ство решило усилить "внутренние" войска и призвать казаков второй
и третьей очереди да еще тех, кто вернулся с японской.  Мало  им  казачьих
частей в гарнизонах! Глупо думать, что нагаечная  служба  всем  по  нутру.
Стали  повсюду  на  сборах  протестовать.  Мой   хозяин   в   Михайлинской
вспоминает: молодые орали  смело,  старики  пытались  вразумлять,  но  без
особого пыла. Мигулин поехал в Питер с наказом от станичников, чтоб вторую
и третью очереди не тянули, а на обратном пути внезапный арест, гауптвахта
в Новочеркасске, лишение офицерского звания и отчисление из  войска...  Ну
как, считать ли это событие революционным актом? По мне,  так  непременно.
Для казачьего офицера такое выступление против властей - дело неслыханное.
А уж для личной судьбы тут подлинно революционный зигзаг  -  все  сломано,
карьера рухнула, служба потеряна...
   Потом работа в земельном отделе в Ростове, потом начало войны, призыв в
войско,  33-й  казачий  полк...  Бои,  награды,  кажется,  и  георгиевское
оружие... Февраль... Когда мы с Володей и Асей бегаем по питерским улицам,
собирая на Совет, Мигулин рвет глотку на митингах то в полку, то в  родной
станице. Сколотил трудовиков, возглавил. Его - кандидатом в  Учредительное
собрание. О да! Удивляться не следует, люди в наши дни кидаются  туда-сюда
шало, нежданно, как в угаре. Еще недавно  какой-нибудь  военспец  костерил
солдат и звал в бой "до победного", а нынче кричит большевистские лозунги.
А другой вчера в нашем штабе сидел, чертил схемы, распоряжался, а  сегодня
у добровольцев французские сигаретки курит. Вроде Всеволодова и  Носовича,
бывших спецов, ныне каинов...
   Полковники! Страшный сон комиссаров. Как заглянуть в  чужую  душу?  Как
угадать, честно ли, по искреннему  порыву,  по  глубокому  ли  размышлению
решили  спороть  погоны  и  нахлобучить  шлемы  со  звездой  или  же   тут
дьявольский,  дальний  расчет?  А  времени  для  того,  чтобы  изучать   и
приглядываться, нет.
   Ведь и Мигулин - войсковой старшина, подполковник.
   Никто не говорит прямо, что  Мигулин  может  повернуть  штыки  -  да  и
странно говорить, когда Девятая армия, в авангарде которой Мигулин,  мощно
таранит белых! - но в разговорах ревкомовцев, уполномоченных, трибунальцев
из местных одно устойчивое: _недоверие_. Или, может быть, чтобы уж  совсем
точно: _неполное доверие_. Таранить-то он таранит, очистил почти весь Дон,
но  зачем  ему  это   нужно,   вот   закавыка.   Что-то   в   этом   роде,
невыговариваемое, глухое, но невероятно прочное, не победимое ничем, я чую
во всех разговорах о Мигулине.  "Поимейте  в  виду,  -  говорит  Бычин,  -
Мигулин что большевиков, что беляков любит одинаково: как собака палку!"
   Я бы, может, и поверил Бычину, он местный, михайлинский, хотя не казак,
а иногородный, его отец служил в работниках у богатого казака, сам  Колька
рыбачил на Азове, вернулся большевиком и сразу выбился в красные атаманы -
председателем ревкома. Голова у Бычина, как стог, книзу шире, лицо  бурое,
глаза  щелками,  голубые,  в   свинцовых   белках,   а   волосы   льняные,
младенческие. Кулаки у Бычина пудовые, носит он их, как гири. Я бы поверил
ему, если б не Слабосердов. Учитель Слабосердов. Человек в  возрасте,  под
пятьдесят - теперь подумать, какой возраст! - жене столько же, у  них  два
сына, меня чуть старше, бывшие студенты, нигде не служат, не работают,  не
поймешь, чем занимаются. Мыто с Шурой откуда знаем? Борьба кипит злая, без
пощады. Кто промахнулся, тому пулю в лоб.  Так  и  быть  должно  в  период
классовых битв.  Всех  богатеев,  монархистов,  связанных  с  красновцами,
человек сорок по списку Бычина, мы задержали сразу, а Слабосердовых  взять
повода нет - никакие не  богачи,  не  контрреволюционеры,  а  наоборот,  с
прежней властью бывали стычки.
   Однако Бычин настаивает. Нам-то с Шурой откуда знать?  Мы  одно  знаем:
промахнешься - пулю в лоб.
   "Старика нам даром не нужно, - объясняет Бычин, -  пущай  живет,  гнида
лысая, а молодцов - под залог. От них революции  вред".  Шура  колеблется.
Бычин так: сказал - все! Мужик тяжелый, ни с кем  не  считается,  никакого
спору не терпит, Шура говорит, что таких долдонов он на каторге  встречал,
сперва, говорит, их побаиваются, а потом лупят скопом до  полусмерти,  но,
однако, время лютое, враги вокруг, и _тяжелые мужики_ нужны. Каждый  день:
то  ревкомовца  зарубили,  то  кого  подстрелили,  то   отряд,   высланный
произвести реквизицию, натолкнулся на пулеметы и приходится  разворачивать
настоящий бой. Все зыбко, неспокойно, запутано - оно и радость,  ликование
газет,  победные  клики  на  митингах   и   какая-то   тайная   лихорадка,
предчувствие потрясений. Потому что ходим по краю. Шуре многое не по нраву
из того, что  делается  на  Дону.  Он  ругается  иной  раз  до  крика,  до
безобразнейших оскорблений с местными ревкомовцами, с  Бычиным,  Гайлитом,
со своими трибунальскими, с людьми из Донревкома,  от  чьего  имени  вдруг
нагрянул в Михайлинскую наш приятель Леонтий Шигонцев.
   Вспоминать смех, какую  глупость  творили:  лампасы  носить  запрещено,
казаком называться нельзя, даже слово "станица" упразднили, надо  говорить
"волость". Будто  в  словах  и  лампасах  дело!  Вздумали  за  три  месяца
перестругать народ. Бог ты мой, вот дров наломано в ту  весну!  И  все  от
какого-то спеха, страха,  от  безумной  нутряной  лихорадки  -  закрепить,
перестроить разом, навсегда, навеки! - потому что  полки  прошли,  дивизии
проскакали, а почва живая, колышется...  Конечно,  были  среди  них  враги
истинные, ненавистники лютые, были богатей, несокрушимые в  злобе,  их  не
переделать, не примирить, только огнем... Но нельзя же  под  один  гребень
всех...
   Бычин говорит: "А я всему их гадскому племени не верю! Потому  что  нас
завсегда душили. За людей не считали. Мужик и мужик,  лепешка  коровья.  У
них для нас доброго слова нет..." - "Никому  не  веришь?"  -  "Никому!"  -
"Неужто все таковы?" - "Все волки; только одни зубы кажут, а другие  морду
к земле гнут, так что не видать".
   Шура объясняет терпеливо:  казак  казаку  рознь,  в  южных  округах,  к
примеру, средний казачий надел двадцать -  двадцать  пять  десятин,  а  на
севере - две, четыре десятины... Как же равнять?.. То же  насчет  казачьих
прав и привилегий: в низовьях  они  имеют  значение,  а  на  севере  почти
бесполезны... Возьмите хоть права на рыбную ловлю, на недра...  Юг  всегда
жил в ущерб северу... Марксизм учит: бытие определяет  сознание.  А  бытие
тут отнюдь не равное...
   ...Бычин все знает про марксизм, согласно кивает  головой,  похожей  на
стог, но в глазах, белых, неподкупных, свинец.
   "Верно, бывает и голытьба, и рвань. Только знаешь, Александр Пименович,
когда моего брата чуть не убили, кнутами засекли - он и  досе  инвалид,  -
там не одни богачи, там и рвань  была,  зверствовали  не  хуже".  А  секли
брата, оказывается, "по молодому делу,  учителеву  дочку  в  саду  помял".
"Выходит, за дело?" - "Как за дело,  Александр  Пименович?  Он  по  любви,
жениться хотел, а они - ты, мол,  хам  и  думать  не  моги...  Обидно!  Мы
казаки, белая кость, а ты гужеед, скотина, тебе  навоз  копать.  Они  хотя
учителя,  но  буржуи  чистой  воды.  У  них   два   работника   постоянно.
Американская  косилка,  лошадей  табун,   табунщик   есть,   калмык.   Дом
самолучший, на каменном фундаменте, в два этажа. И еще в Ельце дом -  его,
учителя. А здешний-то достался в приданое, она дочка Творогова, станичного
атамана. Так  что  семья  известная.  От  них  вред  для  революции  очень
большой". Было давно, лет пять  назад,  сыновья  учителя  тогда  еще  были
гимназисты, а теперь под замком в съезжей.  Бычин  до  них  добрался.  Ему
видней, он здешних знает. И вот, когда сыновей взяли,  суток  двое  они  в
подвале сидят, является к нам Слабосердов, лобастый такой бородач,  одетый
по-городскому, в длинном черном пальто с меховым воротником, в шляпе  и  в
сапогах грязных - упала оттепель, грязь невпролаз.
   Сидим в комнате - Шура, Бычин, его помощник Яшка Гайлит,  брат  Петьки,
еще человека три,  -  обсуждаем  новость,  приказ  Донревкома,  присланный
телеграфом. Насчет реквизиции конской упряжи  с  телегами.  И  Орлик  тут.
Приказ - бомба. Не знаем, как приступить. Получен вчера, держим в секрете,
но слухи непонятным образом просочились и ползут по станице, как огонь  по
сухой траве.  И  это  страшней  всего.  Если  уж  бить,  так  сразу.  Один
ревкомовец  сообщает,  какие-то  казаки  гнали  ночью  коней  с  порожними
телегами в степь, сам видел. Хотел остановить, кричал, в  ответ  стрельба,
ускакали. Так и не  узнал,  кто.  Разумеется,  было  б  верней  навалиться
тотчас, как получена телеграмма, то есть позавчера, пока народ не прочухал
и не прознал, внезапность в таких делах нужней всего. Но возник  тормоз  -
Шура мнется, кое-кто из местных казаков-ревкомовцев тоже кряхтит, а  Бычин
и Гайлит гнут свое: исполнять немедленно. Спорим, орем.  Исполнять  тотчас
нельзя вот почему: красноармейский отряд в  разгоне,  по  просьбе  ревкома
станицы   Старосельской    послан    туда,    казаки    волнуются    из-за
комиссара-австрийца, который донял нелепыми распоряжениями, а начинать без
отряда немыслимо. Шура отправил в Донревком  телеграмму:  "Прошу  отменить
приказ реквизиции конской упряжи телег обстановка неблагоприятная",  -  на
что последовал быстрый ответ: "Обсуждение приказов не входить выполняйте".
   У нас девять штыков. Охрана тюрьмы и трибунальский конвой. Если  пойдет
гладко, можно обойтись девятью, а если не гладко? Утром прискакал нарочный
из Старосельской с сообщением, что отряд задерживается,  комиссар-австриец
убит,  отряд  подвергся  бандитскому  нападению,  бандиты  разгромлены,  в
станице тихо, но необходимы меры возмездия. Вот отчего  задержка.  Февраль
девятнадцатого. Темные ночи, ветра, непроглядность, озноб...
   Входит учитель Слабосердов.
   Бычин  вскакивает.  "Кто  пустил?"  -  "Да  ваш   караульный   спит..."
Караульный, старый  казачишко  Мокеич  -  вскоре  зарубили  филипповцы,  -
дремлет на крыльце. Чего ж не дремать? Все измотаны, изломаны  ночами  без
сна. Бычинский стог - лицо - похудел, опал, в обвод глаз  синяками  круги.
Машет на учителя руками, выгоняя его, как муху, в дверь: "Нет, нету, нету,
нету, время на разговоры! Потом зайдешь!" Но Слабосердов проходит к лавке,
садится. "Потом нельзя. Будет поздно". Яшка Гайлит подошел к нему, строго:
"Идите отсюда сейчас!" Учитель снял шляпу, зажмурился, качает  головой.  Я
вижу, лицо в поту и губы дрожат. И говорю, что нельзя прогонять  человека.
Орлик тоже: "Пускай скажет, зачем пришел!" Бычин и Шура всегда немного как
бы толкаются плечами на заседаниях, как бы скрытно соперничают и  меряются
властью. Бычин - председатель ревкома и член окружного трибунала, а Шура -
председатель трибунала и член ревкома. Но Бычин  хотя  и  надувается,  как
павлин, а все же понимает разумом: Шура ему неровня, он в  партии  полтора
года, а Шура - пятнадцать лет. Разница! Поэтому  то  криклив,  задирист  и
хочет  глупо  надавить,  заставить  сделать  по-своему,  а  то   вдруг   -
прорывается разумение - почтителен, искателен даже. И теперь  почему-то  с
почтительностью: "Александр Пименович, как считаешь,  допустим  гражданина
до разговора? Или пущай завтра зайдет? Да  это  Слабосердов,  учитель,  на
дочке атамана Творогова женатый. Его сыны в залоге сидят,  как  враждебный
элемент".
   "Говорите, - обращается Шура к учителю, - только кратко. Времени крайне
мало".
   Бычин грозит пальцем: "И насчет сынов не проси! Разговор конченый".
   Слабосердов будто бы спокойно - а пальцы дрожат, мнут  старую  шляпу  -
заводит длинную ахинею  насчет  казачества,  его  истории,  происхождения,
нравов,  обычаев...  Шура  глядит  на  учителя  пристально,  лицо   Бычина
наливается бурой краской, ему кажется, что его дурачат. Вдруг  выпаливает:
"Ты чего плетешь?" И Наум Орлик добавляет: нет времени слушать  лекции  по
истории. В другой раз, на  досуге,  после  победы  мировой  революции.  Но
Слабосердов вдруг  твердо:  "Однако,  граждане,  вы  решаете  исторические
вопросы. Так что историю вспомнить не грех".
   "Куда клоните?" - хмурится Шура.
   "Клоню к тому, что в станице гудят.  Будто  есть  приказ  реквизировать
повозки, седла, конскую упряжь -  все  казацкое  богатство,  без  которого
жизни нет. Вы хоть понимаете, что это будет? Он вам  скорее  жену  отдаст,
чем седла и упряжь". - "Все отдаст, что революция  потребует",  -  говорит
Орлик. "А не отдаст - во!" - Бычин подносит  к  лицу  Слабосердова  кулак,
похожий на гирю. Учитель не замечает кулака, не слышит того,  что  говорит
Орлик.
   "Я  пришел,  граждане,  предупредить...   Надо   слишком   мало   знать
казачество, чтобы полагать, что можно бесконечно  на  него  жать:  сначала
контрибуцию на богатые дворы в пользу какого-то отряда, которого никто  не
звал, свалился на нас невесть откуда... Потом реквизиция хлеба, фуража..."
   "Отряд,  который  занимался  тут  контрибуциями,  был  анархистский,  -
говорит Шура. - Советская власть не имеет к нему отношения".
   "Да что вы с  ним  балы  разводите!  -  кричит  заместитель  Бычина  по
ревкому, черный, с плоским, калмыцкого типа лицом Усмарь.  -  Обнаружился,
гад! В расход его!"
   Но Шура: нет, пускай доскажет. Учитель говорит: если вправду есть такой
приказ и начнут его выполнять, в станице будет бунт. Не пустая  угроза,  а
реальная. Он, Слабосердов, пришел не пугать,  не  грозить,  пришел  не  от
какого-то комитета, а от себя самого - всю жизнь он собирает материалы  по
истории казачества, пишет книгу, знает казаков хорошо и смеет думать,  что
не ошибается и сейчас. Дошло до края. События разразятся трагические. И уж
тем более, если разыграются взаимное озлобление и месть  -  если  жертвами
падут заложники... "Да вы сознаете, что происходит в России? -  спрашивает
Шура. - Или мы мировую  буржуазию  в  бараний  рог,  или  она  нас.  А  вы
допотопными   понятиями   живете:    "трагические    события",    "месть",
"озлобление". Тут смертный классовый бой, понятно вам?"
   "Я теории Маркса не отрицаю, гражданин Данилов, я с  нею  знаком,  даже
увлекался в какой-то мере, но  согласитесь,  теория  -  одно,  практика  -
другое.  Чувство  мести  к  сожалению,   может   примешиваться,   как   ни
прискорбно..."
   Странное впечатление:  бессмысленной  нелепой  деликатности  и  чего-то
твердого, негнущегося, какого-то несуразного торчка. Сразу вижу, не жилец.
Ничего не понимает. И его не понимает никто.
   "Не слухайте его! Пошел отсюда, ворона! Раскаркался!"  Это  Усмарь.  Он
озлоблен против учителя больше других, даже больше Бычина. Федя  Усмарь  -
из казаков-середняков, смуглый, корявый, отчетливо помню  плоское,  блином
лицо, всегда прищуренные глаза, не видно, куда глядит... Вскоре  открылось
- агент белых. По его указке деникинцы,  захватив  Михайлинскую,  вырубили
всех, кто помогал ревкому. А Бычин - балда. Оттого и погиб.
   Усмарь показывает учителю наган. "За провокацию  знаешь  что?  Ведь  ты
провокатор!" - "Не боюсь вас, граждане..." Вдруг  силы  покидают  учителя,
шляпа выскальзывает из рук. Слабым голосом старик говорит:
   "Но невинных людей зачем же? За что моим детям  такая  казнь?..  Я  вас
умоляю,  гражданин  Данилов,  не  поступайте   необдуманно..."   По   лицу
Слабосердова текут слезы. Они сами по себе, а лицо грубо, мертво застыло.
   "Ах,  вона?  Боится  восстания,  потому  что  сынов  расстреляем,   как
заложников?" Слабосердов молчит. Да и так ясно. Пришел  ради  них.  Однако
остановить ничего нельзя, приказ должен быть выполнен.
   В разбитое окно летит ветер, пахнущий сладко и  гнило:  землей,  далью,
теплом. Февраль девятнадцатого. Девятая  армия  бьется  лбом  в  Северский
Донец, но, кажется, силы и напор на излете. Мы чуем эту лихорадку.  Казаки
угадывают ее в воздухе, в котором что-то надломилось, поплыло,  как  кусок
льда  в  талой  воде.  В  Старосельскую  посылают   затемно   гонца.   Тот
возвращается к вечеру другого дня с неясными сведениями: в  станице  тихо,
глухо,  шесть  человек,  обвиненных  в  убийстве  комиссара,  расстреляны,
человек двадцать взяты заложниками, но командир отряда  матрос  Чевгун  не
спешит покидать  станицу.  Передал  Шуре  через  гонца  всего  три  слова:
"Достаточно малой искры". И в этот предгрозовой воздух,  в  обманную  тишь
сваливаются внезапно сначала Володя и Ася, а спустя день Шигонцев.
   Не виделись год и  три  месяца,  огрубели,  ожесточели  неузнаваемо,  а
внутри все то же, та же _единственность_, та же _теплота до  боли_.  Ведь,
казалось, должно было вылететь, забыться и отпасть навсегда - таким вихрем
разметало. Нет, ничего, никуда. И в первую секунду, в первый час было  как
будто совершенно все равно, отсутствовало то, что она  с  ним,  и  уже  не
просто подруга, а жена, они даже говорили одними  фразами,  один  начинал,
другой договаривал, слишком часто бросали друг на друга взгляды, беглые  и
необязательные,   но   исполненные   привычного   внимания,   машинального
ощупывания - так ли? здесь ли? - и это вовсе тоже не задевало, а было  как
бы усилением той теплоты памяти, вдруг нахлынувшей, потому  что  они  двое
были нерасторжимость, одно. Это потом началась, и быстро - мука...
   Как попали к Мигулину? Все тот же случай, поток,  зацепило,  поволокло.
Из-за отца Володи,  внезапно  возникшего.  Тот  был  с  кем-то  дружен  из
мигулинского штаба и еще весной восемнадцатого, когда  Мигулин  сколачивал
первые отряды в Донецких степях, пристал  к  нему.  Отец  Володи  погиб  в
бронепоезде, взорванном гайдамаками. Так  и  вышло:  отец  каким-то  краем
прибился к Мигулину, Володя - к отцу, а уж Ася - с ним. Разломилась семья,
как спелый подсолнух. А что с родителями? Бог знает, то ли в  Ростове,  то
ли в Новочеркасске, а  может,  укатили  дальше  на  юг.  Какой-то  пленный
рассказал, будто приват-доцент Игумнов подвизается вроде бы в Осваге среди
деникинских агитаторов в Ростове. Скоро Ростов будет взят, и тогда...  Что
тогда? Ася об этом не думает, у нее другая забота - ждет ребенка. А Володя
ни о чем говорить не может - только  о  Мигулине,  страстно,  нетерпеливо.
Сообщает секретно: "В Реввоенсовете фронта его терпеть не  могут.  Хотя  и
побеждает, а  все  чужак...  Да  и  сам  Троцкий  кривится,  когда  слышит
фамилию... И как доказать, что он наш?"
   Да сам-то Володя наш?
   Еще  недавно  так  же  горячо,  как  теперь  о  Мигулине,  рассуждал  о
крестьянской общине, мечтал о Поволжье, жить простой жизнью,  с  друзьями.
Ведь тогда, в ноябре, когда он и Ася бежали из голодного Питера,  и  мысли
не было у обоих сражаться за революцию. Повернуло  их  время,  загребло  в
быстроток, понесло...
   ЧуднОй Володя: в долгополой кавалерийской шинели в фуражке со  звездой,
с коробкой маузера, болтающейся на  животе  небрежно  и  лихо,  как  носят
анархисты, весь облик новый, а в  глазах  прежнее  юношеское  одушевление,
неизбытое изумление перед жизнью.
   "Нет, ты подумай, какой умнейший тактик, как замечательно знает  людей,
и своих казаков и белых,  и  какой  счастливчик,  везун!  А  это  свойство
необходимейшее, это часть таланта. Из каких капканов выскакивал! Из  каких
передряг выкручивался живым!"
   И совсем другая Ася. Я  спрашиваю,  когда  остаемся  вдвоем,  спрашиваю
глупо: "Как ты живешь?"
   "Как все... Прожила день и жива, значит, хорошо".
   "А с Володей как? Хорошо у вас?"
   Тоже глупо, малодушно, но не могу себя одолеть. Ася, подумав, отвечает:
"Добрее Володи человека не знаю. И смелее, честнее... -  Еще  подумала.  -
Ему без меня жизни нет".
   О Мигулине, про которого Володя трещит с упоением, она  не  говорит  ни
слова. Будто не слышит. И это задевает - слегка - мое внимание. Не знаю до
сих пор, было ли между ними что-нибудь уже тогда или лишь  намечалось.  Да
время такое, что для  намеков  не  оставалось  минут.  Может,  и  ребенок,
которого она ждала, был М