
люблю его!
   - Я вам прощаю, - говорю я. - Весь этот бред с докторами...
   - Прости, отец! Мы хотели... Это друзья...
   - Бог с вами. Все равно не можете понять.
   - Не можем, отец! Не можем, не можем... Ты прав...
   - Конечно, ведь _нет же времени_.
   - Поэтому как хочешь... живи...
   И я вижу на его глазах слезы. Через несколько дней он провожает меня на
вокзал и сажает в вагон электрички, к окну. Я давно не ездил  по  железной
дороге. Интересно смотреть на  долго  тянущиеся  многоэтажные  пригородные
дома, они восхищают и пугают одновременно  (где  взять  людей  для  такого
множества домов?), на мокрые асфальтовые  дороги,  на  хвосты  автомобилей
перед шлагбаумами, металлическое  сверкание,  свет  фар  среди  бела  дня,
цветные зонты, на детей, бегущих под дождем с  портфелями  на  голове,  на
дачные веранды, заборы, черноту деревьев, туманные  луга,  белую  собачку,
сидящую  на  вершине  песчаной   горы;   и   снова   дома,   дома,   дома,
бело-серо-блочно-громадное,  не  имеющее  названия,  небывалое,   грозное,
уходящее за горизонт. По вагону идет продавщица мороженого,  и  я  покупаю
снарядик в скользкой вафельной оболочке. Не так уж хочется есть мороженое,
но все вокруг покупают снарядики и грызут, как мы когда-то грызли  морковь
на даче в Сиверской, воровали с чухонского огорода.  Мама  однажды  сильно
побила. Я возвращаюсь в Сиверскую. Темные сырые заборы, сумеречное небо  -
ноябрьский  день  или  белая  июньская  ночь?  Я  возвращаюсь  пригородным
поездом. В  Питере  все  смутно,  тревожно,  каждую  ночь  стрельба,  мама
запрещает мне ехать вечерним поездом одному, недавно ограбили целый вагон.
"Если задержался в городе, лучше переночуй дома и приезжай утром". Но  нет
терпения ждать! Я мечтаю хотя бы ночью, летними потемками  пробежать  мимо
дачи,  где  на  втором  этаже  окно  Асиной  комнаты  всегда  полуоткрыто,
колеблется, как живое. Белое небо горит в стекле. Ася спит и не знает, что
я бегу по песчаной дороге мимо. Но завтра  я  с  нею  увижусь  утром.  Вот
почему не могу оставаться в  Питере.