собой ни за что  не  хотел,  но  и
ехать было некуда. Мама и папа, сестра Варя находились на юге,  в  Ростове
или Екатеринодаре, я точно не знала, во всяком случае, за  чертой  фронта.
Была у нас еще одна родственница, тетя Агния, сестра папы, которая жила  в
Смоленске, но ехать к ней я наотрез отказалась. Она  была  чужой  человек,
замужем за поляком, сама приняла католичество, дело не в этом, я не  могла
покинуть Сергея Кирилловича. Тогда  он  стал  уговаривать  поехать  к  его
сестре, в Воронежскую губернию, однако было неизвестно, кто сейчас  в  тех
местах: наши или белые. Итак, ехать, к счастью, было некуда,  и  я  с  ним
осталась.  Все  стало  разворачиваться  стремительно.  Помню,  он  написал
воззвание. Его  помощник  Коровин  говорил,  что  чересчур  резко,  просил
смягчить. Опять  они  спорили  и  ругались  долго,  работники  политотдела
требовали, чтобы Сергей  Кириллович  убрал  каких-то  своих  командиров  и
предал их суду, он не  соглашался.  Помню  еще,  его  друг  Миша  Богданов
застрелился. Этот факт подействовал очень тяжело. Сергей Кириллович как-то
вдруг пал духом и будто отказался от мысли выступить  самовольно.  Но  тут
получился разговор по прямому проводу с одним  из  вождей  Южного  фронта,
может быть, с Янсоном... Я точно не помню. Разговор  помню  очень  хорошо,
потому  что  происходил  при  мне  и  Сергей  Кириллович  потом   подробно
пересказывал. Этот разговор и повлиял: полетел, как первый камень с  горы,
а за ним обрушилась целая лавина.
   Конечно, то, что Сергей Кириллович надумал, может быть, безрассудно,  а
может быть, нет, я своего мужа судить не берусь, знаю только, что  он  был
честный человек, говорил, что нет выхода. Все  это,  хотя  обсуждалось  за
закрытыми дверьми и в кругу самых близких и  доверенных,  стало,  конечно,
известно в штабе фронта. Потому что нашлись люди, которые донесли.  Сергей
Кириллович  был  лишен  нужной  хитрости,  он  многим  напрасно   доверял.
Например, командира полка Юрганова считал верным другом, а  тот  вел  себя
хуже всех и даже оправдывался на суде, почему  он  Сергея  Кирилловича  не
застрелил, такой мерзавец. Даже врал, будто где-то стрелял в него,  но  не
попал, отмаливал себе прощение, все равно не помогло. Но я отвлеклась.
   Янсон спросил: верно ли, что собираетесь выступить на фронт без  ведома
командования? Сергей Кириллович твердым голосом объяснил положение.  Помню
такие фразы: "Вокруг меня атмосфера, в которой я задыхаюсь...  Я  согласен
влиться с сотней преданных мне людей в родную дивизию".  Он  имел  в  виду
23-ю дивизию, от командования которой был отстранен в марте. Там  начдивом
стал его друг Маликов. Вообще говорил сначала  спокойно  и  рассудительно,
даже  на  него  непохоже.  Янсон  сказал,   что   приказывает   от   имени
Реввоенсовета не отправлять ни одной части без разрешения.
   Сергей Кириллович сказал: "Тогда уезжаю  один.  Жить  здесь  дольше  не
могу, меня жестоко оскорбляют!" Янсон потребовал, чтобы Сергей  Кириллович
приехал в Пензу. Штаб фронта был  тогда  в  Пензе.  Между  прочим,  помню,
сказал: "Приезжайте, сообща обдумаем. Тут  сейчас  командующий  фронтом  и
товарищ Данилов". Но Сергей Кириллович прямо ответил, что боится  за  свою
безопасность и без конвоя не поедет. Янсон убеждал,  что  бояться  нечего,
потом согласился на конвой.  Сергей  Кириллович  потребовал  150  человек.
Хорошо, берите 150 человек и  приезжайте  немедленно.  Помню  и  последние
слова  Сергея  Кирилловича,  когда  спокойствие  изменило  ему,  он  стоял
бледный, пот стекал по лицу, был к тому же очень жаркий день, и  кричал  в
трубку, а я стояла перед ним, он все время смотрел на  меня,  но  меня  не
видел, кричал: "Прошу поставить в известность  23-ю  дивизию  о  том,  что
вызываюсь в Пензу, чтоб она знала,  если  что  случится!  Я  вам,  товарищ
Янсон, как человеку, которому верю, поручаю себя!"
   Мне это показалось наивным. Но вообще я была в  ужасе.  Я  чувствовала,
что надвигается страшное. Он положил  трубку  аппарата  и  сказал:  "Все!"
Потом спросил, как он, по моему мнению, разговаривал. Я сказала, что очень
хорошо и твердо. Он был доволен. Именно  это  хотел  знать:  достойно  ли?
Потом начались его муки, колебания, которые длились целые сутки. То  решал
выступать, то отменял решение. Кстати,  на  него  подействовало  вот  что:
Янсон сказал, что в Пензе Данилов. Хотя он с твоим дядей тоже ругался (а с
кем не ругался?), но он его  уважал,  у  меня  это  ощущение  сохранилось,
поэтому скрытно переживал, когда его перевели от нас. Он  чувствовал,  что
без него станет  хуже,  так  и  вышло.  Говорил,  что  был  бы  "рябой"  в
политотделе, его бы в  партию  приняли,  а  молодые  злыдни  вознамерились
погубить. Звал он дядю почему-то "рябой".  Совсем  не  помню  лица,  помню
только: что-то коренастое, прочное, голова  бритая.  И  вот  рассуждал  со
мной: "Если Данилов в Пензе, почему не подошел  к  телефону  и  не  сказал
несколько слов?" Ему это показалось не случайным. Он подумал, что  Данилов
не берет на себя ответственность звать его в Пензу, потому что  не  уверен
за других. Не знаю, что было на самом деле и почему Данилов не  захотел  с
ним говорить. Ведь Янсон звонил дважды,  на  следующий  день  тоже,  когда
Сергей Кириллович уже издал приказ о выступлении. Оба разговаривали теперь
грубо и зло, и Янсон грозил объявить Сергея Кирилловича вне закона, а  тот
его сильно изругал.  Но  накануне,  после  первого  разговора  по  прямому
проводу, было так: кто-то подбросил в вагон записку в конверте, я нашла на
полу и прочитала. Всего одна строчка крупными печатными буквами: "В  Пензу
не езжайте. Арестуют и убьют". Тут я стала лихорадочно соображать: что мне
делать? Сказать ли ему? Почему-то сразу подумала  на  одного  человека  из
штаба, который мне не нравился. Он постоянно настраивал Сергея Кирилловича
против политотдельских и за то, чтобы выступить, и вообще  вел  неприятные
разговоры. А меня однажды схватил в потемках, будто бы обознавшись, спутав
с одной женщиной, хотя прекрасно видел, что это я, и, когда я вырвалась  и
сказала: "А вы не боитесь комкора? Ведь  если  узнает,  он  вас  на  месте
зарубит", - он усмехнулся нехорошо и говорит: "Еще  неизвестно,  кто  кого
раньше зарубит!" Мне это  очень  не  понравилось.  Я  подумала,  что  этот
человек может сделать Сергею Кирилловичу зло. Павел, извини меня.  Я  пишу
чересчур подробно и не могу остановиться,  все  подряд  вспоминается,  все
новое и новое, одно цепляется за другое, ты пойми, я издавна старалась  об
этом забыть, еще с тех пор, когда Сергей Кириллович был  объявлен  врагом,
никому ничего не рассказывала и тем более  не  писала.  И  сама  поражена,
сколько всего осталось в памяти. Ведь прошло больше пятидесяти  лет.  Нет,
наша память человеческая - поистине чудо природы.
   Словом, я стою с запиской  в  руках  и  думаю:  как  поступить?  Честно
говоря, я не хотела его самовольного похода на фронт,  и  не  из  каких-то
соображений высшего порядка, революции, дисциплины, что было мне чуждо,  я
не сильна в политике, а просто боялась за него:  чувствовала,  что  рвется
под пули, умереть, погибнуть, лишь бы не прозябать. Смерть его  ничуть  не
пугала, а меня смерть - его смерть - пугала очень. Я такой человек, всегда
волнуюсь за близких. Мне хотелось, чтобы поехал в Пензу, чтобы все  как-то
уладилось, усмирилось. Я не верила, что Мигулина могут  арестовать,  и  уж
совсем вздор - убить! Слишком знаменито было это имя.  Вдруг  он  вошел  в
вагон, не вошел, а ворвался, впрыгнул прямо одним прыжком, как юноша -  он
был вообще очень быстр и скор, не по возрасту, - увидел записку,  спросил:
"Что это?" - и вырвал из моих рук. Он был очень ревнивый. Я  сказала  тому
человеку правду: если бы Мигулин увидел, как тот пытался  меня  потискать,
как конюх девку впотьмах, он  бы  его  просто  убил.  Он  прочел  записку,
усмехнулся, порвал. К той минуте было решено не ехать в Пензу, но  записка
повернула дело: ему вдруг стало стыдно  меня.  Гордость  была  задета.  Он
подумал, что я могу расценить его отказ поехать в Пензу на переговоры  как
то, что он испугался сказанного в записке. Он  тут  же  приказал  идти  на
станцию и договариваться насчет вагонов. Нужно было много вагонов, людских
и конских, целый состав. Вскоре прискакал близкий  ему  человек,  командир
пулеметной команды, и сказал, что начальник станции  Саранск  сказал,  что
вагонов нет. Когда будут, неизвестно. Может дать  паровоз  и  один  вагон,
больше ничего. Мигулин понял это так: они хитрят, желая, чтобы  он  выехал
без  конвоя.  Тогда  он  разозлился  и  стал  кричать:  "С   ними   нельзя
договариваться! Они не выполняют  обещаний!"  Все  опять  перевернулось  в
другую сторону.
   Он приказал собрать казаков на митинг. Все въезды и  выезды  из  города
были закрыты. Каких-то работников он велел арестовать и держать их в  виде
заложников. На митинге прочитал воззвание, в котором,  хорошо  помню,  был
призыв идти на фронт и бить Деникина, спасать революцию, а также бить, как
он выражался, "лжекоммунистов". Это было вроде всенародного обсуждения, он
советовался с бойцами, как быть. Было страшное напряжение,  крики  и  даже
стрельба в воздух. Я стояла позади трибуны и  не  могла  успокоиться,  все
время дрожала, боялась, что  кто-нибудь  выстрелит  в  него  из  толпы.  А
говорить он умел с огромным вдохновением,  я  таких  ораторов  никогда  не
слышала. Между прочим, выступали люди, которые отговаривали красноармейцев
идти за Сергеем Кирилловичем, угрожали  им  и  ругали  Сергея  Кирилловича
открыто, говоря, что он вне закона, и я еще удивлялась их смелости. Потому
что основная масса была против них. Но Сергей Кириллович разрешал говорить
всем, только сам нервничал, перебивал и кричал возражения, а того черного,
лохматого вдруг прогнал с трибуны, закричав:  "Я  не  позволю  агитировать
своих бойцов!" Потом этого политотдельца арестовали бойцы из комендантской
сотни. Он кричал: "Можете меня расстрелять,  Мигулин,  но  я  называю  вас
изменником!" Сергей Кириллович сказал, что никого расстреливать не  будет,
потому что против смертной казни. Помню еще спор  вокруг  каких-то  денег,
взятых из казначейства. Один  командир  по  фамилии  Забей-Борода  обвинял
Коровина в том, что тот взял деньги. Сергей Кириллович мне потом объяснил,
что деньги действительно были взяты, чтобы платить жалованье бойцам, и  за
лошадь  платили  отдельно.  Сергей  Кириллович  был   вообще   к   деньгам
равнодушен, счету им не знал. Еще на митинге, помню, обращался к бойцам  с
вопросом: "Смотрите, готовы ли вы выступать?" Отвечали: "Готовы!" "Бывает,
- говорит, - такая птица лебедь, вот  я  вроде  нее,  пою  свою  лебединую
песню. Поняли вы меня?" Поняли, кричат. Готовы? Готовы!
   Ну и на другой день  выступили.  Всего  с  нами  ушли  несколько  тысяч
человек, может быть, четыре или пять тысяч, но через несколько дней, когда
стал известен приказ Янсона, где Сергей Кириллович объявлен  мятежником  и
приказывалось доставить его в штаб живым или мертвым, многие испугались  и
наш отряд поредел вдвое. Были небольшие сражения, перестрелки.  Настроение
все время падало. Какая-то тревога,  обреченность  чувствовались  у  всех.
Сергей Кириллович мечтал скорее выйти к линии фронта и вступить в сражение
с Деникиным, разгромить мамонтовцев, но все это были, конечно, мечты.
   Опять пытался со мной расстаться, посадил в бричку, выделил трех бойцов
и велел двигаться на север, но я сказала, что себя застрелю, если он  меня
прогонит. У меня был револьвер. Опять не удалось ему от  меня  отделаться,
чему, надо сказать, он был рад. Не помню всех подробностей похода, который
длился недели три, шли лесами, глухими дорогами, ночевали  в  лесу,  отряд
наш таял. Когда комбриг Скворцов остановил нас  и  велел  сложить  оружие,
оставалось человек пятьсот,  не  больше.  Мы  могли  бы  сражаться,  могли
погибнуть, Скворцов был настроен очень решительно,  но  Сергей  Кириллович
отдал приказ - сопротивления не оказывать, оружие сдать. Этот ужасный день
запомнила до последней кровинки. Был ужасен не тем,  что  мы  оказались  в
плену у своих, не будучи врагами, я этого как следует не понимала, я  лишь
чувствовала сердцем, что ему ужасно - сокрушена надежда,  ничего  не  смог
доказать. Смерти он никогда не боялся. Он был подавлен тем, что ничего  не
смог доказать. И очень злобно, унижающе  вел  себя  один  командир  полка,
Маслюк. Он подъехал на лошади, ухмыляясь необычайно надменно, спесиво, как
плохой  актер,  и  спросил:  "Где  работники  политотдела?  Живы?"  Сергей
Кириллович сказал: да, живы. Махнул рукою назад. Везли двух политотдельцев
как заложников. Сергей Кириллович сидел  в  бричке.  Маслюк  побагровел  и
рявкнул:  "Встать,  когда  Со  мной  разговариваешь,  гад!"  И  замахнулся
ударить. Сергей Кириллович дернулся, я испугалась,  но  Сергей  Кириллович
сдержал  себя  и  сказал  спокойно:  "Ты,  Ванька,  не  свисти.  А   играй
"барыню"... Почему он сказал "играй "барыню", я даже не знаю. Но  я  очень
хорошо это запомнила.
   И такое у него было презрение, у Сергея Кирилловича! Не знаю, что потом
с этим Маслюком стало. Кажется, тоже погиб. Не забуду  его  надутое  лицо,
как он  смотрел  на  Сергея  Кирилловича  сверху  вниз  и  с  наслаждением
произнес: гад! Он требовал расстрелять  Сергея  Кирилловича  и  нескольких
командиров,  право  расстрела  на  месте  у  них  было,  и  он  хотел   им
воспользоваться, наседал на комбрига Скворцова. Сергей Кириллович вел себя
спокойно. Я не могла удержаться от слез, он меня успокаивал и говорил, что
я должна сделать после его смерти, как распорядиться его наследством. Боже
мой, наследство! У него ничего не было. Человек дожил почти до  пятидесяти
лет и не имел ни дома, ни денег, никаких  ценностей,  ничего,  кроме  пары
сапог, казачьих шароваров с лампасами, коня и оружия.  Теперь  не  было  и
того, что имеет самый бедный неимущий казак:  земельного  пая.  Зато  были
какие-то бумаги, записи, он  ими  дорожил  и  просил  передать  кому-то  в
Москве,  я  забыла  кому.  По-моему,  это  были  его  мысли   о   казачьем
самоуправлении и вообще об  устройстве  Донской  области.  Потом  это  все
пропало. Я никогда себе не прощу. Когда ехала из Балашова в Москву, у меня
украли чемодан с вещами, там были эти бумаги. Тогда никого не расстреляли,
в расположении части Скворцова оказался один крупный военный чин, из самых
главных, не помню, кто именно, видела его две секунды, когда он садился  в
автомобиль: небольшого роста,  во  френче,  черная  бородка,  пенсне,  вид
штатский. Тогда, конечно, я знала,  кто  это  был,  а  теперь  забыла.  Он
распорядился отправить в Балашов,  там  судить  военным  судом.  Это  было
сделано не из великодушия, а потому, что сразу решили, что громкий процесс
важней, чем наспех расстрелять в лесу.
   Тогда же меня от него отделили, и я увидела его лишь через три  недели,
после объявления приговора, когда дали свидание. Как  проходил  суд,  тебе
известно. Ты пишешь в  своей  заметке,  что  осужденные  после  объявления
приговора всю ночь пели революционные песни. Может быть, так, я  не  знаю,
но я кое-что слышала, потому что простояла ночь под  стеною  тюрьмы  и  до
меня доносились обрывки песен, я слышала казачьи песни. "Ах  ты,  батюшка,
славный тихий Дон..." и "Разве  можно  удержать  сокола  в  неволе?".  Эта
последняя песня была любимой Сергея Кирилловича, он пел ее часто.  Правда,
особым голосом не обладал и слухом тоже.
   Павел, ты спрашиваешь, отчего я в письме высказала удивление  тем,  что
именно ты написал заметку о Сергее Кирилловиче. Это неправильно. Небольшое
удивление, правда, есть, но оно не главное чувство,  которое  я  испытала,
прочитав заметку, а главное - огромная радость  и  огромная  благодарность
тебе за то, что ты  вспомнил  дорогое  имя.  А  небольшое  удивление  лишь
оттого, что ты был в составе секретариата суда в  Балашове  в  1919  году.
Помню, ты не смог  помочь  мне  встретиться  с  адвокатом  в  первый  день
заседания, сказав, что поздно. Вообще, мне кажется, Павел, ты тогда как-то
верил  в  виновность  Сергея  Кирилловича.  Я  тебя  не   обвиняю,   тогда
большинство верило. Люди находились в угаре войны, многое видели совсем не
так, как теперь, когда можно спокойно все оценить.
   Павел, я устала от этого письма и все время боюсь, что  что-то  сказать
не успела. Какой-то  страх,  что  самое  важное,  самое  ценное  о  Сергее
Кирилловиче написать забыла. Вчера вызывала врача  и  целый  день  лежала,
очень разволновалась. Поэтому кончаю, а то можно вспоминать бесконечно.  У
меня сохранились случайно последние письма Сергея  Кирилловича,  некоторые
его документы, но я тебе их пока  не  посылаю.  Может  быть,  мы  с  тобой
встретимся здесь, в Клюквине, или я  приеду  в  Москву,  у  невестки  есть
машина, она иногда ездит в Москву по делам, за покупками. Но я бы  хотела,
дорогой Павел, увидеть  тебя  здесь,  я  стала  плоха,  истинная  старуха.
Обнимаю тебя. Ответь мне поскорее. Твоя Ася.
   Между прочим,  невестка,  она  довольно  бесцеремонная,  прочитала  мое
сочинение и сделала такой вывод:  "Вы,  матушка  (называет  меня,  как  ей
кажется, остроумно - матушкой), неправильно построили жизнь. Вам надо было
сочинять романы. Вы пишете - прямо не оторвешься. Как детектив". Вот какие
комплименты на старости лет. Напиши, как ты переносишь жару. У нас тут все
сгорело, картошки не будет, ягод совсем не видели".
   Павел Евграфович прочитал письмо дважды, потом еще перечитал  отдельные
места, испытывая чувство восторга и  какой-то  невнятной  тревоги,  отчего
было сердце; биение и холодели руки. Принял лекарство, немного успокоился.
Восторг был оттого, что умершее трепетало и  жило  на  страницах  школьной
тетрадки, а тревога  -  бог  знает...  Не  оттого  же,  что  Ася  написала
нелепость, будто он верил в вину Мигулина. Хотя, может, и  верил,  _но  не
так, как другие_. Совсем не верить было нельзя. Она  не  должна  была  так
писать, упрекая его спустя полвека. Просто не помнит, как  было  на  самом
деле. Было очень грубо, однозначно: изменник, и все! Чего ж она требует? К
чему эти  упреки?  Захотелось  немедленно  ответить  и  послать  кое-какие
материалы, чтобы она поняла суть: как  было  трудно  пробивать  заметку  в
журнале! Даже теперь. Она смотрит со своей колокольни и не видит  многого,
не помнит, не хочет знать. А не послать ли вот это воззвание,  которое  он
выпустил сразу после выступления?
   "Измученный  русский  народ,  при  виде  твоих  страданий  и   мучений,
надругательств над тобою  и  твоей  совестью  никто  из  честных  граждан,
любящих правду, больше терпеть и выносить этого насилия не должен.  Возьми
всю власть, всю землю, фабрики и заводы в свои руки.
   А мы, подлинные защитники твоих интересов, идем биться на фронт со злым
врагом твоим  генералом  Деникиным,  глубоко  веря,  что  ты  не  захочешь
возврата помещика и капиталиста,  сам  постараешься..."  Так,  так...  Вот
дальше: "На красных знаменах Донского революционного корпуса написано: вся
земля крестьянам, все фабрики  и  заводы  рабочим,  вся  власть  трудовому
народу  в  лице  подлинных  Советов  рабочих,  крестьянских   и   казачьих
депутатов. Все так называемые дезертиры присоединятся ко мне и составят ту
грозную силу, перед которой дрогнет Деникин и преклонятся коммунисты.
   Командующий Донским революционным корпусом
   гражданин _Мигулин_".


   Вот ведь какая каша варилась. Всего там было намешано. Он-то  надеялся,
что корпус будет расти, а  корпус  таял.  Теперь  взять  его  отношения  с
Казачьим отделом. Да, первое время отношения были неплохие. Когда ездил  в
Москву, он встречался с  людьми  из  отдела,  они  обещали  помощь,  и  он
отзывался о них по-доброму. Потом какие-то  эмиссары  отдела  приезжали  в
корпус, писали сочувственные доклады. Но почему ты не упоминаешь, Ася, что
на том митинге, который ты так подробно  описываешь,  о