- Что случилось?
   - Павлик, я опять боюсь за него! Он  страшно  ругался  с  Логачевым,  с
Хариным... Грозил кого-то убить...
   Бог ты мой, я холодею от ужаса. Моя Галя в страхе за кого-то  -  не  за
меня! Плачет из-за чужого. Немеющими губами спрашиваю.
   - Ты так его любишь? - Это странно: будто бы знаю, кого _его_, и  в  то
же время не могу понять. Безумно напрягаюсь, стараясь догадаться, кто этот
человек, который так хорошо знаком.
   - Разве не видишь? Без него жить не могу.
   Вдруг: не Галя, а  Ася.  Это  Ася  в  беседке!  В  саду  дома  уездного
воинского начальника. Она меня вызвала запиской. Это уж после  возвращения
Мигулина из второй, июльской поездки в Москву, после  разговора  в  ЦК,  в
Казачьем отделе,  вернулся  ободренный  и  полный  сил  -  Особый  корпус,
созданный против повстанцев, теперь утратил значение, фронт перекатился на
север, Деникин захватил Донщину, Царицын, Харьков.  Теперь  воевать  не  с
повстанцами, а с Деникиным!  Мигулин  формирует  новый  корпус  -  Донской
казачий. Мы стоим в Саранске. Формирование  идет  потрясающе  медленно.  А
Шура получил новое назначение: в Реввоенсовет Девятой  армии.  Вот  отчего
Ася в испуге.
   -  Ведь  он  единственный  человек,  с  кем  Сергей  Кириллович   может
разговаривать! Хотя и с ним спорит... Но остальных на  дух  не  принимает.
Остальные - враги.
   - Так уж и враги?
   - Враги! - В  глазах  Аси  непреклонность  и  гнев,  мигулинский  гнев.
Шепчет: - Нарочно шлют нам... из северных округов... про них известно, они
там безобразничали... Он их видеть не может! Ненавидит хуже Деникина!
   - Куда шлют?
   - Да все наши политкомы оттуда... Хоперские...
   Сборы накануне отъезда. Разговор с Шурой в хозяйской комнате, где запах
чабреца,  сундуки,  иконы.   Хозяин   сочувственно   расспрашивает:   куда
отступили? Где фронт? Почему мировой  пролетариат  дремлет,  не  чухается?
Будто бы озадачен, но по роже - бритой, ухмыляющейся  -  видно,  что  рад.
Вдруг сообщает шепотом:
   - Я вам, граждане коммунисты, скажу  откровенно,  отчего  у  вас  война
неудалая: генералов у вас нет. Книжники  да  конторщики  по  штабам,  а  в
главном штабе - Левка очкастый. Разве он против генерала сообразит?
   Шуре неохота покидать несчастный мигулинский корпус,  но  и  оставаться
дольше мочи нет. Верно, верно шипит кулачина: генералов нет. А  если  есть
кто, мы их, как грузди, маринуем. Глупость  невероятная.  Любимое  Шурино:
глупость невероятная. Потому что все усилия Шуры сдвинуть  дело,  все  его
телеграммы, вся брань с деятелями Южфронта - устно и по прямому проводу  -
не дают результата. Как сказано: и хочется, и колется. В июне  хочется,  в
июле колется,  потом  то  так,  то  этак.  Оттого  Шура  зол,  что  никому
втолковать не может: "Поверьте до конца!" И на Мигулина сердит потому, что
тот бешенствует и себе вредит: прогнал, едва  не  кулаками,  чрезвычайного
представителя Южфронта, который приехал проверять работу политотдела.
   Входят Логачев  и  Харин,  политкомы,  совсем  молодые,  Логачеву  года
двадцать три, Харин чуть старше.  Логачев  -  из  Новочеркасска,  студент,
Харин  -  ростовский,  рабочий,  котельщик.  Оба  проводили  реквизиции  в
северных округах в феврале и марте, прославились как твердые, неустрашимые
_исполнители_ - их  называют  "хоперские  коммунисты",  -  и  у  Мигулина,
конечно, с ними вражда.
   -  Значит,  бросаете  нас,  Александр  Пименович?  -  Бледно  улыбается
маленький востроносый Логачев. Смотрит, как всегда,  высокомерно,  откинув
голову. - А не похож ли ваш отъезд на бегство известных тварей с корабля?
   - Я человек служивый. Приказ... - мрачно, без обиды объясняет Шура.
   - А по сути? По внутреннему чувству как?
   Они молодые. То их захлестывает задор, то охватывает страх.  Мигулин  в
приступах ярости грозит их застрелить. А они угрожают арестом,  расстрелом
ему. Как же работать вместе? Никакая работа не движется.  Корпус  гниет  в
бездействии. А  Деникин  тем  временем  готовится  рвать  фронт,  и  через
несколько дней в стык между армиями вонзится конница Мамонтова.
   - По внутреннему чувству я вас, ребята, жалею.  Не  хочу  оставлять  на
съедение комкору. Он вас доест...
   - А может, мы его? Вражину? - прищуривается тяжелорукий котельщик.
   -  Он  не  вражина.  Он  революционер,   но   крестьянский,   то   есть
мелкобуржуазный. И для нас человек ценный, потому что враг  наших  врагов.
Ясно? Пока вы эту истину не усвоите, будет вам худо и опасно...
   Шура  все  так  хорошо  понимает,  но  сил  и   терпения   работать   с
замечательным революционером нет.  Троцкий  написал  на  одной  из  первых
мигулинских телеграмм: "Донская учредиловщина и левая эсеровщина".  Так  и
осталось, вроде несмываемой  красно-сургучной  печати.  Наум  Орлик!  Тоже
любил определять состав и  навешивать  сигнатурки.  Аптекарский  подход  к
человечеству - точнее сказать, к  человеку  -  длился  десятилетиями,  нет
ничего удобней готовых формул, но теперь все смешалось. Склянки  побились,
растворы и кислоты слились. Теперь я  многого  не  понимаю.  Временами  ни
черта. Особо таинственными кажутся  мне  люди  молодые  и  толпа  среднего
возраста. Кое-что угадываю в стариках. Старики ближе. На стариков я мог бы
не хуже Орлика понавешивать сигнатурки, а  вот  молодые  ставят  в  тупик.
Такая каша, такая муть! Тут бы и Наум запутался,  тут  бы  и  он  запросил
пардона. "О, много, много мы во всем  этом  виноваты!  Дон  был  заброшен,
предоставлен самому себе, чтобы потом захлебнуться в собственной крови..."
Что я читаю? Бог ты мой, это же письмо в  ЦИК.  То,  что  Мигулин  говорил
Владимиру Ильичу во время их встречи в июле. "Окраины Дона в  марте-апреле
подвергались разгулу провокаторов, влившихся в огромном числе в  тогдашние
красногвардейские ряды. Эта  тяжелая  драма  фронтового  казачества  будет
когда-нибудь освещена беспристрастной историей. Среди сотен расстрелянных,
сосланных казаков были невинные. Революция сделала такие  углубления,  что
бедный ум станичника бессилен разобраться в совершающихся событиях...  Ему
непонятна  вызываемая  голодом  страны,  происходящая   теперь   на   Дону
реквизиция скота и хлеба... Я глубоко убежден в том, что казачество не так
контрреволюционно, как на него смотрят... Кто бы что бы про меня ни  лгал,
что бы ни клеветал, я торжественно заявляю перед лицом  пролетариата,  что
делу его  не  изменял  и  не  изменю.  Прошу  одного  -  понять  меня  как
беспартийного, но стоящего на страже  революции  с  1906  года..."  Дальше
хорошо помню. Владимир Ильич будто бы сказал - со слов кого-то  из  членов
Казачьего отдела, -  что  "такие  люди  нам  нужны.  Необходимо  умело  их
использовать". И Калинин,  с  тех  же  слов,  отнесся  сочувственно,  лишь
выразил  опасение,  как  бы  Мигулин  от  критики  отдельных   недостойных
коммунистов не пошел бы против партии.
   Бог ты мой, как все это немыслимо объяснить одним словом! Но каждый раз
пытаются.  Пытались  при  жизни  Мигулина,  выкрикивая  такие  слова,  как
"изменник"  и  "предатель",  пытаются  и   теперь,   крича   "ленинец"   и
"революционер". Объяснилось бы просто и одним словом - не сидел  бы  среди
ночи, вороша бумажки... Хотя спасибо бумажкам, еще ночь обломал...  Третий
час. Нету сна и в помине. И голова будто ясная. Опять все хорошо соображаю
и обо всем думаю. Вот читаю про  Мигулина,  мучаюсь  догадками,  а  позади
всего мысль: как там  Руська  в  горящих  лесах?  Не  заболел  ли?  Парень
безалаберный, глупый - в своей жизни,  _для  себя_  глупый,  -  непременно
что-нибудь натворит...
   Еще письмо, позднее, длинное, кипящее,  ошеломляющее:  "...На  безумие,
которое только теперь открылось перед моими глазами, я не  пойду  и  всеми
силами, что еще есть во мне, буду бороться против линии расказачивания.  Я
сторонник того, чтобы, не трогая крестьянство с его бытовым и  религиозным
укладом, не нарушая его привычек, увести его  к  лучшей  и  светлой  жизни
личным примером, показом, а не громкими, трескучими  фразами  доморощенных
коммунистов, у которых на  губах  еще  не  обсохло  молоко  и  большинство
которых не может отличить пшеницы от ячменя, хотя и с большим апломбом  во
время митингов поучает крестьянина ведению сельского хозяйства... (Не меня
ли имеет в виду? Каждый раз, читая это место, думаю - меня. Тоже молол  на
митингах что-то насчет того, что разобьем Деникина, успеем к уборке...)  Я
хочу остаться искренним работником народа, искренним защитником его чаяний
на землю и волю и, прибегая к последнему средству, снимаю  с  себя  всякую
клевету   лжекоммунистов...   Тот   же   обнаруженный   дьявольский   план
расказачивания заставляет меня повторить заявления на митингах, которые  я
делал. 1. Я - беспартийный. 2. Буду до конца идти с  партией  большевиков,
как шел до сих пор. 3. Всякое  вмешательство  лжекоммунистов  в  боевую  и
воспитательную сферу командного состава  считаю  недопустимым.  4.  Требую
именем революции и от имени измученного  казачества  прекратить...  И  все
негодяи, что  искусственно  создавали  возбуждение  в  населении  с  целью
придирки для  истребления,  должны  быть  немедленно  арестованы,  преданы
суду... Я борюсь с тем злом, какое чинят отдельные агенты власти, т.е.  за
то, что говорилось недавно представителем ВЦИК буквально так: "Комиссаров,
вносящих разруху и развал в деревню, мы будем  самым  решительным  образом
убирать, а крестьянам предложим избрать тех,  кого  они  найдут  нужным  и
полезным..." Я знаю, что зло, которое я  раскрываю,  является  для  партии
неприемлемым полностью... Но почему же люди, которые стараются указать  на
зло и открыто борются с ним, преследуются вплоть до  расстрела.  Возможно,
после этого письма и меня ждет такая же участь..."
   Те, кому было адресовано, вовремя не прочли. Все могло быть  иначе.  Но
другие люди прочли. Главным злом оказалась искренность.  Еще  бы,  сам  на
себя _наклепал_! Тут комкор начинает метаться. Людей ему не  дают.  Просит
направлять в корпус пойманных дезертиров - отказывают. Предлагает провести
мобилизацию крестьян - нет. В начале августа подал заявление  в  партию  -
политотдел во главе с  Логачевым,  Хариным  своего  комкора  в  партию  не
принял. Вот где беда:  не  было  рядом  истинных  комиссаров!  Таких,  как
Фурманов рядом с  Чапаевым.  Таких,  о  ком  на  Восьмом  съезде  сказано:
"...рука об руку с лучшими элементами командного состава в  короткий  срок
создали боеспособную армию". Ленин не знал всех подробностей,  но  понимал
суть  беды.  Письмо  Гусеву!  В  сентябре  девятнадцатого!  "Надо  лучших,
_энергичнейших_ комиссаров  послать  на  юг,  а  не  сонных  тетерь..."  В
пятьдесят первом томе... Должна быть закладка... Вот.  Вот!  Письмо  члену
РВС Гусеву... Сергею  Ивановичу...  "...на  деле  у  нас  застой  -  почти
развал... С Мамонтовым застой. Видимо, опоздание за  опозданием.  Опоздали
войска, шедшие с севера на Воронеж. Опоздали с перекидкой 21-й дивизии  на
юг. Опоздали с автопулеметами. Опоздали со связью... С формированием  тоже
опаздываем. Пропускаем осень - а Деникин утроит силы, получит  и  танки  и
пр. и пр. Так нельзя. Надо _сонный_ темп работы переделать в _живой_".
   Ведь об этом Мигулин кричал летом! Ведь  это  его  корпус  формировался
ужасающе - _сонным темпом_!
   Ни Шуры, ни меня в эту пору в Саранске  уже  нет.  Мы  в  Козлове.  Все
узнаем позже по пристрастным, недостоверным рассказам.
   Вот из доклада Казымбетова,  гонца  из  Москвы,  из  Казачьего  отдела.
Казымбетов пробыл в корпусе несколько дней: "Как личность тов.  Мигулин  в
настоящее время пользуется огромной популярностью  на  Южном  фронте,  как
красном, так и белом... Его имя  окружено  ореолом  честности  и  глубокой
преданности делу Социальной революции и  интересам  трудящегося  народа...
Мигулин является единственным лицом,  на  которое  смотрит  с  доверием  и
надеждой,  как  на   избавителя   от   генеральско-помещичьего   гнета   и
контрреволюции, казачество. Его нужно умело  использовать  для  революции,
несмотря  на  его  открытые  и   подчас   резкие   выражения   по   адресу
"лжекоммунистов"..." Дальше, дальше!.. "Итак, первопричина недоверия - это
вообще его  популярность..."  Дальше.  О  настроениях  в  корпусе...  Вот!
"Корпус не сформирован и еле формируется. Красноармейцы  вооружены  против
политработников, политработники вооружены против  тов.  Мигулина.  Мигулин
негодует  на  то,  что  ему,  истинному  борцу  за  Социальную  революцию,
потерявшему здоровье на фронте, не только не доверяют, но  даже  стараются
вырывать ему могилу, посылая  на  него  неосновательные,  по  его  мнению,
доносы, вследствие чего Мигулин  производит  впечатление  затравленного  и
отчаявшегося человека. В последнее время тов. Мигулин,  боясь  ареста  или
покушения,  держит  около  себя  непосредственную  охрану.  Политработники
боятся Мигулина. Красноармейцы в возбужденном состоянии  и  каждую  минуту
готовы к вооруженной защите Мигулина от "покушения" на него.  Мигулин,  по
моему  мнению,  не  похож  на  Григорьева  и   далек   от   авантюры,   но
"григорьевщина" подготавливается искусственно. Мигулин может быть вынужден
на отчаянный жест..."


   Темная ростовская глухомань, домишки, заборы, морозная ночь,  мелькание
свечей  за  теплыми  окнами,  рождество  празднуют,   никто   о   нас   не
догадывается.  Грохаемся  в  какой-то  проулок,  вышибаем   калитку.   Где
догадаться - мы за день рванули  восемьдесят  верст!  Влетели  со  стороны
Нахичевани. Как на пир Валтасара.  Возле  дома,  из  окна  которого  свет,
голоса, стоит офицер  в  башлыке,  в  длинной  шинели,  обнимает  женщину,
запрокинул страстно, изгибает, клонит, сейчас  уронит  в  снег,  а  она  в
платье, простоволосая. Дверь в дом распахнута, видно, только что выскочили
оттуда, из тепла, на мороз. А я смотрю с крыльца и  вижу:  это  Мигулин  и
Ася. "Не сметь!" - кричу. Он дернулся к  кобуре,  отпрянул  от  Аси,  и  я
шашкою сверху, как с коня, коротким страшным ударом; хрипнуло что-то,  как
арбуз под ножом. Только и успел: "А..." Павел  Евграфович  просыпается  от
кошмарного видения и долго не может успокоить  сердце.  Руки  дрожат,  все
внутри колотится, во рту  сухо.  Бог  ты  мой,  угораздило  такой  ужас  и
нелепость - главное, нелепость! - во сне увидеть. Что за черт? Откуда сие?
Это вот что врубилось: освобождение Ростова, как упали на них громом среди
ясного неба. Под рождество, накануне двадцатого года. И был какой-то  дом,
двор, музыка из окна, стрельба вдоль улицы, и офицер с девушкой  целуются.
Боец его тут же, в момент порешил. Тот вздумал шум поднять. А молчал бы  -
был бы жив. Вбежали в дом, там все наготове: стол накрыт,  вина,  закуски,
женщины кричат, граммофон играет...


   ...Наконец в середине августа пришел от Аси ответ в  толстом  конверте,
где оказалась  вложенной  согнутая  пополам  ученическая  тетрадка,  мелко
исписанная. Павел Евграфович прочитал: "Дорогой Павел! Я  была  бесконечно
рада получить от тебя письмо, из которого узнала, что  ты  жив  и  здоров,
живешь  с  детьми  и  внуками,  что  твоя  жизнь   сложилась,   в   общем,
благоприятно, если  не  считать  потери  близкого  человека,  но  в  нашем
возрасте редко кто таких потерь избежал, а я это горе испытала трижды. Так
что понимаю тебя и очень сочувствую, дорогой Павел. Задержалась с  ответом
потому, что хотела получше вспомнить и записать как можно  подробней,  как
ты просил. Вот что сохранила память.
   Ты спрашиваешь: что происходило после вашего,  твоего  дяди  и  твоего,
отъезда из корпуса? Разумеется, ты  досконально  знать  не  мог.  А  слухи
ходили самые разные и ужасные.  Мне  кажется,  их  нарочно  распространяли
враги  Сергея  Кирилловича.  Конечно,  он  мог  в  запальчивости   назвать
какого-нибудь струсившего работника нехорошим словом, за  что  мне  всегда
бывало стыдно, и я его ругала. Но ведь он был бешеный!  Он  и  коммунистов
мог ругать сгоряча, хотя врагов коммунизма ненавидел люто и воевал  против
них всю жизнь. Мне кажется, роковой удар нанесли в августе, когда он подал
в партию, а его не приняли. Его собственный политотдел отказал.  Не  помню
сейчас фамилий этих  людей,  кроме  одной  -  Логачев.  Сергей  Кириллович
повторял ее часто, всегда с неприязнью и презрительно, иногда  с  угрозой:
"Этот сопляк у меня дочикается!" Был еще какой-то, большого роста, черный,
лохматый, еще  другой,  пожилой,  сухощавый,  по-моему,  латыш,  по-русски
говорил плохо. Но особенно ненавидел Сергей  Кириллович  нескольких  своих
земляков, из Усть-Медведицкого округа, которые раньше были  в  ревкомах  и
вели неправильную линию, с чем Сергей Кириллович  не  соглашался,  с  ними
спорил. Он всегда спорил из-за казачества... Вокруг казачества было  много
тогда разговоров, одни за, другие против, сейчас не  очень-то  помню  суть
разногласий, помню лишь, что С.К. нервничал, называл кого-то  балбесами  и
негодяями, говорил, что негодяи погубят революцию. Он считал, что  нарочно
присылают людей, которые ему неприятны и враждебны, у них задание: за  ним
следить и его  контролировать.  Называл  их  -  между  своими,  конечно  -
попками, надзирателями, то есть грубо. Вообще  атмосфера  в  корпусе  была
неспокойная.  В  особенности  когда  уехал  Данилов,  твой  дядя.   Теперь
вспомнила его фамилию: Данилов. Между ними была  ссора.  Не  помню,  из-за
чего. Кажется, из-за какой-то комиссии, которую прислали из штаба  фронта.
Сергей Кириллович говорил: "Проверяльщиков шлют, а пополнений прислать  не
могут, сколько ни прошу".
   Он был очень огорчен несправедливым отношением. Конечно, я не историк и
не политический работник, не могу  делать  окончательных  оценок,  но  как
человек, наблюдавший его близко в те недели, хочу сказать: он  был  предан
революции и советской власти, а его некоторые толкали стать  врагом.  Хотя
он критиковал недостатки и поведение работников.  Этого  отрицать  нельзя.
Помню, придет в вагон  вечером,  ординарца  Ивана  отошлет  куда-нибудь  и
ходит, как тигр, молчит, только стонет, как от боли. "Сережа, - спрашиваю,
- что случилось?" - "Ах, рассказывать  неохота...  -  Потом  начнет  вдруг
кричать: - Деникин наступает! А меня держат в заточении. Я на фронт рвусь!
Я их заставлю дать распоряжение!" Когда Данилов уехал,  он  пришел  крайне
подавленный и сказал: "Если у каторжного терпячка лопнула, то мне  что  же
остается - пулю в лоб?"
   Был убит вашим отъездом.  Ну,  что  дальше?  Бесконечные  совещания  со
штабными, с командирами происходили всю ночь. Обстановка накаленная.  Одни
совещаются,  других  не  пускают.  Помню,  Сергей  Кириллович   напряженно
работал, писал какую-то программу, я ее  печатала,  но  сейчас  совсем  не
помню, что это было. Потом, на суде, она, кажется, фигурировала в качестве
улики против него, будто бы он  заранее  замышлял  предательство,  но  это
неправда. Он писал что-то отвлеченное, свои  рассуждения  на  историческую
тему. Он очень любил заниматься философией, рассуждать, спорить,  хотя  не
имел настоящего образования, но иных умных людей ставил в тупик.  Какие-то
телеграммы шли в Южфронт, в Реввоенсовет Республики, оттуда ответы, и  все
неблагоприятные, и, наконец, я  чувствую,  он  приходит  к  решению.  Ведь
Деникин наступал очень успешно. Вести шли тревожные. Он не мог  выдержать.
Человек с другим характером, более рассудительный, мог бы себя преодолеть,
а Сергей Кириллович взорвался. Я его не защищаю, Павел,  я  просто  плачу,
плачу, вспоминая, как он прибегал ко мне и проклинал кого-то и  спрашивал:
"Ну что мне  делать?  Скажи,  посоветуй!"  Понимал,  конечно,  что  ничего
посоветовать не могу, просто было отчаяние.  Что  делать?  Я  сама  как  в
бреду. Только любила его тогда и жалела безумно.
   Вдруг он мне говорит: "Ты должна уехать немедленно!" Почему? Так  надо.
Ничего не объясняет. Я догадалась. "Ты выступаешь  на  фронт?  Тогда  я  с
тобой!" Мы проспорили всю ночь. Брать с