! - и не уходила  с  веранды,  будто  ожидая
чего-то от Павла  Евграфовича.  Еду  похвалить?  Да  не  ее  заслуги,  еда
казенная. Однако чувствовалось, что не уходит не зря. И все чего-то ждали,
какого-то разговора. Вот и  Вера  явилась,  видно,  спала,  лицо  красное,
отекшее. Бог ты мой, и она в бюстгальтере, в полотняных штанишках - ну это
уж никуда с ее ногами.
   Руслан спросил: зачем Полина Карловна приходила? Вот чего  ждут,  из-за
чего волнение. Даже Мюда,  убитая  жарой,  повернула  голову,  чтоб  лучше
слышать, и сдвинула с лица  полотенце.  Павел  Евграфович  сказал:  ничего
особенного, поговорили, вспомнили старое, она как-никак с мамой училась  в
гимназии. Единственный человек,  кто  знал  маму  дольше,  чем  он.  Он  с
двадцать второго года, Полина - с пятнадцатого. Казалось, такой  серьезный
и душевный настрой должен  отвлечь  от  практических  мыслей  -  не  часто
говорили о маме, жалея друг друга, и, если  уж  он  заговорил,  полагалось
заинтересоваться: что же вспомнила старая подруга?  О  чем  они  говорили,
покинутые старики? - но Руслан неумолимо допытывался: насчет дома?  Неужто
ничего? Абсолютно ни слова? Ничего. Ее это не интересует. Сказала,  что  в
их дела, то есть  в  дела  Зины  и  Кандаурова,  не  вмешивается.  Значит,
какой-то был разговор о доме?
   - Был, был!  -  оборвал  Павел  Евграфович,  раздражаясь.  -  Только  о
другом...
   Объяснять, о _каком_, разумеется, не стал. Ишь, допрашивают! Хотят  его
словить. Не выйдет, голубчики, не узнаете. Неожиданно вырвалось:
   - Еще сказала: никому, говорит, мы с тобой не нужны...
   Но эта фраза получилась у него вроде шутки, и Руслан засмеялся.
   - Ну не-ет! Это уж извини! Ты нам нужен, ты все-таки  должен,  папа,  с
Приходько поговорить...
   Павел Евграфович ничего не сказал, ушел.
   Опять вспомнилось письмо от Гали  и  потянуло  прочесть.  Бог  ты  мой,
почему от Гали? Не от Гали, а от Аси. Он испугался. Как-то странно и легко
перепуталось. Собственно, произошло потому, что и то  письмо  и  другое  -
немыслимая вещь. Но если одно явилось... Вдруг представил себе,  дрогнувши
сердцем, что в самом деле получает _письмо от Гали_.  Ну,  в  обыкновенном
конверте, темно-синем, авиа. Разумеется, авиа. Как же  иначе?  Положили  в
почтовый ящик вместе с газетами. Обратного  адреса  нет.  Впрочем,  что-то
написано. Одно слово: там. Ведь никто ничего не знает,  поэтому  "там".  А
еще: ни адреса, ни обратного, ни единого слова, пустота, и  конверта  нет.
Без конверта листок, на  котором  сверху  видна  начальная  фраза:  "Паша,
дорогой, не трави себя пустяками, пусть делают как хотят, Полину и меня ты
не обидишь..."
   Он остановился  на  деревянной  лестнице  и  смотрел  в  круглое  окно;
вечернее знойное солнце плавилось на стволах. Он подумал: если Полине  все
равно, то и Гале все равно, и ему все равно. Можно поговорить с Приходько.
Теперь не имеет значения. Плохо то, что ни о чем не хотят думать, ни о чем
вспоминать. Поговорить с Приходько. Какая-то нить соединяет  двух  женщин,
Галю и Асю, которые никогда не видели друг друга, не знали друг  о  друге.
Гале он не рассказывал про  Асю.  Галя  была  ревнива.  Она  могла  бы  не
ревновать к той женщине, потому что они  из  разных  молекул,  из  разного
вещества: в то время, когда была Ася, Гали не существовало в мире,  потом,
когда возникла Галя, Ася перестала существовать, а потом  Галя  исчезла  и
тут вновь появилась - как бы из другой материи - Ася... Одна  принадлежала
ему всей плотью, всем существом, другая  была  воздухом,  недостижимостью.
Теперь поменялись местами: Галя недостижима, а Ася - доехать до Серпухова,
там автобусом...
   И к вечеру жара не слабела. Как в Сальских  степях  в  двадцать  первом
году. Тоже дул ветер, приносивший не прохладу, а  жар.  На  веранде  пахло
лекарствами. Женщины пили капли на валерьяне. Руслан, Николай Эрастович  и
двое гостей, обычно  приходившие  по  субботам,  седой  моложавый  толстяк
Лалецкий и  учитель  физкультуры  Графчик,  играли  за  большим  столом  в
преферанс. Теперь уж ни чаю попить, ни посидеть под абажуром. На кухне  за
крохотным, с фанерной крышкой столиком приютились Верочка, Мюда и  Виктор,
пили чай.
   У Верочки были красные глаза: то ли от жары, то ли плакала.
   -  Папа,  дело  почти  решенное,  -  зашептала  она.  -  Домик  получит
Кандауров. Лалецкий сказал... Ну, конечно, у  него  связи  огромные,  взял
письмо из министерства,  Приходько  звонили  откуда-то...  Тетю  Полину  я
люблю, но Кандауров - сволочь...
   Павел Евграфович пожимал плечами: что поделаешь, сволочь  так  сволочь.
Не хотелось показывать своего полнейшего равнодушия при виде ее  слез,  но
не мог себя пересилить. Чепуха все это. Яйца выеденного не стоит.
   - Какие там еще претенденты?
   - Там трое. Да все отпали. Остались только мы да Кандауров, да еще Митя
из совхоза, Аграфены Лукиничны дальний-предальний родственник. Ну, этот не
в счет, пьяница, попрошайка. Ты его видел,  он  тут  часто  околачивается,
предлагает то железо, то стекло, то плитку какую-нибудь - все  ворованное,
конечно... Лалецкий сказал, получит Кандауров. Это точно.
   - Верочка, милая,  -  сказал  Павел  Евграфович,  -  ну,  почему  такое
отчаяние? Что случилось? Жили мы тридцать лет без этого  домика  и  дальше
будем жить. Вы будете жить. Мне-то не понадобится.
   Верочка смотрела исподлобья. Взяла его горячей рукою, потянула из кухни
в комнату, закрыла дверь. Как в детстве - посекретничать.
   - Папа, ты знаешь, как все сложно с Николаем Эрастовичем... Человек  он
странный, больной... Часто днем ему надо прилечь, а где он тут  может?  Он
говорит: если б хоть свой угол, хоть маленькая верандочка...
   - Ну и?.. Что дальше?
   - Он говорит: больше нет сил. На птичьих правах.  Была  бы  хоть  какая
веранда. Понимаешь, он на пределе...
   - Кого он больше любит, тебя или веранду?
   - Нельзя так...
   Круглое Верочкино лицо с  подстриженной  по-девчоночьи  челкой,  мятое,
нездоровое лицо немолодой женщины,  сморщилось,  губы  задрожали,  Верочка
повернулась и ушла из комнаты. Павел Евграфович стоял  в  нерешительности.
Было жаль ее. Но он не знал,  что  надо  сделать,  чтоб  ей  стало  лучше.
Веранда не поможет. Он вышел из комнаты, подошел к Верочке, которая  терла
тряпкой кухонный столик, глядя в окно, и обнял ее.
   - Нельзя так, нельзя, нельзя... Тем более к твоим близким, которые тебя
любят... - шептала дочь.
   - Ну что сделать для тебя? - Он поцеловал ее в темя.
   - Не знаю, что ты можешь. Поговори с Приходько. А вдруг... Я не знаю...
Попробуй...
   У Верочки редкое качество: мгновенно обижается, но так же  мгновенно  и
полностью забывает обиду. Для кого-нибудь была бы замечательная жена,  как
хотела иметь детей, да теперь поздно, года вышли, а тот  заставлял  делать
аборты. Два раза при Гале делала,  а  уж  без  Гали,  никому  не  известно
сколько. Ах ты, бог ты мой, ничего в их  делах  не  поймешь...  Он  бы,  к
примеру, на месте Верочки не смог прожить с этим Эрастовичем и трех  дней,
прогнал бы к лешему, а она живет, терпит.
   Павел Евграфович вернулся на  веранду,  посидел  у  раскрытого  настежь
окна. Никакого облегчения в воздухе не чувствовалось, хотя было уже  часов
восемь, совершенно стемнело. Картежники вполголоса переговаривались. Павел
Евграфович ничего в картах не понимал, не желал  понимать.  Так  и  прошла
жизнь  -  без  карт.  И  осталось  -  с  юности  -  презрительное  к   ним
предубеждение, как к занятию мещанскому, буржуазному.
   Из сада, тихо ступая по деревянной  лестнице  крыльца  -  всегда  ходил
неслышно,  разговаривал  тихо,  -  поднялся  Виктор.   Подошел   к   Павлу
Евграфовичу и сел рядом на пол.
   - Дед, хотел тебя спросить, - вполголоса заговорил  он.  -  А  что  она
рассказывала про бабушку?
   - Что Полина рассказывала? - Павел Евграфович  обрадовался.  -  Я  тебе
расскажу! Сейчас вспомню. Очень интересно рассказывала... Ах, да, вот что:
когда им было по тринадцать лет, твоей бабушке и  Полине,  они  занимались
революционной  деятельностью  и  даже  попали  в  деникинскую   тюрьму   в
Елизаветграде... Совсем девчонки... Их там запугивали,  пытали...  но  они
никого не выдали...
   Никто  на  веранде,  кроме  Виктора,  не  слушал,  что  говорит   Павел
Евграфович. Картежники переговаривались о своем. Вдруг Руслан сказал:
   - Папа, ты меня извини, но надо как-то с Валентином Осиповичем... Ты уж
соберись, хотя, я знаю, удовольствие небольшое...
   - Я поговорю, - сказал Павел Евграфович. - Постараюсь.
   - Нет, ты уж не тяни. На следующей неделе будет правление,  а  в  конце
месяца общее собрание.
   - Не в  конце  месяца,  а  в  первое  воскресенье  сентября,  -  сказал
Лалецкий. - Да все бесполезно. Дом пойдет Кандаурову; так  же  точно,  как
то, что вы сейчас сидите без трех...
   Лалецкий захохотал.  Опять  заговорили  непонятно,  зашлепали  картами.
Потом Руслан сказал:
   -  Братцы,  вы  недооцениваете  общественность.  Ведь  вы   же   будете
голосовать _против Кандаурова_?
   - Пожалуй, - сказал Лалецкий.
   - Что касается меня, - сказал Графчик,  -  то  я  его  вычеркну  жирным
карандашом. Подобные типы мне противопоказаны.
   - А что в нем плохого? - спросил Павел Евграфович.
   - Мне трудно объяснить, Павел Евграфович. Вот вас, например, я  глубоко
уважаю. Когда я прихожу к вам в гости, когда разговариваю с вами, с  вашим
сыном, я как-то успокаиваюсь  душой  и  сердцем,  я  как-то  расслабляюсь,
понимаете?
   - Красиво говорит, собака, - сказал Руслан.
   - А когда вижу этого типа, у меня повышается сахар в крови.
   - Там еще один  претендент  прорезался,  -  сказал  Лалецкий.  -  Некий
Изварин. Жил тут до  войны.  Приходько  его  зачем-то  тащит...  Непонятно
зачем, все равно дом пойдет Кандаурову...
   - Почему непонятно? Очень понятно...
   - Играйте, маэстро! Бросайте карточку!
   - Очень даже понятно - хочет  Кандаурова  подоить  пожирней.  Ведь  чем
больше претендентов, тем, сами понимаете...
   - Изварин? Санька? - вскрикнул Руслан. - Неужто он еще существует?
   Они могли болтать, шлепая  картами,  целый  вечер  и  всю  ночь.  Павел
Евграфович сказал, что пойдет в сад, подышит  воздухом:  пришло  в  голову
сейчас же, не откладывая,  отправиться  к  Приходько,  чтоб  неприятнейший
разговор не висел над душой. Но объявлять об этом не хотелось. Взял палку,
стал спускаться с крыльца. В саду было черно, душно.  Обычный  сладковатый
запах флоксов и Табаков - в августе вечерами  тут  пахло  мощно  -  теперь
почти не чувствовался.  Все  иссохло,  исчахло,  перетлело.  Над  чернотою
деревьев в блеклом ночном небе, серебристом от звезд, стояла красная луна.
Нащупывая палкой тропу, Павел Евграфович выбрался из гущи кустов и молодых
липок на дорогу, которая вела  в  глубь  участка.  Они  догадываются,  что
разговор с Приходько неприятен, но никто не  знает  почему.  Таких  людей,
которые могли бы знать, не осталось. Галя знала. Она с ним не здоровалась.
Никогда не здоровалась ни с ним, ни с его женой, хотя жена конечно  же  ни
при чем, но Галя была непреклонна. Она говорила: "Ты как хочешь, можешь  с
ним здороваться, пить чай, разговаривать о международном  положении,  дело
твое, а я его на дух не принимаю. Он для меня был и остается белой  вошью.
Потому что кто моего мужа раз обидел, тот мой  враг  на  всю  жизнь".  Вот
такая она была! Павел Евграфович остановился, упершись  палкою  в  камень,
смотрел в небо, и на глазах его проступили слезы. Она бы не позволила идти
к Приходько. "Ты будешь эту вошь о чем-то просить? И он  будет  куражиться
над тобой и чувствовать себя твоим  благодетелем?"  А  ради  детей,  Галя,
которым что-то нужно? Они живут по-прежнему плохо, в тесноте, в неуюте,  в
душевных неустройствах, живут не так, как хочется, а так, как живется. Они
несчастливы, Галя. Ничего не изменилось за эти пять лет. "Ты думаешь,  они
станут счастливее от лишней комнаты и веранды?" Ну нет,  конечно.  Счастье
от чего-то другого. Непонятно, от чего. Счастье - это то, что было у  нас.
Но что можно сделать? Нет ни сил, ни ума,  ни  возможностей,  ничего.  Вот
только этот домик, две комнаты с верандой... Пускай уж... Если им кажется,
что...  Когда  живешь  долго,  происходят  странные  встречи,   несуразные
столкновения. Будто кто-то намеренно все это сочинил. Есть свои неудобства
- жить долго. Кто мог соткать такую причудливую, вдаль и вширь  раскинутую
сеть обстоятельств, причин, совпадений, тончайших нитей и паутинок,  чтобы
в двадцать пятом году Павел Евграфович трудился в  комиссии  по  чистке  в
Бауманском районе Москвы и голосовал за исключение  работника  Горпромхоза
Приходько, скрывшего пребывание  в  юнкерском  училище  и  некоторые  свои
действия в Киеве, и вот теперь, спустя  почти  полсотни  лет,  от  бывшего
юнкера зависело, будут ли осчастливлены дети? Какая нелепейшая, чудовищная
чепуха, если подумать  всерьез!  А  если  не  думать,  ничего  особенного.
Заурядная чепуха.
   Павел Евграфович и не помнил о мелком врунишке, который барахтался  как
мог, чтобы перекрутиться в суровой жизни, таких  немало,  жалеть  некогда,
запомнить невозможно, да и ничего ужасного с ним  тогда  не  случилось,  и
спустя  лет  шесть,  когда  встретились  на  собрании   пайщиков   дачного
кооператива,  Павел  Евграфович  увидел  полного,  осанистого  блондина  в
чесучовой толстовке, в дорогих туфлях, директора фабрики и не  узнал  его.
Не узнавал долго. В ту пору работал на Урале, в Москве  был  наездами.  Не
узнал бы никогда, если бы тот сам однажды вполне  дружелюбно,  полушутливо
не сообщил: "А знаете, дорогой сосед, что вы меня  из  партии  турнули  во
время оно?" - "Да ну?" - "Ей-богу..." И на том конец.  Хе-хе,  ха-ха.  Все
уладилось, устроилось, перемешалось, упрочилось. По вечерам приветствовали
друг друга, приподнимая полотняные фуражки и шляпы из соломки. Потом  годы
прошли, разлука невольная, вернулся перед войной, жить  в  Москве  нельзя,
дачный дом стал единственным  прибежищем,  Галя  трепетала,  боялась,  что
увидят, разгадают, он мотался в Муром, из Мурома,  прописка  была  там.  И
опять встреча, невнятный разговор, о том о сем, о детях, о войне. В Европе
шла война, у нас - накануне. Тот вдруг напомнил: "А не забыли, как меня  в
двадцать пятом году  из  партии  гнали?"  -  "Забыл",  -  признался  Павел
Евграфович. "А я нет. Всегда буду помнить". И ушел с улыбкой.  Через  день
нагрянули с проверкой, и понеслось, завертелось... Галя  убеждена,  что  -
он. Кто знает. Может, и он. В точности неизвестно. Ничем не кончилось,  не
успело  кончиться,  потому  что  рухнул  июнь,  Павел  Евграфович  ушел  в
ополчение и всю войну - солдатом. Два ранения одолел.  В  Польше  в  сорок
четвертом в разрушенном фольварке ночью  наткнулся  на  Руслана.  Ночевали
танкисты. Вот была встреча! И  еще  годы  прошли,  заново  все  уладилось,
переменилось,  упрочилось.  Дачные  домики   просели,   подгнили,   железо
проржавело, зато возле домиков появились баллоны с газом,  зелень  в  саду
разрослась пышно. Опять встречи то там  то  сям,  на  дорожках,  на  чужих
верандах, раскланиваются, бормочут по пустякам.  А  то  дочка,  неряшливая
жирная  баба,  забежит  бесцеремонно:  "У  вас  нет  лишней  лампочки  нам
одолжить? Мы в понедельник отдадим!" Галя никогда ничего не давала.  А  он
давал. Ему казалось, все прошлое провалилось куда-то  в  яму,  в  прорубь,
нечего поминать. Но доходило до  смехотворного:  однажды  к  тому  явились
пионеры целой ватагой, он их в садике принимал, рассказывал о _гражданской
войне_. Бог ты мой, что же мог рассказать  бедный  юнкерок,  недощипанный?
Иной раз заберет ретивое пойти взять  за  галстук:  "Зачем  же  ты,  такой
сякой, немазаный,  людям  голову  морочишь?"  А  там  думаешь:  ну  его  к
лешему... Прошло, проехало... Обманул всех,  перекрутился,  ну  и  черт  с
тобой... Вот только просить у него ничего не надо.
   Дорога поднялась на взгорок, где стояла  скамейка;  тут,  под  соснами,
всегда кто-нибудь сидел душными вечерами. И сейчас,  проходя  мимо,  Павел
Евграфович заметил недвижную  в  углу  скамейки  фигуру.  Как  показалось,
женщина. Светлело платье. Окликнул: кто? Женщина ответила не сразу:
   - Я, Павел Евграфович...
   Узнал голос Валентины. Сел рядом  с  охотой  -  оттягивался  неприятный
визит. Валентина  курила.  Он  терпеть  не  мог  табачного  дыма  в  доме,
заставлял куряк уходить в сад. Но она ушла очень уж далеко. Тянула  носом,
будто у нее насморк. Он подумал: что-то неладно.
   - Вы что? Плохое настроение?
   - Да...
   - А в чем дело? - Какой-то голос твердил:  "Не  надо,  не  надо  в  это
влезать". - Что у вас случилось?
   - Да ничего у меня не случилось.  Ничего,  Павел  Евграфович...  -  Она
медлила, вздохнула. - Ничего... Ваш сын меня не любит.
   - Да что  вы!  Может,  вы  ошибаетесь?  -  Тот  же  голос  сказал:  "Не
ошибается".
   - Зачем же, скажите, он первую жену постоянно  приглашает  на  дачу?  И
Виктора? Мюда хорошая женщина, и Витя мне нравится,  но  он  их  вовсе  не
любит. Это не то, что не может без них жить...  Он  зовет  их  только  для
меня... _Против_ меня... Чтобы я помнила и знала... Чтобы  постоянно  была
унижена...
   "А она неглупая", - подумал с удивлением. Валентина сморкалась.  Теперь
стало  очевидно,  дело  плохо.  Он  не  умел  разговаривать  с   плачущими
женщинами. Галя никогда не плакала. Галя была, конечно, необыкновенная. Не
плакала в Златоусте, когда чуть было не расстались и она решила  уехать  и
сказала об этом. Когда появилась та смуглая,  из  медпункта.  Был  мутный,
тяжелый месяц, три месяца, какой-то хмель, вздор. Потом все рассеялось. Не
плакала даже тогда, когда расставались не по  своей  воле.  Ну  что  можно
сказать Валентине?
   - Вы знаете, Валя, мне кажется, - начал он осторожно, - вы вот в чем не
правы: вы ему разрешаете пить...
   - Ах, при чем тут?..
   Она закрыла лицо ладонями, всхлипывала громко. Дыхание прерывалось, она
хотела что-то сказать и не могла.
   - Я уж не знаю, что ему разрешать... чтобы  он...  я  все  разрешила...
Пускай!.. Ну и что?
   - Вот и не надо.
   - Я знаю, у него был роман с этой толстой дурой...
   - С кем? - спросил Павел Евграфович, но сам  себя  пресек:  -  Впрочем,
неинтересно, знать не хочу. Я в ваши дела влезать не смею,  и  не  надо...
Единственное, что попробую - насчет домика Аграфены Лукиничны...  Поговорю
с Приходько...
   - Да кому нужен этот домик? Для какого  черта?  -  с  внезапной  злобой
сквозь слезы отозвалась Валентина. - Чтоб он  туда  баб  водил?  И  еще  к
Приходько идти просить! Замечательно!
   "Тоже ненавидит Приходько", - подумал Павел Евграфович.
   Посидев немного  и  сказав  что-то  бессмысленно-успокоительное,  пошел
дальше. Все было запутано. Одни хотят получить  домик,  другие  не  хотят,
ничего не поймешь. Валентину сделалось жаль, но ненадолго. Чего ее жалеть?
Она молодая,  здоровая.  На  даче  Приходько  на  открытой  незастекленной
веранде горел свет. Две старухи пили чай, или, может быть, играли в карты,
или просто разговаривали, сидя в плетеных  креслах  у  столика,  покрытого
длинной, до пола,  скатертью.  Мозглявая  собачонка  с  визгом  выскочила,
отколыхнув скатерть, из-под стола,  залаяла  на  Павла  Евграфовича  и  не
пускала войти, но он и не собирался входить, а через деревянный  барьерчик
поздоровался и силился понять, что ему отвечают. Из-за  лая  собачонки  не
было слышно. Одна из старух, с высокой седой  прической,  жена  Приходько,
улыбалась ему, что-то говоря, и делала белой полной  рукой  жесты,  но  не
приглашающие,  а  как  бы  прогоняющие  в  глубь  сада:  туда,  туда!  Так
продолжалось минуту: старуха что-то  кричала  и  махала  рукой,  собачонка
лаяла, а он не мог понять и стоял просителем перед деревянным барьерчиком,
увитым диким виноградом. Дача Приходько славилась диким виноградом. Стоять
было невыносимо, но и входить нельзя.  Какая-то  глупость.  Наконец  в  то
мгновение,