асноармейские части на Хоперском участке не  могли
прорваться через проволочные заграждения, вот этот самый селезень ударил в
тыл неприятеля, опрокинул и  погнал  врага  на  юг.  Разве  это  селезень,
который в дальнейшем своем движении дошел до Новочеркасска?
   Так в чем же провинился этот человек, который сейчас стоит перед нами в
качестве подсудимого? А вот в чем: как боец Красной Армии, он  был  плохой
политик, плохо  разбирался  в  той  политической  атмосфере,  которая  его
окружала, и, как боец, был прям в своих поступках. Человек цельный, у него
что на сердце, то и на деле, не скрывающий своих  мыслей...  В  беседе  со
мной в камере N_19 он выразил сожаление,  что  вся  его  переписка  попала
сюда. Тут письма личного характера. Он просил не цитировать, да нам  и  не
нужно, но я позволю себе нарушить его желание только  в  одном  пункте:  я
прочел тут замечательную фразу,  в  которой  он  весь.  Он  пишет  любимой
женщине: "Принадлежи мне вся или уйди от меня". В этой  коротенькой  фразе
сказалась вся натура Мигулина..."
   Сколько я ни вспоминаю,  не  могу  припомнить  этой  фразы,  хотя  речь
защитника слушал внимательно.  И  даже  более  чем  внимательно  -  жадно,
восторженно! Она меня захватила и перевернула, так же как сперва захватила
и перевернула речь Янсона. Но если  в  стенограмме  стоит,  значит,  фраза
была... Когда? В феврале? Когда еще жив был Володя? И  она  делила  любовь
между ними двумя?
   "...На Дону со стороны внутреннего управления  дело  обстояло  неладно.
Мигулин кричит: "Беда идет! В результате наши успехи сойдут  на  нет!"  Но
голос его слабо слышен. Ему говорят, что в центре не забывают Дона, издают
приказы, но дело-то ведь не в том, чтобы издавать приказы и писать, что мы
будем бороться со всеми  этими  безобразиями,  а  в  том,  что  безобразия
все-таки продолжаются... Верный себе, Советской России, Мигулин из глубины
души кричит: "Так дальше жить нельзя! Помогите!  Сделайте  что-нибудь  для
облегчения создавшегося положения!"
   И кто знает, не было ли вызвано этим криком известное обращение  центра
к казакам. Мы знаем, что за  последнее  время  политика  Советской  власти
изменилась по отношению к казачеству. В  газете  "Красный  пахарь"  от  11
сентября сказано, что политика по отношению к казачеству  будет  изменена,
будут считаться с бытовыми условиями Дона... Мигулин закричал, и крик  его
побудил к излечению одной из язв Советской России. В этом его  заслуга,  и
за эту заслугу его можно помиловать. И я, как защитник людей, прошу вашего
великого снисхождения, прошу всем сердцем  взвесить  обстоятельства  этого
процесса, вдуматься и тогда уже вынести свое решение".
   И вот речь Мигулина:
   "Граждане  судьи,  когда  я  очутился  в  камере  N_19,  я  занес  свои
впечатления в первые минуты моего пребывания в камере  на  клочке  бумаги,
который останется после меня. Дико в первую минуту в этом каменном  мешке,
и, когда захлопнулась дверь, сразу как будто и не понимаешь, в  чем  дело.
Вся моя жизнь отдана революции, а она посадила  тебя  в  эту  тюрьму,  всю
жизнь боролся за свободу, и в результате ты лишен  этой  свободы.  В  этом
каменном мешке я, быть может, впервые свободно  задумался,  никто  мне  не
мешал, задумался над тем, кто я такой.
   Янсон сказал, что я незнаком с Марксом. Да, я не знаю  его,  но  тут  в
камере я впервые прочел небольшую книжку о социальном движении во  Франции
и неожиданно напал на одно определение, характеризующее таких  людей,  как
я. Дело в том, что  во  Франции  были  социалисты,  озабоченные  мыслью  о
справедливости и  везде  и  всюду  искавшие  ее.  Люди  в  высшей  степени
искренние, но лишенные научных знаний и методов... Таким как  раз  являюсь
я, и в этом мое несчастье... И я прошу Революционный трибунал прислушаться
к этому. Я скажу кое-что о тех  революционных  выступлениях,  которые  мне
приходилось делать в течение моей жизни.
   В 1895 году, когда я еще был нижним  чином,  одним  из  начальников  из
моего девятирублевого жалованья было вычтено шесть  рублей.  Я  возмутился
против этого и сказал,  что  я  застрелю  такую  собаку.  Создалось  такое
тяжелое положение, которого я не мог долго выносить и перешел на службу  в
мировые судьи. С 1904 года я уже был офицером и был избран на общественную
должность  станичным  атаманом.  В  это  время   пришлось   снаряжать   на
общественный счет  девять  человек,  это  тяжело  отзывалось  на  казаках,
заставляло  их  входить  в  долги,  и  я,  горячо  стоявший  за   интересы
казачества, принял все меры для облегчения казаков. Так, во время  приемки
лошадей я сумел провести перед  комиссией  всех  лошадей,  числом  девять,
когда же приехал атаман, он забраковал всех этих лошадей  и  приказал  мне
представить новых к двенадцати часам. Сколько я ни старался узнать, почему
забракованы представленные лошади, не мог ничего добиться, и тогда я решил
представить атаману тех же самых лошадей. В двенадцать  часов  приводят  к
нему лошадей, тех же самых, и атаман выбирает из них  шесть,  а  остальных
бракует, приказывая мне к трем часам представить недостающих еще  лошадей.
Я опять решил представить ему тех же самых  лошадей...  В  результате  мне
удалось провести тех же самых лошадей, и свидетелями моего  поступка  были
18 станиц Усть-Медведицкого округа... Затем, когда была объявлена японская
война, я был мобилизован и отправлен на войну. Там  я  увидел  произвол  и
бесчинства со стороны командного состава,  и,  когда  начальник  Четвертой
казачьей дивизии генерал Телешов был посажен в арестное  отделение  за  те
бесчинства, вакханалии  и  преступления,  которые  им  были  совершены,  я
публично  сказал  командиру  полка,  что  так  и  нужно  было  сделать   с
начальником,  ибо  невозможно  терпеть  безобразия,  совершаемые  в  нашей
армии... За что я был отправлен в госпиталь нервнобольных. За  мою  правду
меня хотели объявить сумасшедшим. Тогда мне пришлось  переживать  тяжелые,
безрадостные минуты, и помню, как я был обрадован манифестом  17  октября,
помню, как все встретили его как светлый праздник... 1906  год  был  очень
тяжелым для меня.  Не  буду  рассказывать  о  своей  истории  с  генералом
Широковым, в результате которой я очутился в  Даниловской  слободе.  Когда
возник "Союз русского народа", я объяснял всем значение его, и, когда было
перехвачено секретное письмо "Союза русского народа", я прочел его казакам
и объяснил истинное значение. Когда я был послан в Первую казачью  дивизию
под начальством генералов Самсонова и Вершинина, я переживал  там  страшно
тяжелые минуты, никем не понятый, и после одного из столкновений со  своим
начальством я сказал ему, что он не человек, а зверь. Таким  образом,  где
бы я ни был, всегда и во всяком  месте  совершал  революционные  поступки,
дабы  дискредитировать  власть.  Все,  о  чем  я  здесь  говорил  с  целью
показать..."
   Вдруг за ужином открылось ужасное: Руська болен, находится в  больнице,
от него скрывали. Скрывали, скрывали! Уже шесть дней! Знал  весь  двор,  и
только он, отец, в неведении.  Подлую  конспирацию  провалила  Приходькина
дочка, толстуха Зоя, прибежавшая с  вытаращенными  глазами:  "Как  дела  у
Русика? Я слышала, ему лучше?" Павел  Евграфович  обомлел,  голос  у  него
исчез, и, на секунду оцепенев, он ждал, что ответят сидевшие за столом.
   Вера, ничуть не смутившись, объяснила: да, лучше, вчера  дозвонились  в
больницу, положение удовлетворительное, но продержат не менее двух недель.
Передавал всем привет.
   - Кто дозвонился? Куда? - ахнул Павел Евграфович.
   - Я, - сказала Валентина. - В Егорьевск.
   - Что с Руськой? Почему ничего не знаю?
   -  Папа,  зачем  этот  вздор?  Как  тебе  не  стыдно?  -  Вера,   якобы
возмущенная, махнула на Павла Евграфовича рукой. - Перестань, пожалуйста.
   - _Что с Руськой?!_ - закричал Павел Евграфович.
   - Папа, ты с ума не сходи. Ты эти номера брось.
   Вера грозила пальцем, Эрастович  смотрел  сердито.  Все  это,  конечно,
разыграли, не хотели при чужом человеке выглядеть  лгунами.  И,  продолжая
игру, не  желали  ничего  говорить!  Он,  чуть  не  плача  и  одновременно
задыхаясь от ярости, требовал:  немедленно  объясните!  _Он  действительно
ничего не знает!_ Смотрели на него, как на глупца. Нет,  как  на  человека
конченого. Вера якобы мягко, якобы терпеливо пыталась внушить:
   - Папа, ну как же так?  Во  вторник  ты  сидел  вот  здесь,  мы  вошли,
разговаривали... Потом ты ушел к себе...
   - Павел Евграфович, вы переутомились.  С  вашими  мемуарами,  -  сказал
Эрастович. - Вам надо передохнуть.
   Павел Евграфович закрыл руками лицо.
   - Бог ты мой, могу я узнать...
   Заговорила свояченица:
   - А ночью, вы знаете, услышала стук, испугалась, вхожу, он  на  кровати
одетый, то есть в пижаме, и спит... Свет  горит,  папка  на  полу,  и  все
бумажки рассыпаны...
   Наконец дознался: Руська получил ожоги, слава богу, не слишком опасные.
Работал  он  там,  как  бывший  танкист,  на  тракторе.  Трактор   куда-то
провалился. В прогоревший торф. Подробностей не знал никто,  поехать  туда
сейчас же, что следовало  сделать,  почему-то  не  поехали.  Толстуха  Зоя
предлагала якобы простосердечно:
   - Ребята, давайте туда съезжу, а? В Егорьевск?  Я  сейчас  свободна,  у
меня отпуск. Абсолютно не трудно, я с удовольствием...
   И это при живой жене, при первой жене, и при сестре, и при  сыновьях...
Какая-то ерунда несусветная. Вера бубнила невнятное:
   - Спасибо, Зоечка, сейчас как будто нужды особой вроде бы...
   Валентина, сжимая надутые губы, отчего  лицо  получалось  квадратным  и
злым - это выражение появлялось у нее,  когда  они  с  Руськой  ссорились,
давно уже не ссорились, все затухло, - молча гремела посудой, потом  ушла.
Его не касалось, что там кипело между женщинами.  Но  уж  будьте  любезны,
когда случилась беда... Он почувствовал злобу против Валентины...  Сводить
счеты в такой момент!
   - Я поеду... Дайте адрес...  Поскорее!  -  Павел  Евграфович,  суетясь,
поднимался из-за стола.
   Все закричали. Набросились на него.  Махали  лицемерно  руками.  Он  их
почти не слышал, думая о Гале: хорошо, что  не  дожила.  Старик  поедет  в
больницу, потому что женщины, которые морочили сыну голову  тридцать  лет,
_не могут его поделить_. Ах, бог ты мой, сам виноват!  Сам,  сам  виноват,
глупец, беспринципный человек. Всю жизнь - по воле  собственного  хотения.
Вот и наказание - некому воды... Околевай, как собака,  среди  чужих...  И
одновременно жалость к сыну невероятной силы, до  слез,  стискивала  Павла
Евграфовича. И как могут сидеть спокойно под абажуром, пить чай? Валентина
приносит варенье. Верочка выбирает без косточек,  накладывает  в  розетку.
Значит, в эту минуту не все равно - с косточками или без косточек? Они  на
него шикали и махали  руками,  как  на  курицу,  залетевшую  со  двора  на
веранду.
   Бормотал, задыхаясь, продираясь сквозь их руки, крики, испуг:
   - Зачем вы едите... варенье?
   - Витя! - кричала Вера. - Капли! У него на столе!
   Она его уложила в комнате. Все ушли.  Стало  тихо.  Держала  его  руку,
считая пульс, и смотрела паническими глазами. Объясняла шепотом:
   - Папочка, не волнуйся, ему уже лучше. Ты совершенно  не  беспокойся...
Валя с ним говорила...
   - Но как вы могли? Столько народу...
   - А что можно сделать, если потребовал... - Еще тише: - Чтоб  никто  не
приезжал. Понимаешь? Никто...  Валентина,  конечно,  обижена,  Мюда  ехать
боится, я тоже не хочу...
   Радостная догадка:
   - Значит, он не один?
   - Я не знаю... Я думаю... Мой брат - человек таинственный...
   - Пустой малый! - Сделал движение пальцами, означавшее: всему конец! Но
- отпустило.
   Поздно вечером тихонько стучали: Графчик. Вошел почему-то на  цыпочках,
как входят к больному, и заговорил шепотом.  Принес  последний  номер  "За
рубежом".
   - Вас проведать, Павел  Евграфович...  И  Руслану  передать  кое-что...
Положительную эмоцию...
   - Что такое?
   - Как его состояние, во-первых?
   И этот все знал! Павел Евграфович, помрачнев, опять вспомнив злодейский
заговор, ответил сухо: удовлетворительное.  К  Графчику  Павел  Евграфович
относился доброжелательно, считал  его  человеком  смышленым,  начитанным,
кроме того, учитель физкультуры проявлял знаки внимания, приносил  журналы
и книжки (у детей не допросишься), охотно вступал  в  беседы  и  слушал  с
интересом, задавая неглупые вопросы, но теперь Павел Евграфович насупился:
закралось подозрение, что Графчик был в  сговоре.  Почему  не  принес  "За
рубежом" раньше?
   Графчик, развязно присев на маленькую, детскую скамеечку,  отчего  было
похоже, будто сидит на корточках - Павел Евграфович использовал скамеечку,
чтобы зашнуровывать обувь, - рассказывал что-то юмористическое. О каком-то
приятеле.
   - И  знаете,  манера  такая:  "Хочешь  положительную  эмоцию?  За  пять
рублей?" Или позвонит по телефону: "Могу  дать  положительную  эмоцию.  За
рубль..." Ха-ха!
   - Это что же, шутка?
   - Оно и шутка, оно и... От рубля не откажется.
   - Хорошие у вас приятели.
   - Парень он недурной. Но он  игрок,  понимаете?  Всю  жизнь  играет  во
все...
   Стал рассказывать про игрока, неинтересное.
   Павел Евграфович перебил:
   -  Что  вы  хотели  сообщить,  милый  Анатолий  Захарович?  В  качестве
положительной эмоции.
   - Да вот что: передайте Руслану, что его главный соперник  в  битве  за
дом, кажись, отпал. Кандауров.
   - Как отпал?
   - Отпал,  -  шепотом  повторил  Графчик  и  сделал  значительное  лицо:
округлил глаза и губы вытянул трубочкой. - Так мне думается.  Не  до  того
ему. Серьезно болен.
   - Да? - спросил Павел Евграфович. Не верилось, что молодые  люди  могут
серьезно болеть. Графчик кивал. Лицо было значительное. И это не  вязалось
с тем, что он сидит на детской скамеечке, как будто на  корточках.  -  Чем
заболел?
   - Чем-то плохим. Я ему зла не желаю. Дай  бог  ему  выкарабкаться,  но,
по-моему, дело худо.
   Павел Евграфович сидел на кровати, молчал, думал.
   - А вы, Анатолий Захарович, случайно не игрок?
   - Я? Ну что вы! - Графчик засмеялся и встал рывком со скамеечки. -  Что
вы, что вы! У меня семья, мне некогда. Впрочем, можете считать, что я  вам
ничего не рассказывал. В самом деле... Как глупо!
   И он стремительно вдруг исчез. Павел  Евграфович  зачем-то  поплелся  к
Полине. Было черно, как ночью, звезды едва  мерцали  сквозь  мглу.  Каждый
день временами дымная мгла. Зачем к Полине? Что можно сказать,  если  дело
худо? Полинин муж Колька умер много лет назад, она была еще  молодая,  лет
пятидесяти, могла устроить свою жизнь, но не захотела. Галя ей  советовала
устроить. Причем немедля, терять время было  нельзя.  Наметила  ей  одного
знакомого, врача по детским болезням. Полина отказалась. Дело вот  в  чем:
люди, подобные Мигулину, однолюбы. Они могут любить что-нибудь одно:  одну
женщину, одну идею, одну революцию. Когда возникает выбор, когда  начинают
тянуть в разные стороны и почва колышется, необходима гибкость, такие люди
ломаются. Разве  Мигулин  мог  не  полюбить  ее!  Объявили  приговор  -  к
расстрелу, всех командиров  к  расстрелу,  -  выслушали  спокойно,  только
кто-то один, кажется,  командир  комендантской  сотни,  потерял  сознание,
упал, Мигулин не пошевелился во время суматохи, смотрел презрительно,  как
упавшего поднимают. Вдруг Ася из зала: "Сережа! Я с тобой!" И такой живой,
пронзительный, могучий и воспламеняющий крик, что Мигулин в одно мгновение
из  окаменевшего  серого  старика  превратился  в  счастливого   человека:
улыбался, глаза сверкали, он что-то шептал, кивал... Когда я  вернулся  на
другой день с охоты - это было как глоток воды,  я  бы  умер  от  нервного
истощения! - Ася встретила меня у калитки дома. Сказала, что  пробыла  всю
ночь у тюрьмы. Смотрела с ужасом. "Ты ходил на охоту?!" Я ходил, ходил,  я
ходил на охоту, ничего изменить нельзя, я ходил на охоту,  потому  что  не
мог видеть, не  мог  разговаривать...  Оставалось  тридцать  два  часа  до
исполнения приговора... Она  закричала:  "Ты  ничего  не  знаешь!  Послана
телеграмма в Москву с ходатайством о помиловании!" Я ничего не знал.  Знал
только,  что  в  последний  день  суда  пришла  телеграмма   Реввоенсовета
Республики с просьбой учесть поведение Мигулина на суде и  вынести  мягкий
приговор. А ведь Мигулин закончил последнее слово так: "Видите, моя  жизнь
была крест, и, если нужно нести  его  на  Голгофу,  я  понесу.  И  хотите,
верьте, хотите, нет, я крикну: "Да здравствует  социальная  революция!  Да
здравствуют коммуна и коммунисты!" Но телеграмма Реввоенсовета опоздала  -
приговор вынесен. Однако Янсон тем же вечером отправил телеграмму во  ВЦИК
с просьбой амнистировать Мигулина и мигулинцев... Вот этого я  не  знал...
И, конечно, не знал, что поздно ночью пришел ответ из ВЦИКа...
   Павел Евграфович для чего-то взял со стола папку со стенограммой. Шел в
потемках через кусты к домику Полины и по дороге вдруг заметил: в  руке-то
папка! А зачем? Для чего ее к Полине  тащить?  Совсем  старый  спятил.  Не
помнит, что творит...
   - Як тебе в гости направился,  -  сказал  Павел  Евграфович,  -  и  для
какого-то черта папку с собой забрал... - И он в сердцах шлепнул папку  на
стол.
   На верандочке за пустым столом сидели трое:  Полина,  ее  дочь  Зина  и
маленькая Аленушка. О чем-то разговаривали и сразу замолчали, когда  Павел
Евграфович появился. Зина ушла в дом. Полина сказала:
   - Паша, дорогой! Будешь пить с нами чай? - Она придвинула к себе папку,
развязала тесемки, полистала странички. - Твоя работа, очень  интересно...
Хочешь, чтоб я почитала?
   - Да ничего я не хочу! Дай сюда. Это я просто забрал с собой ненароком.
Из дома случайно унес, понимаешь?
   - Понимаю, Паша. Я всегда тебе рада... Хочешь чаю?
   Согласился. Было молчание. Он вспоминал: зачем  сюда  пришел?  В  такую
поздноту? Ведь  одиннадцатый  час.  Пришел  за  чем-то  важным.  Никак  не
вспоминалось. Нет, никак. Никак, никак не вспоминалось. Не мог  же  просто
так, здорово живешь, прийти к  людям  ночью?  Нет,  не  вспоминалось.  Так
бывало: возникает каверзная пустота и ничем,  ничем,  абсолютно  ничем  ее
заполнить нельзя. От  напряженных  усилий  вспомнить  он  внезапно  ослаб,
немного испугался, потому что от напряжения мог  быть  мозговой  спазм,  и
решил перестать думать. Единственное, что помнилось: было что-то связанное
с Мигулиным и с Асей. С  тем,  как  Мигулин  принял  расстрел.  Он  принял
расстрел спокойно, а помилования не выдержал. Янсон  вспоминает.  В  своей
книжке  двадцать  шестого  года.  Там  вот  что:  надо  было   торопиться,
надвигалось время  приведения  приговора  в  исполнение.  Оставалось  чуть
больше суток. Ведь если опоздают с ответом из Москвы хоть  на  полчаса  по
каким угодно причинам - техническим,  метеорологическим,  -  конец!  Помню
давящее ожидание. Меня не допускали.  Совещались  впятером:  только  члены
суда и Сыренко. Прежде чем обратиться во ВЦИК с  просьбой  о  помиловании,
решили потребовать у приговоренных честное слово...  Какая  наивность!  Но
было так, именно так. Все решалось под парами  революционного  клокотания.
Янсон вспоминает: свидание с Мигулиным состоялось в канцелярии Балашовской
тюрьмы, с остальными - в камере. За ночь Мигулин  сильно  постарел.  Когда
Янсон сказал, что будет ходатайствовать о помиловании, старик не  выдержал
и зарыдал. Янсон называет Мигулина стариком. Мигулину  тогда  сорок  семь,
Янсону двадцать восемь...
   - Если б вы знали, дорогие мои, - сказал Павел Евграфович, - какое было
облегчение! Я ликовал, все ликовали. А Янсон очень красочно описывает  вот
тут, я сейчас найду, это отдельно от стенограммы, я  отдельно  выписал  из
его книжки. Вот! Нашел. Вы  хотите?  Вам  интересно?  Нет,  в  самом  деле
интересно, или вы просто из вежливости?
   Аленка кивала, Полина шептала как будто вполне искренне:
   - Очень, очень. Паша, ей-богу, очень.
   И