вернее, в клуб, где выступают артисты из  Саратова,  показывают  "Даму  из
Торжка". Кроме названия, ничего не помню.  Помню  еще,  что  Лев  поражает
необычайной  презрительностью  суждений,  он  театрал,  знаток,  столичная
штучка, у него  друзья  среди  актеров  МХАТа.  Сразу  после  процесса  он
возвратится в Москву. "Если подобная дрянь будет процветать на сцене, надо
устраивать вторую революцию!" Актеры садятся кучей в телегу, их  везут  на
вокзал. В телегу положили мешок с мукой. И тут  внезапно  появляется  Ася,
которую я сразу не узнаю: она закутана в платок до глаз, в длинном  черном
пальто. Хватает меня за руку и тащит от подъезда в темноту.
   "Павлик, на одну минуту..."
   Просит устроить свидание с Мигулиным. Я ошеломлен. На меня обрушивается
какой-то бред, она вне себя, больна, помешалась, у нее  жар,  губы  горят;
она целует меня, стискивает, умоляет, уговаривает... "Я знаю,  я  виновата
перед тобой, ты меня любишь, ты мой родной и ты сделаешь... ты поможешь...
Если не увижу его завтра, я умру... Что он говорил  сегодня,  какой  ужас.
Клеветал на себя! Говорил, что помутился разум..." Оказывается,  она  была
на процессе, упросила кого-то,  пробралась,  сидела,  спрятавшись,  он  ее
долго не видел, хотя все время искал, но потом она сделала  так,  что  _он
увидел_! Я говорю: невозможно. Я там мелкая сошка.  С  Янсоном  и  Сыренко
отношения плохие из-за Шуры, они на него сердиты и  для  меня  не  сделают
ничего. "Но ведь они его расстреляют! Другого не будет!" Я  молчу,  потому
что это правда. Что могу ей сказать? Мне и жаль ее бесконечно, и изумление
перед любовью душит меня... И, когда она лепечет  в  безумии,  хватая  мои
пальцы, заглядывая в глаза, не видя меня, что, если я помогу,  она  готова
на все,  она  останется  со  мною,  я  спрашиваю:  "Навсегда?  Или  только
сегодня?" Ужасен этот вопрос, низок и  не  мой,  не  мой!  Не  мог  я  так
спросить, будь я самим собой! Но ведь и я в угаре, и я как помешанный. Она
глядит на меня и вдруг разражается рыданием, и шепчет, и рукою показывает:
навсегда, навсегда! Навсегда - лишь бы только одну минутку с ним...
   Вот о чем она не вспоминает в письме. Вот про что забыла. Будто не было
встречи на улице, рыданий, безумия, будто не пошли потом на квартиру,  где
Лев храпел за стеной, _где она осталась_ до утра и  где  не  было  ничего,
кроме  разговора,   многих   часов   объяснений,   чужой   любви,   тоски,
фантастических планов, ничего  не  могло  быть.  Ничего,  ничего,  поэтому
забыла. Помнит только, что не смог ее свести с  адвокатом.  Не  желает  ни
понимать, ни знать. Я говорю: "Но ты войди в положение. Деникин наступает,
взят Курск, в Москве  раскрыт  заговор,  бомба  в  Леонтьевском  переулке,
погибли наши товарищи... Как прикажешь в час смертельной опасности  судить
человека, который обвиняется в измене?" - "А я чем хочешь клянусь,  он  не
изменник!" - "Но ведь даже близкий  ему  человек,  Юрганов,  говорит,  что
хотел его застрелить за измену". - "Ложь! Не  было  ничего  отвратительнее
ответов Юрганова. Я этого человека поняла... Это гниль, которая вырывается
бурей со дна..."
   Где ответы Юрганова? Не забыть взгляд, каким смотрел на него Мигулин.
   _Юрганов_. Я был исключен из шестого класса гимназии  по  подозрению  в
убийстве, затем года через  два  стал  народным  учителем,  но  вследствие
постоянных столкновений с попами, с которыми никак не мог  сговориться,  я
бросил службу, скитался, пролетарничал, потом был взят на войну. Во  время
Керенского был допущен в военную школу  и  получил  звание  прапорщика.  С
Октябрьским переворотом вступил в  Красную  Армию,  где  нахожусь  по  сие
время...
   _Председатель_. В каких должностях служили вы?
   _Юрганов_.  Сперва  рядовым,  потом  выборным  командиром,   командовал
бригадой и в корпусе Мигулина был начдивом... Я увидел разлад и  неправоту
Мигулина. Он был неправ в огульных нападках на политических  работников...
Неправоту   Мигулина   я   объяснял   его   болезненной    нервностью    и
подозрительностью... Я старался связать враждующие стороны.
   _Председатель_.  Писали  ли  вы  письмо  комбригу  Скворцову,   называя
Мигулина вождем мировой революции?
   _Юрганов_. Да, я писал.  Но  на  собрании  21  августа,  когда  Мигулин
призывал идти на фронт и когда массы, возбужденные его  призывом,  кричали
"Вперед на фронт!", Мигулин спросил  меня:  "А  вы  идете  защищать  своих
товарищей?" Что я мог ответить? Я  сказал:  иду.  Потом  он  арестовал  на
митинге комиссара и, когда я пошел к нему и  указал  на  неуместность  его
поступка, он сказал: "Я погорячился". Меня возмутил поступок Мигулина, и я
сказал, что если он сделает сдвиг вправо, то я его убью... (Мигулин что-то
выкрикивает со смехом. Председатель  делает  ему  замечание.)  И  в  конце
концов, видя, что Мигулина ни в коем случае нельзя  допускать  до  фронта,
решил сделать то, что давно уже я задумал, - убить его. Раньше это сделать
не представлялось возможным, так  как  он  окружал  себя  верными  людьми,
"янычарами"...
   _Председатель_. Зачем вы предупреждали комбрига о выступлении  Мигулина
в письме?
   _Юрганов_. Я писал,  что  он  может  сделать  что-нибудь  из  ряда  вон
выходящее.
   _Председатель_. И вы хотели, чтобы комбриг поддержал вашу авантюру?
   _Юрганов_. Я опять повторяю, что письмо  было  написано  под  давлением
Мигулина.
   _Председатель_. Я прочту вам наиболее существенные фразы. "Мигулин - не
только великий стратег, но и великий пророк". Вы писали эту фразу?
   _Юрганов_. Да, это моя фраза.
   _Председатель_. "Если он восстанет, то за правду, за истину, за волю".
   _Юрганов_. Это мои слова.
   _Председатель_. "Крестьянство готово броситься в кабалу Деникину,  лишь
бы не пережить тех мук..."
   _Юрганов_. Это слова Мигулина.
   _Председатель_. Почему вы в конце письма  пишете:  крепко  целую  тебя,
может быть, в последний раз?
   _Юрганов_. Это вообще только приписка,  которой  я  не  придаю  особого
значения, тем более что я в то время колебался, мог убить Мигулина  и  сам
покончить с собой...
   Допрос Дронова. Спрашивают: чем занимался до Октябрьской революции, чем
занимался во время войны?
   _Дронов_. Я был в  чине  подъесаула,  был  полковым  адъютантом,  после
Октябрьской жил в Киеве, в ряды Красной Армии вступил  после  Октябрьского
переворота. В корпус Мигулина попал  15  августа  на  должность  адъютанта
второго полка...
   _Председатель_. При Скоропадском были в его войсках?
   _Дронов_. Мне пришлось служить  при  шести  правительствах,  в  штабных
должностях...
   _Председатель_. Почему вы пошли за Мигулиным?
   _Дронов_. Отчасти в силу личных причин, потому что не получал жалованье
в течение полутора месяцев.
   _Председатель_. Вы понимали, что значит - вне закона?
   _Дронов_. Я не придавал этому большого значения.
   Почему-то кажется, что  именно  об  этом  Дронове  -  вдруг  возникает:
щеголеватый, долговязый, почтительно вытягивает кадыкастую шею и даже  ухо
поворачивает в сторону председателя, чтоб лучше слышать, -  писала  Ася  в
письме. Про какого-то, который приставал к ней,  тискал  в  потемках.  Он?
Померещилось почему-то, что он, и вот читаю со злобой...
   _Председатель_. Перед разоружением Мигулин обращался к войскам?
   _Дронов_. Дело было так. Мигулин приказал полку  выстроиться  и  сказал
подлинную фразу: "Я жертвую своей жизнью, чтобы не проливалась кровь. Идем
на соединение с казаками. Песенники, вперед!" И  полк  двинулся  вперед  с
песнями. Это было в Крутеньких, не доходя до Мокреньких...
   _Председатель_. Скажите, слышали вы когда-нибудь от Мигулина  отзывы  о
Троцком?
   _Дронов_. Да,  слышал.  В  некоторых  деревнях  во  время  похода  были
митинги, на которых говорили такую фразу: "Недавно я прочел в газете,  что
России нужна в течение ряда лет твердая диктаторская власть, и  не  думает
ли уж Лев Троцкий стать диктатором России?"
   _Председатель_. Когда вы узнали, что Мигулин объявлен вне закона?
   _Дронов_. Минут за пять-десять до выступления...
   _Председатель_. Мигулин, вам известно было, что утром 22 и  23  августа
казаки бесчинствовали и арестовали коммунистов?
   _Мигулин_. Я не знал этого.
   Объявляется перерыв на два часа. Вечером обвинительная речь Янсона. Ему
тогда двадцать восемь. Но я не видел -  никто  не  видел  -  в  белобрысом
коротконогом человечке на трибуне ни его  молодости,  ни  университетского
прошлого, ни прибалтийского происхождения: это  говорила  ледяным  голосом
революция, говорил _ход вещей_.  И  замораживался  дух,  цепенели  руки  -
помню, помню...
   Помню: холодный блеск неба за окном. Внезапный солнечный  день.  Помню:
Ася в одном из первых рядов, не замечая, не слыша ничего, глядит на казака
с седыми усами. Помню нараставшее изумление: как я мог сомневаться  в  его
вине? Все так смертельно ясно.
   "Я  обвиняю  бывшего  казачьего  полковника   Мигулина   и   всех   его
соучастников в том, что во время войны Советской власти с  Деникиным  они,
занимая ответственные посты в нашей  Красной  Армии,  подняли  вооруженный
мятеж  против  Советской  власти.  Перед  нами  громаднейший  следственный
материал, из которого картина восстания вырисовалась  достаточно  ясно.  В
ночь на 23 августа я узнал, что в Саранске творится что-то  неладное,  что
корпус волнуется, что Мигулин произносит мятежные речи. Я  предпринял  все
меры к мирному улаживанию конфликта. По прямому проводу я сообщил Мигулину
об обстановке на Южном фронте, о рейде Мамонтова. Я заявил  ему,  что  его
несогласованное  выступление  может  принести  большой  вред  делу  защиты
Советской Республики. На это последовал сумбурный и бестолковый ответ, что
он "больше не может", что он "задыхается"... Увлекая за собой  корпус,  он
двинулся из Саранска на фронт, намереваясь соединиться с 23-й  дивизией  и
образовать воинскую силу для  каких-то  ему,  Мигулину,  одному  известных
целей...
   Здесь на суде Мигулин чересчур скромен. Он раскаивается. Он  говорит  о
том, что человек он неуравновешенный, что его, так  сказать,  толкнули  на
это дело, что, совершая это преступление, он не отдавал  себе  отчета.  Но
было время, когда Мигулин, чувствуя за собой некоторую силу, был не таким.
Он надеялся стать народным героем, чем-то вроде русского Гарибальди. Тогда
он умел даже грозить. Так, например, в своем воззвании или манифесте,  где
он объявлял мне войну, он пишет: "Я  сокрушу,  смету  вас,  если  посмеете
выступить против меня..." Анализируя весь материал  по  делу  Мигулина,  я
пришел к выводу, что перед нами  не  орел,  а  всего  лишь  селезень,  ибо
приемы, при помощи которых он увлекал за собой  своих  солдат,  не  приемы
вождя... Я утверждаю, что никто за время нашей революции не создавал более
путаной и туманной идеологии. Невольно напрашивается сравнение Мигулина  с
блаженной памяти Керенским, который, задыхаясь, говорил: "Если вы  мне  не
верите, я застрелюсь..."
   Главный соучастник Мигулина  Юрганов  держит  себя  на  суде  трусливо,
указывает, что он был против Мигулина и что он пытался даже его убить.  Он
называет себя сочувствующим  партии  коммунистов.  Значит,  в  совершенном
преступлении  Юрганов  повинен  вдвойне,  как  изменник  своей  партии   и
Советской власти. В революционное время отношение к таким жалким  слюнтяям
редко когда бывает сочувственным. Он должен был побороть  свое  малодушие,
свою трусливость и ясно и отчетливо сказать войскам: "Мигулин -  изменник,
вы должны оставаться в Саранске". Такое заявление, может быть,  спасло  бы
нас от необходимости судить четыреста  с  лишним  человек,  среди  которых
заведомых  предателей  и  изменников,  безусловно,  меньшинство.  Из   лиц
командного состава, которые пошли с Мигулиным, меня еще интересует  фигура
Дронова,  согласно  заявлению  которого,  он  на  Украине   служил   шести
правительствам.  Очевидно,  Советской  власти,  потом   Петлюре,   гетману
Скоропадскому,  снова  Советской  власти   и   т.п.,   причем   при   всех
правительствах оставался в штабных должностях. Я думаю, что на этот раз он
изменял  последний  раз...  Такие  люди,  как  Мигулин,  неуравновешенные,
недурные ораторы, возбудив темную массу, не  в  состоянии  удержать  ее  в
своих руках. Им на смену приходят деникинцы. Дронов  вместе  с  Мамонтовым
создал бы  действительно  фронт  против  Советской  власти.  Недаром  этот
человек пошел с Мигулиным. По его словам, он как будто пошел за тем, чтобы
получить свое жалованье за полтора  месяца.  Это  смешно  слышать  из  уст
бывшего  полкового  адъютанта.  Чуя  авантюру,  чуя   возможность   легкой
политической  наживы,  он  пошел  за  Мигулиным.  Здесь  он  держит   себя
скромницей, простачком, услужливо отвечает на все  вопросы.  Этакая  божья
коровка и скромница не могла бы служить при шести правительствах в штабных
должностях...
   Вы все знаете, что уже почти два года  смысл  и  суть  нашей  революции
заключается в борьбе крайностей: рабочего  класса,  партии  коммунистов  и
Советской власти с одной стороны и буржуазной контрреволюции  -  Деникина,
Колчака, Юденича - с другой стороны. Все попытки  соглашательских  партий,
попытки учредиловцев,  попытки  сторонников  всяких  "рад"  и  т.п.  найти
какую-то среднюю линию до сих пор оказались тщетными. Мы знаем,  и  всякий
это может проверить на тысяче фактов, что всякая борьба,  поднятая  против
Советской власти, железной неумолимой логикой вещей влекла к Деникину и  к
контрреволюции. Против нас поднимали восстание чехословаки,  левые  эсеры,
демократические группы меньшевиков и прочие. Все эти  группы  оказались  в
конце концов в объятиях Деникина, который смел их всех с дороги. Только он
один решительный и сильный противник, и  кто-нибудь  один,  или  Советская
власть, или Деникин, выйдет победителем  из  этой  страшной,  колоссальной
борьбы..."
   Неглупо, неглупо рассуждал Эдвард Янович! И  говорить  умел,  и  голова
светлая. А время катастрофическое - октябрь девятнадцатого.  О  чем  тогда
думали в захолустном Балашове? На что надеялись? Бог ты мой, Деникин  взял
Воронеж, подходил к Орлу и Брянску... На востоке пал Тобольск... Юденич  в
Красном Селе, немцы в Риге... Все на волоске... _И ни секунды  сомнения  в
конечной победе!_ На другой день после суда отправились на  охоту:  встали
на рассвете, поехали сначала на озеро, стреляли уток, потом куда-то в поле
за куропатками...
   "...Здесь он развивает перед нами полутолстовскую,  полусентиментальную
мелодраму. Он, дескать, за такой строй, который вводился бы без  каких  бы
то ни было насилий. Но кто поверит, что вы, старый казачий офицер, который
в старой войне имел почти все воинские отличия,  вплоть  до  георгиевского
оружия, искренне стали на такую точку  зрения?  Возьмем  даже  его  теорию
государства.  Он  хочет  немедленной  свободы  для  всех  граждан.  Он  не
понимает, что путь к  социализму  лежит  через  диктатуру  угнетенных  над
угнетателями. Он не понимает, что требование  свободы  для  всех  в  эпоху
гражданской войны есть требование свободы для контрреволюционеров...
   Вы много распространяетесь о любви к народу, о свободе, причем  пишете,
что народу плохо живется в России, и обвиняете в этом партию  коммунистов.
Вы лжете, партия коммунистов тут ни при чем!  Вы  хорошо  знаете,  что  мы
разорены четырехлетней войной,  вы  знаете,  что  наши  заводы  и  фабрики
остановились, потому что контрреволюция захватила области, богатые нефтью,
углем и хлебом... Вы говорите, что  не  надо  принуждать  людей,  что  они
должны все делать добровольно, что вообще весь аппарат государства  должен
быть ослаблен. Хорошо, но что же было бы теперь, если бы  у  нас  не  было
принудительного набора в Красную Армию,  не  было  бы  хлебной  монополии?
Истреблены были бы не только коммунисты, но и вы,  гражданин  Мигулин,  не
особенно пышно расцвели бы при генеральской диктатуре. Вы жалуетесь на то,
что тяжело жить крестьянину.  Это  правда,  ему  живется  нелегко,  страна
разорена! Но вы не вспомнили, критикуя  нашу  продовольственную  политику,
что города обнищали, что им нечего  обменивать  на  хлеб.  Рабочий  должен
умереть с голоду, если Советская власть не даст  ему  хлеба.  Явление  это
позорное в такой стране, где хлеб в избытке...
   Теперь о безобразиях на Дону. Из  следственного  материала  видно,  что
безобразия имели место. Но также видно и то, что  главные  виновники  этих
ужасов уже расстреляны. Не надо забывать, что все эти факты совершались  в
обстановке  гражданской  войны,  когда  страсти  накаляются  до   предела.
Вспомните французскую революцию и борьбу Вандеи с Конвентом.  Вы  увидите,
что войска Конвента совершали ужасные поступки,  ужасные  с  точки  зрения
индивидуального человека. Поступки войск Конвента понятны лишь  при  свете
классового анализа. Они оправданы историей, потому что их совершил  новый,
прогрессивный класс, сметавший  со  своего  пути  пережитки  феодализма  и
народного невежества. То же самое и теперь. Вы должны понять...
   Мы  переживаем  величайшие  трудности,  революция   охвачена   железным
кольцом,  наша  армия  выбивается  из  последних   сил,   чтобы   удержать
октябрьские завоевания. Наша армия начинает  изживать  ту  разнузданность,
которая раньше процветала в красноармейских частях, когда каждый начальник
действовал самочинно, кустарническим способом...  Мигулинщина,  какими  бы
маниловскими  словечками  она  ни  прикрывалась,   есть   выражение   этой
разнузданности кустарнического периода.
   Перед нами преступник, болтающий о  счастье  человечества,  а  на  деле
открывающий Мамонтову дорогу на Москву. К таким людям у нас не должно быть
жалости. Сор мелкобуржуазной идеологии должен быть сметен с пути революции
и Красной Армии. Я считаю, что по отношению к Мигулину и его  соучастникам
должна быть применена самая суровая кара...
   Я требую для Мигулина, всего командного состава  и  всех  комиссаров  и
коммунистов, шедших с ним, расстрела".
   Потом защитник Стремоухов: не похожий ни на кого,  пожалуй,  довоенный,
допотопный, в пенсне. Он толст, что тоже необыкновенно, говорит с одышкой.
   "Товарищи! Революционному трибуналу угодно было  поручить  мне  тяжелый
долг защиты обвиняемого. Не систему мигулинщины, не историческое  явление,
известное под  именем  мигулинщины,  а  самого  обвиняемого...  Обвинитель
прочел  нам  целую  лекцию  о   мигулинщине,   он   изложил   нам   взгляд
господствующей  коммунистической  партии;  все  это  не   ново,   и   если
обвинитель, объясняя партийно это явление, обращался лицом к публике, а  к
вам боком (председатель останавливает защитника, указывая на  неуместность
таких выражений), то я, как защитник людей, обращаюсь к вашим сердцам... Я
много думал над этим делом и теперь спрашиваю: в  чем  они  обвиняются?  В
дезертирстве... Но до сих пор  мы  знали  и  обвиняли  людей,  _бегущих  с
фронта_, теперь же обвиняем группу лиц, которая _пошла на фронт_!
   Кого же мы здесь обвиняем? Не селезня,  как  сказал  обвинитель.  Перед
нами лев революции. С самого начала Советской  России  он  бился  в  рядах
защитников революции, бился честно два года, и как бился!  Этот  селезень,
повторяю, бился с самого начала  пролетарской  революции.  Правда,  он  не
совсем представлял себе политическую программу, он не мог  разбираться  во
всех тонкостях политики, как  в  этом  разбирается  обвинитель,  очевидно,
старый партийный работник, которого  нам  было  приятно  слушать,  но  лев
революции  разбирался  во  всех  этих   вопросах   сердцем,   он   сердцем
почувствовал, что партия несет то,  что  нужно  обездоленному  трудящемуся
классу... Где случится  беда,  где  белогвардейские  банды  расстроят  наш
красный  фронт,  туда  стремится  этот  селезень,  ему  доверяют  в  такой
ответственный момент, на него возлагают  надежды,  и  он  оправдывает  их.
Позвольте вам напомнить, когда в прошлом году, я слабо знаю историю  наших
военных событий, наши кр