дной
станице началось, и - как пожар... То, о чем предупреждал Шура.  А  раньше
Шуры - учитель Слабосердов. Да мы все предчувствовали,  ждали  со  дня  на
день, томи-лось в воздухе, в ознобе. Была какая-то глухота. Мы ждали:  еще
раньше, чем здесь, чем эти мелкие, районные неприятности,  взорвется  мир.
Все революционеры, все рабочие земного шара воспрянут как один. Ну, а  как
же иначе? Что же иное застилало нам очи? Тут наша боль,  наше  оправдание.
Мне восемнадцать лет, в моих руках жизнь сотен мужиков, которых я боюсь, и
женщин, которых не знаю, и стариков, которых не понимаю. А Шура  не  успел
отослать свой гнев в ЦК, отправил позже, когда выкарабкался из тифа, когда
все уже бушевало, север горел. Когда было поздно. Бог ты  мой,  отчего  же
поздно? Ведь только девятнадцатый год! Поздно, станицы  поднимались,  весь
тыл полыхал, пришлось снимать части с фронта.  Браславский  отдал  приказ:
"Выкопать общую могилу для заложников". Казаки тою же  ночью  разбежались.
Копать некому. Не старикам же и бабам. Я, грешным делом, думаю: в своем ли
он уме? И в своем ли уме я? Ведь от такой работы ежедневной  свихнешься  в
два счета. Нет, дело не в том, что  свихнешься,  а  в  том,  что  какое-то
омертвение. Становишься бесчувственным, как мешок  с  песком.  Тебя  колют
иглой в живое тело, а тебе ничего - игла буравит песок. То, о чем Шигонцев
мечтал: ноль эмоций. Высшее  состояние,  которого  надо  достичь.  Февраль
девятнадцатого. Начало марта. Сырой весенний ветер разносит крики, запахи,
дым, стрельбу, вой. У  меня  в  руках  список:  один  за  то,  что  был  с
красновцами, другой за то, что там свояки, третий не хотел отдавать  коня,
у четвертого нашли винтовку,  пятый  спекулировал,  шестой  ругал  власть,
седьмой - бывший юнкер, восьмой - родственник  попа...  Шигонцев  твердит:
"Вандея! Вандея! Республика победила только потому, что не знала  пощады".
Я должен все это подписать  махом.  Какая  разница:  восемнадцать  человек
Бычина или сто пятьдесят Браславского? Люди ужасаются  цифрам.  Как  будто
арифметика имеет значение. Так внушает Шигонцев. "Человек должен решать  в
принципе: способен ли великому результату отдать себя  целиком,  всю  свою
человеческую  требуху!"  Я  бы  сказал:  способен  ли   подвергнуть   себя
_омертвению_?  То  есть  в  чем-то  себя  убивать?  Но  потом  выясняется:
неправда. Арифметика имеет значение. Все  это  так  непоправимо  слиплось,
переплелось:  то,  что  я  читал  и  что  рассказывали,  и  что  обрывочно
сохранилось, и что вообразилось, и что было на самом деле. Что же на самом
деле? Володя и Ася - на соседнем хуторе, там  формируется  запасной  полк.
Мигулин шлет разъяренные телеграммы, требует смещения ревкома,  назначения
другого  окружного  комиссара.  Грозит  приехать  сам,  разогнать   ревком
пулеметами, всех засудить, перестрелять. Называет Браславского,  Шигонцева
и нового предревкома лжекоммунистами. Да  как  он  может  приехать?  Война
телеграмм. Браславский отвечает грубостью. "Он меня не назначал! Я ему  не
подчиняюсь!" Не испытывают страха перед Мигулиным, потому что чуют: он  не
пользуется  доверием.  Володя  ненавидит  Браславского.  Да  и   со   мной
враждебен. "На твоем месте я бы пустил себе пулю в  лоб".  Это  он  мне  в
присутствии Аси, у меня дома. Я просто советуюсь с ним, как с другом,  что
мне делать. Советуюсь доверительно, а он отвечает со злобой. В нем  всегда
была театральщина, какой-то непереваренный Шиллер. Ася гораздо умней.  Она
глядит на меня скорбно, сочувственно, не вступает в спор и, помню, шепнула
мне тихо: "Ты пропал..." Но я не хочу пропадать! Я вижу Орлика:  мертвого,
исколотого и - живого. Я ощущаю ожесточение  казаков,  их  неуступчивость,
недоброту, отчаянье. Теперь-то ясно: наши ошибки с дьявольской энергией  и
силой использовали враги революции. Но тогда ощущал одно: настали  роковые
дни - начало марта. Володя и Ася не знают о той ночи, когда  я  побежал  к
Браславскому. К Шигонцеву бежать бесполезно. У того  искусственные  мозги.
Побежал к Браславскому. Состояние было такое, когда я был способен на  все
- застрелить его, застрелить себя.
   А самое главное, в ту  мартовскую  ночь  директива  была  уже  отменена
центром, но мы не знали! Впрочем,  Донревком  знал,  однако  не  торопился
оповещать. Как я мог забыть о той ночи? Сырая, гнилая, в красных всполохах
далекой грозы. Я был мальчишка, глуп, смел и дрожал, как  в  лихорадке.  Я
знал одно: _этой ночью должно решиться_. Он  "пойдет  Карфагеном"  дальше,
все дальше и дальше, цифры не имеют значения,  это  дорога  без  конца.  У
ворот на корточках, поставив винтовки  между  колен,  сидели  китайцы.  На
крыльце спал пулеметчик. В крайнем окне огонь. Значит, не  спит!  Мучается
перед рассветом. Как же  не  мучиться?  И  ворохнулась  надежда:  а  вдруг
уговорю?  Мордочка  у  него  за  последние  дни  сделалась  густо-красная,
вишневая, щеки еще больше  надулись,  поглядишь  и  скажешь:  то  ли  вина
напился, то ли больной смертельно. _Все должно было решиться до рассвета_.
Толкнул дверь. Сидит один на стуле, галифе подвернул, ноги в горячей  воде
мочит, в тазу. И кипяток из чайника подливает. Это меня поразило! "Матвей,
ты что? Ты здоров?" Никогда  не  видел,  чтобы  люди  сами  себя  кипятком
пытали. Как убивают людей, как рубят, расстреливают - видел.  А  как  ноги
парят - нет.
   "Видно, кровь меня распирает и  в  голову  бьет,  -  сказал.  -  Пиявки
достать нужно, да  где  их  взять?"  Аптекарь  из  Старосельской  оказался
врагом, нет его.  В  расходе.  Ординарец  свежий  чайник  подтаскивает.  Я
смотрю, ноги у него совсем розовые, вареные,  а  он  еще  подливает.  Воля
нечеловеческая. "И как ты терпишь?" - "Терплю обыкновенно. Еще хуже бывает
печет, а терплю". Я ему тут  же,  не  могу,  не  подписываю,  отказываюсь.
Делайте что  хотите.  Пускай  меня  под  расстрел.  "Мышление  у  тебя  не
пролетарское, - сказал он. - Дальше пупка не видишь. Садись  рядом  лучше,
почитай мне газету". А у него к вечеру зрение портилось. Иногда  заседание
проводит, речь говорит, а  веки  сами  собой  затворяются.  У  меня  буквы
прыгают, язык не поворачивается читать, потому что в голове стук  -  конец
пришел! Нету выхода. Не могу я этот кипяток выносить. _Или  его  или  себя
кончать - до рассвета!_ Все равно конец. Она сказала мне: "Ты пропал".  Но
про ту ночь никто ничего не знал. Ни один человек. Даже  Гале  никогда  не
рассказывал. И даже сам, кажется, забыл, забыл  полностью  и  наглухо.  Не
померещилось  ли?  Нет.  Было.  Вытягиваю  из  кармана  револьвер,  щелкаю
предохранителем. И не знаю еще в ту секунду помрачительную:  в  кого?  Вот
именно так и было. Совершенно не знаю. Только еще  буду  решать  в  другую
секунду... Он на меня взглянул, дернул щекой, ротик  маленький,  пунцовый,
отвалил в изумлении, чайник в одну сторону, в другую, на  пол,  лежит,  не
дышит... Нет,  не  умер  тогда...  Через  полтора  месяца.  Вместе  с  ним
расстреляли еще пятерых. Весь Стальной отряд раскидали кого куда - кого  в
тюрьму, кого на фронты, на север,  под  Царицын.  Судила  их  чрезвычайная
комиссия от реввоенсовета фронта во главе с  товарищем  Майзелем.  Который
потом в Цветмете работал. А почему Шигонцева не тронули? Это  необъяснимо.
Позабылось.  Кто-то  выручил.  Помню,  как  он  скрипел  легкими,   тощий,
исчерневший лицом, плевался  кровью,  а  взгляд  все  такой  же  пылающий,
сатанинский: "Почему погиб Мотька Браславский, золотой мужик?  Потому  что
казаки взбунтовались. А почему  взбунтовались?  Да  потому,  что  недожег,
недовырубил... Сам виноват, слепой черт!" Но  дело-то  вот  в  чем:  когда
восстание началось, Мигулина внезапно отзывают с Южного фронта в Серпухов,
в  полевой  штаб  РККА.  Оттуда   бросают   еще   дальше   на   запад,   в
Белорусско-Литовскую армию. За каким лешим? Как  раз  в  то  время,  когда
Деникин наступает, когда Мигулин всего нужней Дону...


   Павел Евграфович измучился ходьбой и зноем, обедать не захотел,  пришел
в свою комнату, лег. Лежал долго. Никто не заходил к нему. Так прошло часа
четыре. Иногда дремал. Очнувшись от дремоты, слышал голоса, доносившиеся с
веранды, а однажды Гарик бежал с  кем-то  по  скрипучей,  усыпанной  битым
кирпичом дорожке под окном и прокричал на бегу, задыхаясь, странную фразу:
"А ты ей отплатил сторицей?" Эта фраза почему-то задела Павла Евграфовича,
он стал думать о ней с волнением, пытался вникнуть в ее смысл, в эту малую
искру души внука, что пролетела случайно внизу под окном, трепыхаясь,  как
бабочка,  в  естественной  наготе  неся  что-то  важное,  какую-то   суть,
сокровенность, и пропала в тишине жаркого дня:  стал  думать  о  том,  как
меняются поколения, о женщинах, о  мести,  о  благодарности,  о  том,  что
любовь никак не связана с пониманием. И даже с пониманием  того,  что  все
они свиньи. Галя десять раз зашла бы и  спросила:  "Ну  как  ты?  Что  ты?
Обедать не хочешь? Лекарство не дать?" Внук говорил, вероятно, об  Аленке,
внучке Полины. Там что-то происходило. Какие-то страдания. Бог ты мой, что
ж удивительного? Как раз тот возраст, в каком был Павел Евграфович в  пору
школьных мучений - шестьдесят лет назад в Питере - из-за Аси. Мучительнице
следовало отплатить за что-то  сторицей.  Но  вот  загадка:  была  отплата
местью? Или благодарностью? Оттого  и  волновался  Павел  Евграфович,  что
казалось почему-то необходимым разгадать тайну фразы, крикнутой  впопыхах,
ибо это имело отношение к его собственной жизни, подошедшей к концу.  Если
истинным смыслом была месть - одно, если же благодарность - совсем другое.
С огорчением он все более склонялся к тому, что,  пожалуй,  месть,  пускай
детская, пустяковая, но все же месть, теперь это вроде модно: ты - мне,  я
- тебе, ты - меня, я  -  тебя.  Во  всех  видах.  Вдруг  на  лесоповале  в
Усть-Камне один сивобородый, старенький  спросил  шепотом,  так  ли  Павла
Евграфовича фамилия. Услышав подтверждение, засиял беззубо, поклонился  до
земли и вытащил из кармана  завернутый  в  тряпочку  осколок  пожелтевшего
кускового сахара: "Примите благодарность через двадцать  лет!  От  бывшего
попа-расстриги, которого от казни спасли.  Станицу  Михайлинскую  помните?
Девятнадцатый год?" И рассказал занятное. Кто-то из  отцов  церкви  писал,
будто чувство благодарности есть проявление божества.  Оттого  оно  редко.
Неблагодарность куда чаще встречается. "Я не тому радуюсь,  что  вас  могу
отдарить благом, а тому, что сам счастлив - сию минуту с богом говорю".
   Вот что вспомнилось от внуковой беготни, крика случайного, и тут стук в
дверь, вошла Вера.
   - Папа, ты не проголодался? К тебе тетя Полина...
   С Полиною было так: первые года два после смерти Гали видеть ее не мог,
разговаривать  невыносимо,  все   напоминало,   кровоточило.   Все,   все:
долгоносое, сморщенное, черноглазое лицо  Полинино,  ее  южный  "хакающий"
говорок,  похожий  на  говор  Гали  -  землячки,  елизаветградские,  -  ее
картавость, манера шутить. Хотя, конечно, Галя шутила тоньше,  остроумнее.
Юмор был замечательный. Да и вообще какое сравнение? Галя умная,  глубокая
женщина, а Полина все-таки не очень умна. Потом-то он с нею примирился,  с
тем, что она _продолжала существовать_, когда Гали уже не было.  А  спустя
некоторое время снова полюбил ее, поражался ее неутомимости,  жалел  ее  и
старался помочь, встречаясь  с  нею  на  шоссе,  когда  старушка  плелась,
нагруженная хозяйственным скарбом, волоча тележку на колесиках, похожая на
дряхлого, медленного жука, и  ненавидел  ее  дочь,  ее  зятя  и  внучку  -
страстно, как можно ненавидеть врагов -  за  то,  что  допускали  подобное
безобразие. С зятем были  резкие  стычки.  Сделал  раза  два  справедливые
замечания - как же так, милые  друзья,  у  вас  автомобиль,  а  бабка  все
таскает на себе с круга? - на что  последовала  какая-то  грубость.  И  он
зарекся пытаться что-либо исправлять в  этой  семье,  но,  когда  встречал
Полину с поклажей, всегда отнимал тележку, брал сумку. Хотя  врачи  больше
трех килограммов поднимать не велели. Да он на врачей рукой махнул.
   Полина  что-то  объясняла  вполголоса,   таинственное,   черные   глаза
круглились, морщинистый рот кривился набок. Как же она постарела,  бедная!
Истинная старуха. А вот Галя старухой так и не стала.
   - Чего ты шепчешь? - сказал он, раздражаясь. - Говори  обыкновенно.  Ты
же знаешь, я не люблю секретов...
   Раздражился не оттого, что секреты, а оттого,  что  недослышал.  Каждый
раз напоминай. А ведь неприятно. Все равно что милостыню просить: помогите
старику, говорите громче!  Полина,  конечно,  хорошая  баба,  любила  Галю
искренне, Галя любила ее, а Галя просто так, за  здорово  живешь,  дружбой
никого не дарила, но Галя, такая непреклонная со  всеми,  была  терпима  к
своим. Она прощала подруге недалекость ума. Вскоре после Галиной смерти та
явилась  в  гости  в  каком-то  странно  ярком  наряде,   напудренная,   с
накрашенными губами. На что она рассчитывала? Что это был  за  ход?  Павел
Евграфович испытал такой прилив раздражения,  что  процедил  сквозь  зубы:
"Пожалуйста, запомни, никогда не приходи ко мне с накрашенными губами!"
   Продолжала говорить шепотом, не громким и напряженным, как в театре,  и
глаза еще более круглились: о какой-то  справке,  каком-то  свидетельстве,
переселении, вселении. Ах, все то же - домик  Аграфены  Лукиничны.  Сурово
сказал, что этим делом заниматься  не  станет.  Ни  с  той,  ни  с  другой
стороны. Свой кооперативный пай давно уступил  Руслану,  на  собраниях  не
присутствует, права голоса не имеет, так что разбирайтесь сами.
   - Паша, я тебя ни о чем не прошу, - только дай мне справку.
   - Я не контора, чтоб давать справки. У меня печати нет.
   - Паша, не шути. Я прошу. Речь идет о моей...  Ну,  если  хочешь  более
точно, - бугристый, со многими ямочками  подбородок  задергался,  рот  еще
более съехал набок в неловкой усмешке, - не обо  всей  жизни,  а  о  самом
конце. О последнем кончике! - И показала двумя пальцами, какую чуточку  ей
осталось жить. Это был юмор. Но неуместный. Если бы Галя захотела сострить
на такую тему, она придумала бы что-нибудь удивительное!
   - Что за справка тебе нужна?
   - Я ж говорю: справка о том, что я занималась революционной работой.
   - Какой работой ты занималась?
   - Ну как же, в девятнадцатом году сидела в  деникинской  контрразведке.
Ты заболел? Тебе Галка рассказывала сто раз. И Галка сидела.
   Мать,  тебе  было  четырнадцать  лет.  Галке  было  тринадцать.  -   Он
засмеялся. Говорить о Гале было приятно. - О  какой  революционной  работе
может идти речь, бог ты мой?
   - Паша, мы были сознательные девочки, мы очень  любили  революцию...  -
Тут она замолола в своем обычном болтливом стиле,  якобы  полушутя,  якобы
остроумно, а на самом деле вздор. Закончила неожиданно и  без  промаха:  -
Была бы Галка жива, она бы сделала такую справку в два  счета!  Ничего  не
нужно, просто написать, что знаешь  со  слов  покойной  жены,  что  Полина
Карловна преследовалась деникинской контрразведкой, ну,  за  революционные
действия...
   - А какие действия, прости, пожалуйста?
   - Мы  разбрасывали  на  базаре  листовки  от  имени  "Лиги  независимых
учащихся". Нас потащили в участок, держали шесть  дней.  Могли  сделать  с
нами что  угодно:  избить,  изнасиловать,  расстрелять,  они  были  полные
хозяева...
   Недалекость из нее так и перла. Кому  могла  помочь  подобная  справка?
Правление  кооператива,  где  сидят  люди  циничные,  равнодушные,  только
похихикает над ними обоими. Да  и  вправду  смешно.  Полина  сказала,  что
справка нужна для другого. Хочет  устроиться  в  Дом  ветеранов.  Какой-то
особенный Дом ветеранов в Успенском, под Москвой, Павел Евграфович  о  нем
слышал.
   Это  известие  настолько  ошеломило,  что  он  умолк,  пораженный.  Дом
ветеранов - тайный ужас Павла  Евграфовича.  В  бредовых  снах,  в  ночных
мыслях, из  рассказов  других  рисовалось  ему  последнее  обиталище,  где
главною пыткою было то, что _вокруг  чужая  старость_,  никого  и  ничего,
кроме _чужой старости_, мучительнейшее для стариков. Разве там может  быть
счастье - услышать под окном загадочный крик  внука:  "А  ты  ей  отплатил
сторицей?" И чем более в  рассказах  о  богадельне  расписывались  садики,
коврики, библиотеки, телевизоры,  тем  сильнее  сжималось  холодом  сердце
Павла Евграфовича -  роскошь  этих  домов  напоминала  магометанский  рай.
Расстаться  с  детьми,  внуками  значило  расстаться  с   последним,   что
оставалось от Гали. Но, слава богу, ему это не грозило. Ошеломило то,  что
Полина говорит о Доме спокойно.
   - Что за глупость! - сказал сердито. - Сегодня же  поговорю  с  Зинкой,
поговорю с твоим зятем. Что они, рехнулись?
   - Они не знают. Я еще не сказала.
   - Зачем ты это придумала?
   - Ну как зачем, Паша...  -  Полина  запнулась  как  бы  в  затруднении:
говорить или нет? Худые, жилистые руки прачки, таскальщицы  сумок  сделали
недоумевающий разворот ладонями наружу и в стороны. - Я им не нужна, Паша.
   - Не мели вздор! Глупость! Выкинь из головы! - закричал он.
   - Нет, Паша, чистая правда. Была нужна, когда Алена была  маленькая,  а
сейчас не особенно. Сейчас в некотором смысле даже обуза... Они собираются
в Мексику на три года, Алену хотят отдать в интернат. Да  разве  вообще-то
мы им нужны?
   Павел Евграфович молчал. Все это ему не нравилось.  Во-первых,  что  за
"мы"? Зачем равнять? Люди совершенно разные, находятся в разном положении,
и равнять нельзя. Во-вторых, доля правды в глупых словах все  же  была,  и
тут крылось главное неприятное. И еще - решение Полины требовало мужества,
наличия которого у бедной старушки он не предполагал и  почувствовал  себя
задетым и даже как бы униженным. Единственное, что нашелся сказать:
   - Зачем, в таком случае, претендуют на дом Аграфены?
   - А я не знаю. Я в их дела не путаюсь. Паша, прошу, несколько слов...
   Он сел к столу, надел очки, вырвал из тетради листок клетчатой  бумаги,
написал. Полина  сложила  вчетверо,  сунула  под  пояс  и,  чмокнув  Павла
Евграфовича в щеку, вышла. Однако через минуту воротилась и шепотом, вновь
округляя  со  значительностью  глаза  -  старая   гимназическая   повадка,
неуместная для старушки, пора бы отстать, - произнесла:
   - Только прошу тебя, Пашута, ничего своим не рассказывай!
   Павел Евграфович посидел немного за столом, размышляя над  странностями
Полины - зачем-то  чмокнула  в  щеку,  назвала  Пашутой,  чего  делать  не
следовало, так называла его одна Галя, опять  бестактность  от  недалекого
ума, - но затем, махнув мысленно на все  это  рукой,  углубился  в  письмо
Гроздова  и  в  свой  ответ.  Работа  подвигалась  плохо.  Несколько   раз
заглядывали то Вера, то Руслан, звали  обедать,  отвлекали  вопросами,  он
прогонял, сердился. Жара не спадала, и мучил неприятный запах  из  сада  -
вроде курицу палили или жгли  мусор.  Скорее  всего,  опять  безобразничал
сосед Скандаков. Завел моду сжигать всякую дрянь в железном  баке,  отчего
гадкий запах тянулся по соседним участкам, и никак пресечь это хулиганство
было нельзя - и так стыдили, и на правление вызывали, и  Павел  Евграфович
письмо посылал в его организацию, все бесполезно. Он,  нахалюга,  говорил:
"А я за направление ветра  не  отвечаю!"  Так  промаявшись  около  часу  и
написав всего четыре фразы, правда очень содержательных, Павел  Евграфович
отправился на веранду обедать. Жара всех сморила, разметала.  Мюда  лежала
на раскладушке с мокрым полотенцем на голове. Руслан босой, в трусах сидел
в углу веранды за столиком и что-то правил, согнувшись, в  своих  чертежах
на синей бумаге. Валентина подала свекольник и тарелку с кашей  и  куриной
котлетой - то, что принес из санатория. Аппетита не было.
   Сноха расхаживала тоже босая и полуголая, под ситцевым халатом внакидку
алел  купальник,  живот  с  пупком  открыт  для  всеобщего   обозрения   -
пожалуйста, любуйся, кто хочет