совершенно  одинока,  не
любила кино и редко выходила на улицу.
   "Мария Адольфовна, милая, вам не надо  никуда  торопиться,  -  говорила
мать Сани. - Вы прекрасно можете переночевать..."
   "Нет, нет! Зачем? Я понимаю, я для вас чужой человек..."
   "Вы совсем не чужой для нас человек, Мария Адольфовна,  но  поймите,  у
меня теперь не будет средств вам платить.  Вот  и  все.  Тут  нет  никаких
тайн".
   "Ach,  Gott..."  -  Мария  Адольфовна  кивала,  сморкалась,  ее   рука,
державшая платок, была крупная, с узловатыми пальцами, как  у  мужчины,  в
больших венах. У Марии Адольфовны не было сил уйти. Мать Сани мучилась.
   Потом Мария Адольфовна сказала, что не надо ничего платить,  она  будет
заниматься бесплатно. Но мать не могла согласиться. Нет, это неудобно. Так
нельзя. Она поцеловала старушку, сказала, что та  очень  хороший  человек,
что за три года они подружились и теперь как будто близкие люди, но  жизнь
переменилась и прежнего быть не может. Мать сказала: "Нам,  наверно,  и  с
дачей придется расстаться". Саня стоял в углу  комнаты,  задумчиво  слушая
разговор и глядя на женщин. Слова матери  о  том,  что  с  дачей  придется
расстаться, больно задели, он почувствовал страх перед  неизбежностью.  Не
просто _уехать_, а _расстаться_. И мать говорила  о  таких  ужасных  вещах
спокойным тоном. Мария Адольфовна вдруг обняла мать и сказала с упреком:
   "Почему вы не хотите, чтобы я немножко помогала вам? Ach, Gott... - Она
прошептала: - Я сердита на вашу Киру".
   "Нет, нет, спасибо, - сказала мать. - У  меня  есть  сын,  он  поможет.
Спасибо вам, дорогая Мария Адольфовна. А на Киру вы не сердитесь. Просто у
Бориса Александровича срочная командировка, и он их забрал с собою".
   Саня знал, что это не совсем так. Тут  мама  хитрила,  скрывая  правду.
Дело в том, что тетя Кира, сестра  матери,  ее  муж  Борис  и  дочка  Женя
приезжали на дачу часто и жили подолгу. У отца была шутка  на  этот  счет:
"Только  клопомором!"  А  возникла  шутка  так:   однажды   отец   получил
неожиданный отпуск, решил пожить на  даче,  но  с  матерью  и  Саней,  без
родственников. Как отделаться от Бориса и Киры? Придумали так: будто  надо
делать дезинфекцию дачи от клопов, все должны уехать в  Москву.  Клопов  и
правда было немало. Борис и Кира уехали. А отец и мать остались. Хотя и  с
клопами, но друг с другом наедине, и с Саней,  разумеется.  Так  и  пошло:
"Только клопомором!" И вот два дня назад явился неожиданно Борис и сказал,
что тетя Кира и Женя должны уехать немедленно, в тот же вечер, потому  что
опаздывают. Тетя Кира плакала и  что-то  объясняла  Саниной  матери.  Саня
догадался: причина не в том, что куда-то опаздывают, а в том,  что  больше
не хотят жить в Бору. Не хочет Борис. Тетя Кира, может,  осталась  бы,  но
боялась ссориться с Борисом. А мать на них не обижалась и говорила: "У них
нет выхода".
   Теперь и Мария Адольфовна уехала. На даче стало пусто, тихо. Мать  была
днем на работе, и он ходил один по комнатам, валялся с книжкой то на одной
кровати, то на другой, делал что хотел, все кругом было доступно  и  голо,
безжизненно.  В  конце  лета  Мария  Адольфовна  возникла  однажды  вновь,
приехала будто бы погулять в Бор, терзающие минуты. Мария Адольфовна опять
слезилась, совала какие-то  конфетки,  потом  исчезла  навеки.  Мать  Сани
спустя год решила навестить ее, от старушки не  было  ни  слуху  ни  духу,
боялись, что умерла, но мать нашла ее  живой  и  здоровой  на  бульваре  с
детьми. Мария  Адольфовна  обрадовалась  и  вытирала  узловатыми  мужскими
пальцами  глаза.  Отведя  мать  в  сторону,  она  сообщила  шепотом,   как
величайшую тайну: "Мне  сказали  es  ist  besser,  ich  sehe  Sie  никогда
больше!" Этот простой мотив  исчезновения,  столь  хорошо  знакомый,  мать
почему-то никак не связывала с Марией Адольфовной.  Ей  казалось,  что  та
слишком стара и одинока для подобной осмотрительности. Но старушка  хотела
бестревожно и в полном согласии с существующими законами водить малышей по
Гоголевскому  бульвару,  покрикивая  на  отстающих,  одергивая   убегавших
вперед: "Запомни, Сережа:  der  Esel  geht  immer  voran!"  Эта  "ослиная"
мудрость была почти единственным, что запомнилось Сане из  поучений  Марии
Адольфовны, пусть ей пухом будет земля. Осмотрительность и слезы не смогли
задобрить судьбу, над планетою грохотали,  сшибаясь,  гигантские  силы,  и
судьбы миллионов старушек были лишь искрами, высекавшимися на  миг:  летом
сорок первого Мария Адольфовна отбыла из Москвы  на  восток.  И,  конечно,
умерла  скоро,  ибо  была  на  пороге  последнего  исчезновения.  Впрочем,
неведомо! Может, умерла и  не  скоро,  а  может,  жива  до  сей  поры,  ей
девяносто семь лет, и она все еще плетет вечерами на  своей  восьмигранной
рамке шерстяные салфетки...
   С отъездом тети Киры и Бориса, с уходом Марии Адольфовны начался  отлом
людей. Мать догадывалась, что так будет, и  торопилась  -  самой,  первой,
никого не терзая. Она всем находила оправдания. Эти больны, те слабодушны,
у того слишком большая семья, у этого  чересчур  ответственная  работа.  И
когда приходили соседи с неприятными разговорами, вроде  занудливой  Эльзы
Петровны или крикливой  грубиянки  Аграфены,  жены  дачного  коменданта  и
дворника Василия Кузьмича, все звали ее Гранькой, с  попреками  и  руганью
из-за какой-нибудь ерунды, из-за белья, огорода или из-за того,  что  Саня
помял велосипедом клумбу, а на  самом  деле  от  желания  слегка  укусить,
пощекотать нервы  и  насладиться  -  раньше  не  позволяли  себе  вот  так
приходить и скандалить, - мать и для них находила слова оправдания.
   "Эльзу можно пожалеть, - говорила она Сане. - С тех  пор  как  умер  Як
Янович, характер у нес испортился. А Граня, бедная, уж  очень  завистлива,
особенно завидует тем, у кого дети..."
   Впрочем, мать не всегда была доброй,  иногда  скажет  вдруг  что-нибудь
ядовитое  или  необыкновенно  остроумное:  "А   у   Эльзы   лицо   -   как
заспиртованный желудок. Правда, похоже?"
   Саня  хохотал.  Уж  мать  скажет  так  скажет!  Правда,  правда!  Такой
симпатичный, заспиртованный желудочек. С маленькими усиками. Но,  пожалуй,
не человечий желудок, а коровий. Ни о чем,  кроме  травы  и  огорода,  она
говорить не умеет. И он, кстати, не заезжал в ее сад, это дело рук -  или,
вернее, ног - Руськи или Скорпиона...
   Граня и Василий Кузьмич жили в подвале большого дома.  Перед  Кузьмичом
все немного заискивали и даже слегка его побаивались, хотя он был  человек
тихий, неразговорчивый, добродушный, усатый, вина не пил, табак не  курил,
а все только ходил по участку с метлой да с граблями, жег мусор  и  всегда
ремонтировал колодец. Ремонт заключался в том, что он нанимал  работяг  из
деревни! Татарово и они садились вокруг  колодца  на  корточки  и  курили.
Заискивали  перед  Кузьмичом  вот  почему:  он   был   самый   прочный   и
долговременный, остальные жили тут как бы на птичьих правах. То  жили,  то
не жили, то шумели ордой, то заколачивали окна и двери, то появлялись,  то
исчезали, возникали другие, все путалось и менялось,  а  Граня  и  Кузьмич
пребывали вечно на своем месте - в подвале, - в любое время года, в зимнюю
стужу и в непролазную осеннюю мокрядь.
   Когда-то на участке, где расположились пять  кооперативных  дач,  стоял
помещичий дом, сожженный в революцию, чуть ли не летом  семнадцатого,  так
что в поджоге были повинны не  новые  власти,  а  лихие  заречные  мужики,
порешившие дело самосудом. Фамилия помещицы сохранилась в памяти молочниц,
дровоколов, старух, таскавших по дачам грибы  да  ягоду:  Корзинкина.  Эта
Корзинкина, от которой не осталось и  следа,  кроме  красивых,  из  белого
камня, с остроугольным  верхом,  похожих  на  кладбищенские  ворот,  сжечь
которые не представлялось возможности, и  каменистой,  в  древнем  цементе
дорожки, щербатой и чрезвычайно опасной для велосипедистов, где Саня часто
падал и расшибал колени, легендарная Корзинкина представлялась воображению
Сани отчетливо: тучная,  с  большим  брылястым  лицом,  в  черном  пальто,
длинном и расширяющемся книзу, как колокол, иногда  ее  отрывало  какой-то
сверхъестественной силой от земли и она летала над домами, над  соснами  в
снопах искр, как гоголевская ведьма.
   Кроме  кладбищенских  ворот  от  бывшего  имения  осталось   вот   что:
деревянный домик вблизи въезда, где жил  сторож.  Избушку  пощадили  огнем
лишь потому, вероятно, что она принадлежала трудящемуся человеку, который,
впрочем, сгинул вместе  с  хозяевами.  Это  была  аккуратно  сложенная  из
крупных  бревен  изба  на  каменном  фундаменте,  с  высоким  крыльцом,  с
верандочкой, двумя комнатами  и  кухней.  В  1926  году,  когда  несколько
московских интеллигентов пролетарского  происхождения  облюбовали  горелую
пустошь для дачного кооператива  под  названием  "Буревестник"  (тогда  же
возник другой кооператив, "Сокол", разросшийся  впоследствии  в  громадный
район Москвы с собственной станцией метро), сторожка была там единственным
жильем. Никто не  позарился  на  нее,  и  в  сторожке  поселился  работник
Рабкрина Мартын Иванович Изварин с женой и  сыном.  А  уже  через  год  на
участке  выросли  дачи:  сначала  громоздкая,  двухэтажная,   с   четырьмя
верандами и мансардой, где поселилось  несколько  семей,  там  жил  первый
Санин приятель, заступник, обидчик, драчун  с  татаровскими  "мужиками"  и
открыватель  гнусных  тайн  жизни  Руська  Летунов  со   своей   плаксивой
сестричкой Верой, и там же в мансарде жила рыжеволосая Мюда, названная так
в честь Международного юношеского дня; затем появились две дачи  поменьше,
в одной жил знаменитый профессор, гулявший по участку в шелковом халате  и
в тюбетейке, к нему  приезжала  черная  машина  "роллс-ройс"  с  маленьким
окошечком в крыше для проветривания, и сын профессора  Скорпион  приглашал
кататься до автобусного круга и  обратно;  в  другой  даче  жила  Маркиза,
обожавшая собак и кошек и ненавидевшая детей; и наконец,  вырос  отдельный
двухэтажный дом, называвшийся почему-то "коттедж", где  на  одной  стороне
жил Славка Приходько, на другой  горлопанила  многошумная  семья  Бурмина,
старого лектора и пропагандиста. Отец  Сани  знал  Бурмина  по  Восточному
фронту, но в Соколином Бору они общались  мало,  а  когда  встречались  во
дворе, разговаривали шутливо. Отец считал Бурмина человеком  глупым  (Саня
слышал, как он говорил: "Этот дурак Семен"), а к его  военным  подвигам  и
даже к ордену относился иронически. Зато Руськиного отца Летунова  уважал,
называл толковым мужиком. Помнится,  говорил  матери:  "Единственный,  кто
поступил дельно, Паша  Летунов  -  после  войны  закончил  институт,  стал
инженером, не то что мы, балаболы..." Отец Руськи приезжал  в  Бор  редко,
иногда не бывал месяцами - работал на севере, на Урале, - и Руськина мать,
тете Галя,  хорошая  женщина,  уезжала  надолго  к  нему,  Руська  и  Вера
оставались  в  одиночестве,  потому   что   малахольная   тетка,   к   ним
приставленная, то ли прислуга, то ли родственница, была не в счет... Да  и
тетка пропадала неделями в Москве, так что Руська и Вера - совсем  одни...
В их квартире затевались игры, выдумки, турниры, карты, черт знает что. На
веранде опускались парусиновые занавеси, начинался тарарам, сверху  в  пол
стучали палкой... И то, что Руська назвал: большой театр... Тьма, стыдное,
задавленное в памяти, погребенное... Хотел стать великим артистом, великим
писателем, но первое, что сотворил  -  в  восьмилетнем  возрасте,  -  была
великая глупость... Родители орали друг на друга, лупили детей, не пускали
на двор. Да Руська ли виноват? То  был  стыд  всех.  И  в  первую  очередь
взрослых дураков, которые бросали детей на теток, мчались, кто на курорты,
кто на собрания, а  иные,  вроде  козлобородого  Бурмина,  возомнили  себя
сокрушителями старых норм, созидателями новых. Ну, конечно, ведь  началось
с бурминских причуд, казавшихся глупостью и  потехой!  Бурмин,  его  жена,
сестры жены и мужья сестер были поклонники "нагого тела" и общества "долой
стыд" и  часто  расхаживали  возле  своей  дачи,  в  садике,  а  то  и  на
общественном огороде, где вечерами собиралось много людей,  в  непотребном
виде, то есть в чем мать  родила.  Дачники  возмущались,  профессор  хотел
писать в Моссовет, а мать Сани смеялась, говоря,  что  это  иллюстрация  к
сказке про  голого  короля.  Однажды  она  поссорилась  с  отцом,  который
запрещал ходить на огород, когда там "шуты  гороховые".  Отец  Сани  очень
злобствовал на Бурмина из-за этого "долой  стыд".  А  остальные  смеялись.
Бурмин был тощ, высок, в очках, напоминал скорее Дон Кихота, чем Аполлона,
да и бурминские женщины не блистали красотой.  Правда,  были  замечательно
загорелые. И все яркие, соломенные блондинки. Самая  маленькая  соломенная
блондинка - Майя, ровесница и  подруга.  Исчезло  лицо,  забыт  голос,  но
пожизненно веет каким-то дуновением тепла от имени: Майя.  Может  ли  быть
любовь в травяном, мотыльковом возрасте? У Сани была.  Он  был  влюблен  в
волосы.  Когда  видел  среди  зелени  мелькание  сияющей  золотой  головы,
чувствовал испуг и радость, и будто силы покидали его: хотелось  упасть  и
лежать недвижно, как жук, притворявшийся мертвым. Майя  была  непохожа  на
Бурминых: медленно разговаривала, задумчиво смотрела и никогда  не  гуляла
по садику голышом, как другие Бурмины.
   Он запомнил чувство отвращения и страха, когда впервые увидел  взрослых
голых людей. Бурмин тогда где-то преподавал, что именно и где, неизвестно,
писал какие-то статьи по вопросам воспитания, просвещения, истории, о  чем
старший  Изварин  отзывался  непочтительно,  употребляя  слово   "брехня".
Загадочно, какие лекции мог читать Бурмин? За  ним  числилось  два  класса
церковноприходской школы, остальное он добрал в ссылках с помощью  книг  и
друзей. Во время гражданской войны был фигурой,  но  затем  как-то  отжат,
отодвинут, занимался чепуховиной -  тем  самым  балабольством,  о  котором
презрительно говорил Санин  отец,  вроде  педологии,  воспитания  детей  в
коммунах, поклонения солнцу. Нудизм, но с какой-то  _передовой_  начинкой.
Кончилось все однажды скандальным криком. Но  была  ли  то  глупость,  как
полагал отец? Был ли истинно глуп этот сын землемера с козлиной  бородкой,
кого выметнула на гребень чудовищной силы  волна?  Теперь,  спустя  три  с
лишним десятилетия, то,  что  казалось  аксиомой  -  глупость  Бурмина,  -
представляется сомнительным. Ведь  он  единственный  среди  интеллигентов,
основавших "Буревестник", пробурил насквозь эти годы, набитые раскаленными
угольями и полыхавшие жаром, и вынырнул _безувечно_  из  огня  в  прохладу
глубокой старости и новых времен. Говорят, умер недавно. Жив еще, кажется,
Руськин отец, но этот хлебнул, этого обожгло, тут уж не глупость выручила,
а судьба.
   Про старика Летунова рассказал Руслан, с которым  встретились  случайно
на улице лет несколько  назад:  бывший  приятель  стал  невероятно  важен,
солиден, толстомяс, с пышной седой шевелюрой,  как  провинциальный  актер.
Старший инженер на каком-то заводике. А остальные старики? Смыло,  унесло,
утопило, угрохало... Саня лишь догадывался,  ибо  десятилетиями  не  бывал
там, ничего знать не хотел, сторонился людей  и  с  Русланом  разговорился
только потому, что тот хвать за ворот и завопил: "Санька! Ты живой, черт?"
   А тогда в комнатах, занавешенных  шторами,  -  неужто  забыл?  -  седой
толстомясый мальчик кого шепотом, кого силой  заставлял  снимать  трусики,
маечки, и ничего особенного, то же самое, что делали  взрослые  Бурмины  в
своем  садике,  никого  не  стесняясь  -  разгуливать  голышом,   прыгать,
валяться, бороться... Называлось: большой театр... Сын  землемера  отвечал
бушевавшим дачникам:  "Дети  должны  все  видеть,  все  знать!  Не  будьте
лицемерами и ханжами!" Саня с содроганием видел золотое  тельце,  летавшее
из комнаты в комнату, бессмысленно трепеща, как  летают  бабочки...  "Лишь
мещане боятся прекрасного нагого тела! - гремел, наливаясь краской и тряся
кулаком, Бурмин. - Буржуи под лицемерной одеждой скрывают  грязную  душу!"
Потом были избиения, шлепки, ремни, крик  матери  Сани:  "Мартын  Иванович
заявит в Рабкрин! Если эта гадость не прекратится!" И навсегда,  навсегда:
загорелое,  бесстыдное,  запретное,  горевшее  в  золотом  луче,   который
проникал в щель...  А  в  конце  лета  -  еще  до  того,  как  река  стала
судоходной, мутной от мазута, когда на обоих берегах еще желтели отмели  и
кое-где реку переходили вброд, - Саня  услышал  вой  женщины.  Страшный  и
низкий, как пароходный гудок. Мать Майи бежала по  берегу  и  выла,  вдруг
упала, несколько человек бросились к ней.  Возле  воды  сгрудилась  толпа.
Мальчишки слетали с откоса, делая громадные прыжки, торопясь к толпе. Саня
тоже подбежал и увидел Майю, такую же,  как  всегда,  только  с  закрытыми
глазами, и волосы лежали на ее лице, как трава...
   Даль, даль - до всего, до детства, до книжного безумия,  до  пароходов,
до потока, до отлома людей... До крика Руськи, упавшего от удара  железной
трубы. Кидали кусок водопроводной трубы -  кто  дальше.  У  Сани  железяка
вырвалась из руки, полетела вбок и ударила Руську по  ноге,  ниже  колена.
Лежал полтора месяца в гипсе. Руськина мать, тетя Галя, _не  упрекнула  ни
словом_! Но кто-то на собрании - чуть  ли  не  тот  же  носатый  старик  -
выразился так: "Отец вредил на службе, а  сынок  вредит  в  своему  кругу,
калечит  детей".  И  мать  не  выдержала,  расплакалась,  раскричалась  на
собрании, тетя Галя привела ее под руку домой, ухаживала за  нею,  как  за
больной, и мать на другой день  сказала:  не  ходить  к  тому  старику  на
веранду и с ним не здороваться.  "Ты  никогда  не  видел  подлецов,  Саня?
Теперь будешь знать. Этот лысый  человек  -  подлец".  Он  спросил:  а  со
Славкой играть можно? "Со Ставкой можно, - сказала мать. - Сын за отца  не
отвечает".
   Однажды днем пришла Аграфена и спросила, можно ли посмотреть  подпол  и
сараюшку. Санина мать сказала, что, конечно, можно, потом вдруг удивилась:
"А зачем смотреть, Граня?" Аграфена уже  отворила  воротца  под  верандой,
запиравшиеся гвоздем, и  собиралась  нырнуть  в  потемки,  чтобы  лезть  в
подпол, но остановилась на полпути.
   "Да как зачем, Клавдия Алексеевна? Ведь ваше помещение нам  отходит.  А
не глядемши брать..."
   "То есть как это - вам отходит? Кто сказал?"
   "А сказали... Я почем знаю... - Аграфена смотрела на мать  с  обидой  и
недоумением. - Кому же вы хотите, чтоб отошла? Люди на вас трудятся, какой
год в подвале живут, там знаете, какие сырости, попробуйте поживите..."
   "Я полноправный член кооператива! - закричала мать таким  голосом,  что
Саня испугался. - Вы не смеете! Пока я жива! Уходите, Граня, заприте сарай
и больше со вздором ко мне не являйтесь!"
   Аграфена ушла, ворча: "Люди в подвале, а им хоть бы что, господа..." Но
все было кончено. Мать знала об этом, Саня догадывался. В конце лета  мать
устроила день Саниного рождения. Ей хотелось, чтоб было, как раньше, как в
прошлые годы. Она не понимала, что Саня все  понимает  и  ее  старания  не
нужны. Вполне мог обойтись без этого  праздника,  ничуть  он  не  страдал.
Конечно, от нового альбома и прозрачных пакетиков  с  марками  французских
колоний не хотел бы отказываться, а от пирога, от цветов, от конфет...  Из
ребят пришли только Руська с Верой  и  рыжая  Мюда.  Кажется,  Мюда  стала
потом, лет через десять женою Руськи. Такое доброе, губастое,  толстощекое
существо, а Вера немного тяготила, потому что -  он  чувствовал  -  он  ей
нравился. И это был последний август с пирогом,  с  флоксами,  с  вечерним
гуляньем по берегу. Мама очень старалась, чтоб все было  как  всегда.  Был
невероятно холодный вечер, необычный для августа, даже  для  конца.  Вечер
был, как в октябре. Никто не купался. На противоположном  берегу,  низком,
заливном, едва видном в сумерках, кто-то жег костер,  и