изобразил лаконичный Митин отказ от посягательств на  дом
Аграфены.  Покряхтел,  попотел,  попосматривал  на  Олега  Васильевича   с
выражением внезапно пришедшей на ум  мысли,  которую  вот-вот  выскажет  и
поставит в тупик, но так и не высказал и подписал. Было четыре часа.  Весь
день ушел на Митьку - и его пришлось сверлить _до упора_, и ничего  просто
не дается, все надо выбивать, пробивать! - и многие спешные дела,  которые
он намечал на сегодня, пропали.  От  кислого  вина  и  адского  зноя  Олег
Васильевич отяжелел, разморился, в голове был шум, хотелось нырнуть в реку
и сидеть в воде, не вылезая, до вечера, но  два  часа,  что  оставались  в
запасе до закрытия контор, погнали его  в  Москву.  И  кое-что  он  успел.
Вечером после душа сидел на балконе городской квартиры в плетеном кресле -
в трикотажных трусах, в резиновых пляжных сандалетах, как на взморье -  и,
испытывая  наслаждение  покоем,  тенью,   чувством   удачи   и   ощущением
_правильности всей своей жизни до упора_, отмечал  карандашом  в  записной
книжке сделанные дела. Вычеркнул из списка: "Митя", "Внешпосылторг",  жэк,
"Очередные тома"  и  "Потапов".  Потапов  -  зашифрованное  имя  Светланы.
Прощание с Потаповым состоялось. И это _дело_ - как ни горько, как ни рвет
сердце - доведено до конца, должно быть вычеркнуто. Впрочем... Она уезжает
завтра. А сегодня? Вечер пустой. Он колебался некоторое время, жалея ее  и
не очень одобряя себя, но затем подумал, что отказ от сегодняшнего  вечера
был бы изменой принципу, ибо сегодняшний вечер, накануне ее отъезда, это и
был _упор_,  и,  быстро  поднявшись  с  кресла,  направился  в  комнату  к
телефону. Номер Светланы не отвечал. Он позвонил дважды и ждал долго.
   И, как только положил трубку, раздался звонок.
   Знакомый мелодичный голос сказал:
   - Олег Васильевич? Наконец-то! Я вам  звонила  сегодня,  вас  не  было.
Ангелина Федоровна.
   - Да, да! - сказал он, не сразу сообразив,  кто  это.  -  Ах,  Ангелина
Федоровна! Слушаю вас.
   - Ничего особенного,  Олег  Васильевич,  просто  хотела  вас  попросить
приехать завтра и привезти повторно мочу. Вы могли бы?
   Легкий мгновенный холод в глубине живота  был  ответом  на  эти  слова,
раньше, чем Олег Васильевич успел что-либо подумать. Он спросил глупо:
   - А зачем?
   - Мы просим иногда делать повторно, в некоторых  случаях.  Когда  мы  в
чем-либо сомневаемся и хотим быть уверены.
   - Вы знаете, Ангелина Федоровна, завтра я никак  не  могу.  Я  встречаю
делегацию  в  Шереметьеве,  -  соврал  Олег   Васильевич,   бессознательно
обороняясь.
   - Пожалуйста, можно послезавтра, - согласилась  Ангелина  Федоровна.  -
Приходите послезавтра утром.


   Чугун давил, леса горели, Москва гибла в удушье, задыхалась  от  сизой,
пепельной, бурой, красноватой, черной - в разные часы дня разного цвета  -
мглы, заполнявшей улицы и дома медленно текучим, стелящимся, как туман или
как ядовитый газ,  облаком,  запах  гари  проникал  всюду,  спастись  было
нельзя, обмелели озера, река обнажила камни, едва сочилась вода из кранов,
птицы не пели; жизнь подошла к концу на этой планете,  убиваемой  солнцем.
Вечером рассказывали всякие ужасы. Вера видела, как человек упал на улице.
Будто в замедленной киносъемке: несколько шагов топтался на месте,  высоко
вскидывая колени, потом голова  запрокинулась  и  он  рухнул.  А  в  метро
женщина потеряла сознание. "Вечерняя Москва"  полна  траурных  объявлений.
Бродячих собак расстреливают. Один старик сказал,  что  жара  простоит  до
конца  октября,  потом  станет  легче.  Свояченица  твердила  об   атомных
испытаниях, которые будто бы  -  вздор,  разумеется  -  испортили  климат.
Свояченица раздражала  Павла  Евграфовича  своей  "хорошестью",  выставкой
своих добродетелей и вместе с тем глупостью.
   Никто не отрицал ее заслуг. Все помнили.  Галя  говорила:  "Никогда  не
забуду, что Люба сделала для нас.  Если  б  не  Люба,  дети  пропали  бы".
Правда, три года, по сороковой, пока  они  отсутствовали  -  а  он-то  еще
дольше, ушел на войну, - Люба была с детьми, тащила, оберегала,  вместе  с
Галей везла в эвакуацию, в Лысьву, оттуда Руслана провожала на фронт.  Она
и дачу в Соколином Бору спасла. За все спасибо. А глупость в чем? Нет,  не
в том, что радио не слушает, газетами не интересуется, несет околесную  за
столом, а в том, что мнит - втайне, - будто может в  чем-то  сравниться  с
Галей. Полноте, Любочка! Хоть вы и  моложе  сестры  на  пять  лет,  но  ни
статями, ни лицом и уж конечно ни глазами сравниться с  Галей  не  можете,
даже не старайтесь, не говоря уж про ум. А  человек  вы  хороший.  Добрый,
порядочный.  Хороший,  хороший  человек,  безусловно,  общеизвестно.   Все
знакомые  и  родственники  говорят:  "Какая  Люба  хорошая!"  А  некоторые
прибавляют: "Ведь она, можно сказать, жизнью пожертвовала ради сестры". Ну
не совсем так. Хотя в чем-то да. В тридцать  седьмом  Любе  было  двадцать
девять, ей сделал предложение один железнодорожник, она  отказала,  потому
что взяла на себя ношу - племянников. Все знаем, помним, ценим, не забудем
ни за что, а вот ходить в открытом сарафане, как будто вам двадцать лет, с
голой спиной, усыпанной старческими веснушками, негоже, Любочка...
   Врачи сказали свояченице  что-то  благоприятное,  и  она  вернулась  из
Москвы ободренная, помолодевшая, привезла клубники. Сидели на веранде, ели
клубнику, пили чай. Стеклянные фрамуги и дверь в  сад  держали  закрытыми,
чтобы не проникала гарь. Помогало слабо.  Горький  и  страшный  запах  все
равно  чуялся.  Кто-то  приходил  на  веранду,  кто-то  уходил,  постоянно
кричали: "Дверь, дверь! Закрывайте дверь!" В отсутствие Руслана - он уехал
в Егорьевск в качестве пожарного, очередное  безумство,  но  дело,  видно,
нешуточное, горят торфяники, их гасить крайне трудно, почва  прогорает  до
большой глубины - Николай Эрастович взял на себя  роль  главного  мужчины,
развлекателя общества и рассказывал новости о пожарах. Собственно, то были
не новости, а рассуждения по поводу. Насчет  алтайского  старика,  который
будто бы еще два  года  назад  предсказал  нынешнюю  засуху.  И  вообще  о
предсказаниях, прогнозах, пророчествах.
   - Говорят, с этим дедом  совершенно  серьезно  советуется  Министерство
сельского  хозяйства.  И  он  дает  точнейшие  рекомендации.  Ни  разу  не
ошибся...
   Свояченица охала в изумлении -  экая  клуша,  готова  тут  же  поверить
чепухе, - Вера,  конечно,  глядела  на  благоверного  с  обожанием,  да  и
остальные, кто сидел за столом,  Мюда  с  Виктором  и  Валентина,  слушали
трепача с жадным интересом. А он такую молол чушь!  Наука  якобы  показала
свое бессилие в области предсказаний, ни черта не сбывается, все мимо, все
не туда, даже такой пустяк не могут  предугадать,  как  погода  на  неделю
вперед, а что ж говорить о  более  существенном...  Не  могут,  не  могут,
силенок не хватает, из тех кубиков, какие у них в  руках,  это  здание  не
построить. Нужно что-то другое. Что ж, позвольте узнать? Другой подход  ко
всему. Виктор робко спросил: почему Министерство  сельского  хозяйства  не
может допытаться  у  деда,  какие  у  него  методы  предсказаний?  Николай
Эрастович ухмылялся, руками разводил.
   - А что он может сказать? Сам не понимает, какие методы...
   - Наверно, просто не хочет, - предположила Валентина. - Зачем ему  свои
секреты открывать?
   - Нет, не в том дело. Не может.
   - Почему?
   - Ну, как бы вам... - Николай Эрастович,  колеблясь,  глядел  на  Веру,
советуясь глазами: говорить, не говорить? Затем произнес: - Понимаете  ли,
дело в том, что сей алтайский старец _не сам говорит_.
   - А! - сказал Виктор. - Понятно.
   - Что понятно? - не выдержал Павел Евграфович. - Не ври,  Витька!  Чушь
понять невозможно.
   Настала пауза. Николай Эрастович не стал  возражать,  будто  не  слышал
Павла Евграфовича, остальные тоже будто не слышали, и  в  тишине  сделался
различим стук серых  ночных  бабочек  в  стекла  веранды.  Но  свояченица,
разумеется,  не  могла  успокоиться  и  оставить  тему  без   продолжения.
Сконфуженным шепотом спросила:
   - Николай Эрастович, дорогой, вы уж простите старую дуру, но я  все  же
не совсем поняла. Что значит - _не сам говорит_?
   Тот опять ухмыльнулся, пожал плечами.
   - Да ничего особенного не  значит.  Если  не  понятно,  то  и  не  надо
понимать... - Сделал великодушный жест: живите, мол, дальше, я разрешаю. -
Тем более что объяснять долго.
   - Долго? - удивилась Люба. - Как долго?
   - Очень долго. Всю жизнь.
   - Вы просто смеетесь надо мной... Витя, что ты  понял?  Объясни  тетке,
пожалуйста.
   Виктор, напряженно  хмурясь,  собирался  с  мыслями  и  словами.  Хотел
добросовестно объяснить. Но слова и мысли не находились. Тогда  его  мать,
бедная Мюда - Павел Евграфович всегда почему-то ее жалел, хотя  жалеть  не
за что - пришла на помощь:
   - Ты, наверно, имел в виду,  что  старик  делает  свои  предсказания  в
состоянии транса? Как бы во сне?
   - Не золотите пилюлю, - сказал Павел Евграфович.  -  Любовь  Давыдовна,
тебе хотят внушить, что устами старца говорит господь. Вот  и  вся  тайна.
Николай Эрастович - человек религиозный, а мы  с  тобой  нет.  Поэтому  мы
никогда не поймем его, а он нас.
   - Правда? Да что вы! - Свояченица  изобразила  еще  большее  изумление,
будто услышала новость, хотя говорили и спорили на  эту  тему  не  раз.  -
Неужто вы, Николай Эрастович, ученый человек, верите в бога? Да никогда  в
жизни! Ни за что не соглашусь! Глупости говорят!
   У Николая Эрастовича задергались губы, заалела щека, минуту  он  сидел,
глядя перед собой, на блюдо с  клубникой,  затем  молча  встал  и  ушел  с
веранды в дом.
   Верочка зашептала в смятении:
   - Люба, почему ты такая бестактная?..
   - Да что я сказала? Я просто поражена...
   - Ничего не  поражена,  ты  давно  об  этом  знаешь,  не  прикидывайся.
Нехорошо вы делаете, вы оба - и ты и отец, -  все  время  даете  понять...
Надо уважать других, другие взгляды... Нельзя же вот так лезть в душу...
   - Да души-то нет! - крикнул Павел Евграфович и стукнул палкою в пол.
   Верочка  поднялась  со  всей  поспешностью,  на  какую  было   способно
отяжелевшее, грузное тело, глядя на отца  в  безумном  ошеломлении,  будто
услышала нечто такое, отчего у нее отнялся язык, и  вслед  за  благоверным
покинула веранду. Валентина собрала  грязную  посуду,  тоже  ушла.  Виктор
побежал в сад, Павел Евграфович остался на веранде вдвоем со  свояченицей,
говорить с которой было не о чем.
   - Вере надо лечить щитовидку, - сказала свояченица.
   Павел Евграфович не ответил. Она его  раздражала.  Все  раздражали.  Не
смотрел в ее сторону и не  слушал,  что  она  бормочет.  В  черном  стекле
отражались абажур, скатерть и сгорбленная,  с  белым  хохлом,  запавшим  в
плечи, фигура старика за столом. Потом свояченица ушла, он посидел немного
один, дверь отворилась, и вышел Николай Эрастович с горящей  папироской  -
значит, собрался идти в сад, в доме  курить  не  разрешалось.  Но  Николай
Эрастович уходить не спешил, стоял на веранде, выпуская табачный дым - что
было наглостью, - и произнес негромко:
   - Вас хорошо отблагодарили за верную службу...
   Павел Евграфович почувствовал, как  внутри  у  него  все  задрожало  от
ненависти - непонятно какой,  то  ли  то  была  ненависть  его  к  Николаю
Эрастовичу, то ли передалась ненависть Николая  Эрастовича  к  нему,  -  и
сказал едва слышно, пропавшим голосом:
   - Я никому _не служил_ и не ждал никакой _благодарности_...
   Николай Эрастович, попыхивая дымом, вышел на крыльцо. Вскоре из комнаты
появилась Верочка и, проходя мимо, не глядя на отца, сказала:
   - Русик просил напомнить насчет Приходько.
   - Его нету, - сказал Павел Евграфович ей вслед.
   - Приехал. Я видела утром.
   Павел Евграфович  продолжал  сидеть  один  за  столом,  глядя  на  свое
отражение в черном стекле. Нет, сегодня уж никуда - болят ноги. И в голове
шум. Давление поднялось. К себе пойти? Вроде бы рано. Читать  -  глаза  не
годятся, спать - не заснешь, промаешься часов до трех впотьмах,  лучше  уж
на веранде, где люди бывают. Тут светло, горит  лампа  под  абажуром.  Так
просидел долго. Люди бывали - проходили из сада в  дом,  из  дома  в  сад,
жаловались на что-то, вздыхали, разговаривали  между  собой,  исчезали  за
дверью, - он не обращал на них внимания.  Смотрел  в  сторону,  -  занятый
мыслями. Хотя мыслей особых не  было,  потому  что  голова  устала.  Потом
сделалась глубокая ночная тишина и  застучали  легкие  лапы  по  ступеням,
заскреблись в дверь, вошел Арапка, конфузясь, прося извинения  за  поздний
час, пригибая морду к  полу  и  хвостом  метя.  Деликатнейший  пес!  Павел
Евграфович обрадовался и пошел, стараясь не скрипеть, не шаркать - все уже
легли, кто в доме, кто в саду, - искать что-нибудь для пса на кухне...
   Такая же душная ночь в том августе: девятнадцатый год, какой-то  хутор,
название забыто. Запах юности - полынь. Никогда больше не проникала в тебя
так  сильно  эта  горечь  -  полынь.  Прискакал  нарочный  с   телеграфным
сообщением, да никто и не спит в ту  ночь.  Какой  сон!  Прорыв  Мамонтова
оледенил нас, как град. На стыке VIII и IX армий, верстах в ста к  западу.
Он рвется не в нашу сторону, а на север, будто бы далеко,  но  весь  фронт
затрепетал, как едва зашитая рана. Захвачены  Тамбов  и  Козлов.  И  вдруг
ночной гонец с телеграммой: корпус Мигулина двинулся из Саранска на фронт!
Нарушив все  приказы.  Самовольное  выступление.  Предательство?  Повернул
штыки? Соединяться с Деникиным? _То, о чем предупреждали, случилось?_
   Отчетливый ночной ужас в степи, где гарь трав и запах  полыни.  Первое:
неужели она с ним? Все  дальше  отрывается  от  меня  Ася,  за  все  более
необозримые рубежи. Теперь уже за гранью, куда не достать, только штыком и
смертью. Не надо лгать себе. Первая мысль именно такова: штыком и смертью.
И даже секундная радость, миг надежды, ибо есть  путь,  потому  что  сразу
_поверили_.  Какие-то  люди  из  политотдела  фронта,   какой-то   раненый
командир,  пытавшийся  пробраться  в  Козлов,  буян  и  крикун,  все   мы,
отрезанные  мамонтовским  движением  от  штаба  Южфронта,  который  был  в
Козлове, а теперь неведомо где, отлетел на  север,  все  мы,  кроме  Шуры,
мгновенно приняли  новость  на  веру.  Приказом  Южфронта  Мигулин  назван
предателем и объявлен вне закона. С нами ночует  какой-то  молодой  попик.
Нет, не попик, семинарист. Хуторянин пригрел его из жалости. Семинарист  -
помешанный, все время тихо смеется и  плачет,  бормоча  что-то.  Никто  не
замечает его, не слышит бормотания. Он, как птица, что-то курлычет в углу.
Вдруг подходит ко мне, присаживается рядом на корточки - он долговяз,  тощ
- и говорит со значительностью и печалью, грозя мне пальцем:
   - Ты пойми, имя сей звезде - полынь... И вода стала, как полынь, и люди
помирают от горечи...
   Поразили слова: звезда -  полынь.  Не  знал,  что  это  из  библейского
текста, объяснили после, и, как ни странно, объяснил  один  из  работников
политотдела, грамотный мужик, а тогда подумал,  что  бред,  чушь.  Он  вот
отчего - всю его семью порешили. Где-то на юге. Но не  можем  понять,  кто
порешил: то ли белые, то  ли  григорьевцы,  то  ли  какая-нибудь  Маруська
Никифорова. Этих марусек развелось видимо-невидимо,  в  каждом  бандитском
отряде  своя,  но  настоящую   Маруську   Никифорову   видел   я   в   мае
восемнадцатого, под Ростовом. В белой черкеске с газырями. Попик  бормочет
несуразно: "Саранча  пожрала...  Жабы  нечистые..."  И  вот  сидим  ночью,
рассуждаем, гудим, смолим махру, и тут телеграмма.  Сергея  Кирилловича  -
вне закона. Мигулина, героя, старого  бойца  революции,  может  застрелить
всякий. Раненый командир бушует яростней всех: изменник! Шкура! Недаром  о
нем молва шла! Не  выдержал,  волчья  пасть!  Да  я  б  его  моментом,  не
думавши...
   Все потрясены и воют, орут, костят, матерят Мигулина.  Один  Шура,  как
всегда, холодноват.
   - Подождите, узнаем подробности.
   - Какие подробности? Все очевидно! Выбрал время исключительно тонко: ни
раньше, ни позже, именно теперь, когда Мамонтов прорвал фронт...
   - Сговорились заранее!
   - Гад! Полковник!
   - А вы знаете, не могу поверить...
   - Не верите телеграмме?
   - Нет, телеграмме верю. И верю тому,  что  он  выступил.  Но  не  знаю,
зачем.
   - Да вы верите тому, что Южфронт объявил его вне закона?
   - Верю, потому что есть люди, которые этого хотели.
   - Непонятно, какие вам нужны доказательства? Когда он  поставит  вас  к
стенке и скомандует взводу "пли!" вы все будете сомневаться...
   Раненый командир трясет маузером.
   - Моя б воля, я б его, контру, суку... Без разговору! -  И  от  полноты
чувства палит в небо. Злоба против Мигулина адская. Все взвинчены, нервны,
хотят немедленно что-то делать, куда-то двигаться, пробиваться,  то  ли  к
Борисоглебску, то ли в Саранск. И тут разыгрывается молниеносная  история,
в общем-то, незначительная, не имеющая влияния на ход войны  и  на  судьбу
людей - кроме  судьбы  одного  человека,  которая,  впрочем,  к  той  ночи
безнадежно определилась, - но в мою память  история  вонзилась,  как  нож.
Случайная смерть бродяги в урагане войны... Зачем он бросился на  человека
с маузером, стал кричать, бесноваться?  Взрыв  безумия,  приступ  болезни.
Кричал: "Зверь! Пропади! Сгинь!" - хватал раненого за руку, причиняя боль,
и тот - тоже в минутном безумии - разрядил в семинариста маузер. Шура  тут
же приказал арестовать. Не помню, что с ним сделали. Повезли в Саранск под
конвоем, а дальше? Не помню, не помню. Дальше охота на  Мигулина,  который
уходил лесами на запад...
   Когда слишком долго чего-то боятся, это страшное происходит. Но что  же
на самом деле? В первую минуту поверил, затем возникли сомнения, затем  то
укреплялась вера, то добавлялись  сомнения.  Долгая  жизнь  и  бесконечное
разбирательство, и вот теперь, стариком - "мусорным стариком", как сказала
однажды Вера, сердясь не на отца, на другого старика, который ей  насолил,
- жаркой ночью в Бору, когда жизнь кончена, ничего не  надо,  таблетки  от
бессонницы не помогают, да и к чему они, близок сон, которого не избежать,
ответь себе: зачем он так сделал? Не нужны статьи, увековечивание  памяти,
улица в городе Серафимовиче, не нужна громадная  правда,  нужна  маленькая
истина, не во всеуслышанье, а по секрету: _зачем_?
   Вот папка в залоснившемся картоне с наклеенным в  верхнем  углу  желтым
прямоугольником кальки с надписью: "Все о С.К.Мигулине". Листки, тетрадки,
письма, копии документов - все собранное за годы. Еще раз.  Почему  бы  не
теперь? Почему не во втором часу ночи? Ведь сна нет. Глаза  беречь  глупо,
скоро они не понадобятся.


   Назад,  назад!  На  несколько  месяцев.  Для  того  чтобы  понять,  что
случилось. Разорвалось сердце. Но до того - глухая,  мучающая  боль...  Мы
расстались с ним в марте. Его перевели в Серпухов,  потом  в  Смоленск,  в
Белорусско-Литовскую армию, что было нелепой ссылкой, ибо  армия  не  вела
тогда операций. Помощник командующего бездействующей армией. И это в пору,
когда на  Дону  все  горит,  трещит,  наступает  Деникин,  бушует  казачье
восстание - вырвали с поля боя и закинули куда-то в  лопухи,  в  тишину  и
покой! Корпус Хвесина, созданный для борьбы с повстанцами, провалил  дело,
растерялся, отступил. В июне опять вспомнили о  Мигулине.  Вот  телеграмма
члена РВС Южфронта Сокольского Председателю  РВС  Республики:  "Козлов  10
июня.  Деникинский  отряд  в  составе,  по-видимому,  трех  конных  полков
прорвался   Казанскую.   Опасность   переброски    восстания    Хоперский,
Усть-Медведицкий округа  значительно  увеличилась.  Задача  экспедиционных
войск теперь, когда фронт на юге открыт, поставлена:  занять  левый  берег
Дона  от  Богучара  до  Усть-Медведицы,  предупредить  восстание  северных
округах. Хвесин  обнаружил  беспомощное  состояние.  Решит