мертно жаль  девочку,  с  которой  расставался
навсегда. Он гладил нежную  кожу,  целовал  шею,  лопатку,  хрупкую  линию
позвонков, ничего не говоря, не было слов. Она лежала рядом  не  совсем  в
том виде, в каком бы ему хотелось.  Но  теперь,  когда  наплыла  приступом
помутившая разум жалость, ничего не было нужно, только обнимать,  гладить,
прощаться. И так прошло  несколько  минут,  потом  он  заговорил.  О  чем?
Господи, о чем... Не о том, о чем бы надо было... О том, что  его  нудило,
что его жало, гнуло, обо всей  этой  ерунде,  этой  дряни...  Председатель
кооператива Приходько, старый маразматик, хитрец, прощелыга, но он нашел к
нему ход, и тот обещал... Есть там какой-то Горобцов, который стоит первым
в очереди, не на этот именно дом, а вообще на первый освободившийся пай  и
теперь претендует, но с ним совладать нетрудно,  потому  что  у  того  нет
никаких заслуг перед кооперативом.  А  у  Олега  Васильевича  есть.  Выбил
телефоны. Приволок рубероид для конторы. Год назад через  Моссовет,  через
Максименкова,  добился  того,  что  на   реке   отгородили   участок   для
"Буревестника" с  купальней  и  небольшим  причалом  для  лодок.  Хрен  бы
замухрышки чего-нибудь добились без него! Черта в стуле! Да  и  весь  этот
трухлявый кооператив давно бы уж снесли,  сколько  лет  собираются,  хотят
строить пансионат, если бы он через того же  Максименкова...  Из-за  одной
благодарности должны бы дать ему дом. И не просто дать, а  подарить.  Ведь
столько в него вложено за семь лет, такие силы убуханы.  Самая  неприятная
личность и опаснейший  соперник  -  некий  Летунов  Руслан  Павлович.  Все
летуновское гнездо. Они там вросли корнями. Вот  с  кем  трудно  бороться,
потому что во всяком обществе, во всякой  компании  существует  легенда...
Старик Летунов - такая легенда там. Он ветеран,  участник,  видел  Ленина,
пострадал, помыкался. Попробуйте не уважить! Он тут же письмо, тут же  все
заслуги, рубцы и  шрамы  на  стол.  Но  дед  еще  ничего,  с  дедом  можно
сговориться, он из той  породы  полувымерших  обалдуев,  кому  _ничего  не
надо_, кроме воспоминаний, принципов и уважения...  Врут,  конечно,  надо,
надо! Всем надо. Не отказывается ведь от положенного  "спецобеда",  каждый
день гуляет с судками в санаторий... И тем не менее игра: _нам  ничего  не
надо_. Тут еще, впрочем, биология. Старикам,  что  им,  собственно,  надо?
Койка, одеяльце да горшочек. Лежать да вспоминать. Но там страшный тип сын
- вырвет из глотки. Руслан Павлович. Хам,  алкоголик...  Ходит  по  дачам,
просит по трояку,  по  пятерке  в  долг,  опохмелиться...  И  как  совести
хватает? Ведь инженер, с высшим образованием... Скотина... И сестра у него
чокнутая, истинная замухрышка. Детей наплодили. Там у них не поймешь  кто,
целый караван-сарай. Таким бы вообще запретил размножаться. Какая  от  них
порода! Вот от него бы со Светой, а? Этот Руслан повадился было к Зинаиде,
то какое-то чтение приносил дефицитное,  то  записи  в  кассетах,  он  еще
меломан вдобавок, а то просто стучит утром в окошко: "Зиночка, нет ли чего
на донышке?" И, когда Олег Васильевич вышел как-то на веранду вместо  жены
и спросил сухо, что за мода будить людей спозаранку, тот, нахал,  отвечает
невинно: "Дорогой сосед, да ведь добрее  вашей  жены  человека  нет!  Куда
пойти горемыкам?" Пришлось его немного...
   Тут Олег Васильевич замолк, спохватившись, что рассказывать о том,  как
он своротил полупьяного Руслана с крыльца, не следовало:  могло  напомнить
прошлогоднюю историю с женихом Светланы, когда тот набросился на них возле
ресторана  "Пекин".  И  там  и  здесь  был  применен  один  прием  карате,
действующий безотказно. Мальчик упал как подкошенный, портфель туда,  очки
сюда, голова запрокинулась. Она закричала: "Ты его убил!" Объяснил: ничего
страшного, обыкновенный болевой прием. Она кричала и плакала.  Через  пять
минут жених пришел в себя, но встать не мог, она осталась.  Он  уехал.  На
другой день прибежала, сказав, что с тем все кончено, потому что он назвал
ее нехорошим словом. Такое  не  прощается.  Господи,  сколько  с  ней  уже
пережито!
   - Ты понимаешь, в чем ужас? - говорил  он,  продолжая  ее  поглаживать.
Поглаживал нежно и все более упорно, желание  жалеть  постепенно  угасало,
уступая место другому. Она сопротивлялась. Сопротивление было в  том,  что
она оставалась бестрепетна, безжеланна, ничего не хотела,  ни  на  что  не
отзывалась, а  иногда  твердой  рукой  отгибала  его  пальцы,  проявлявшие
нетерпеливость. - Ужас в том, что человек завистлив... По своей сути...  Я
думаю, что зависть - один из элементов инстинкта борьбы за  существование.
Заложено в генах. Замухрышки мне дико  завидуют!  И  будут  меня  гробить.
Человек на пятьдесят процентов состоит из зависти... Ну, у одних больше, у
других меньше. У тебя меньше...  По-моему,  ты  не  очень  завистлива?  А,
Светочка? Ты завидуешь?
   Она сказала в стену:
   - Завидую женщинам, которым мужчины не лгут.
   Как тот удар карате - мгновенная боль и потеря сознания. Прошло три или
четыре секунды, прежде чем он произнес:
   - Таких женщин нет.
   - Есть...
   Он обнял ее изо всех сил, прижал, притискивал к себе все сильнее.
   - Ты знаешь?
   - Знаю. Пусти, больно. Не надо лгать. Все, что ты болтал сегодня,  было
ложью. Мне за тебя стыдно.
   - Светлана, но что можно сделать? Ведь это моя жизнь, моя  работа...  -
Он разжал руки, и она отодвинулась к стене. - Я бегаю, как бильярдный  шар
в зеленом загоне. Моя дорога - в лузу. Больше никуда. Или за борт.
   - Ну нет. - Она усмехнулась. - За борт ты не выпрыгнешь. А помнишь, что
ты говорил? Что хочешь все  переменить,  все  сначала,  все  заново.  Были
безумно смелые планы...
   - Светочка, я человек казенный... У Гете где-то сказано:  "Ты  думаешь,
что ты двигаешь? Но - тобою двигают".
   - Не болтай...
   Наступила пауза. Он чувствовал, что она плачет. Выкурил сигарету. Вдруг
она спросила спокойным голосом:
   - Знаешь что? Вот ответь  честно.  Есть  какие-то  блага,  которыми  ты
наслаждаешься или стремишься наслаждаться... Ну, скажем, есть женщина - я.
Ведь ты мною наслаждался, правда?  Есть  семья,  которая  тоже  доставляет
наслаждение, другого рода. Есть дом Аграфены, о котором ты мечтаешь как об
источнике наслаждений... Есть Мексика, которой ты  добивался,  я  знаю,  и
добился, совершил невозможное, овладел ею, как неприступной женщиной...  И
есть другое ответственное кресло тут, в Москве, которое  сулит  еще  более
высокие наслаждения, о них ты грезишь... И вот  скажи:  если  выбирать  из
этого всего одно, что бы ты выбрал?
   - Странная викторина. Зачем тебе?
   - Просто чтобы знать. Как  жить.  Ведь  ты  мой  учитель  жизни,  скажи
напоследок:  что  уступать?  Что  после  чего?  Женщина,  семья,   имение,
путешествие, власть... Что ты хочешь больше всего?
   Она повернулась и смотрела на него с непросохшими слезами на глазах, но
с поистине ученическим любопытством. А он смотрел на нее с  тоской.  Потом
обнял медленной и неотклонимой, стальной рукой придвинул  ближе,  плотней,
еще плотней - она послушно придвигалась, потому что ждала от него  ответа,
- и выдохнул губами в губы:
   - Хочу все...
   Когда солнце ушло, день смерк, он добился того, чего  хотел,  ибо,  как
всегда,  настаивал  _до  упора_,  и  была  отчаянная,  долгая,   горчайшая
сладость, какая может быть лишь  накануне  вечной  разлуки.  Потом,  когда
стало темно, как ночью, пошли в ванную, под душ,  он  мыл  губкой  любимое
тело, с которым расставался навеки, говорил: "Ponte el pie aqui"  [поставь
ногу сюда (исп.)], - брал ее ногу за колено и ставил ступнею на борт,  она
подчинялась, обнимал ее, целовал  мокрое  лицо,  не  ощущая  губами  слез,
лилась вода, они стояли до изнеможения под душем, лилась и лилась, стояли,
лилась, стояли, лилась, лилась, лилась из последних сил.
   Часов в одиннадцать повез ее в Староконюшенный.  Заехал  во  двор.  Тут
была душная, мглистая, отнимавшая дыхание тьма. Не было выхода из  духоты.
Все окна темных квартир открыты, слышались голоса, люди не  спали.  Кто-то
сидел на скамейке, кто-то лежал на  траве,  на  одеяле.  Нельзя  было  тут
задерживаться, надо прощаться окончательно. Да  уж  прощались.  Много  раз
прощались.  Он  спросил:  может,  ей  надо  в  чем-то  помочь?  С   кем-то
поговорить? По делу. Весь август он еще здесь. Она долго  молчала,  потом:
если уж так, надо поговорить с Шелудяковым... Там нужен человек в Марокко.
Ей абсолютно все равно: хоть в Марокко, хоть  в  Замбию,  на  полюс,  куда
угодно. Лучше в Марокко, с испанским языком. Он сказал, что с  Шелудяковым
поговорить просто. Старый приятель.
   И конец. Рванулась через ограду, через кусты, понеслась не оглядываясь;
стукнула на другой стороне скверика дверь...
   Он мчался ночным шоссе - сердце немного покалывало,  проклятая  духота,
даже его прижало, да и милейшая Ангелина права, уже не мальчик -  и  думал
то о Светлане с грустью, то о том, что лететь надо через Париж, побыть там
дня три. На дачу приехал в полночь. Сразу поразило: не  спят,  на  веранде
горит свет. Бабка, Зинаида и Аленка сидят за столом, и никто не  вышел  на
крыльцо, хотя слышали, что въехала машина...
   - Что у вас случилось?
   - Ничего не случилось. У нас все в порядке, - сказала Полина  Карловна,
улыбаясь с выражением несколько сконфуженным  и  плутовским,  отчего  было
ясно, что, безусловно, _случилось_. И старуха тому виной.
   - Мама хочет уйти от нас в дом для престарелых. То есть в богадельню, -
сказала Зина.
   - Нет, Зиночка, не в богадельню, а в Дом ветеранов революции! -  Полина
Карловна подняла палец. - Существенная разница.
   - Ах, мама, какая разница... Одинаково ужасно, одинаково  оскорбительно
для всех нас...
   - Почему же, Зиночка? Это почетное место. Вы должны быть рады, что мать
хорошо устроена. Дай бог, чтоб  удалось.  Еще  ничего  неизвестно.  Я  еще
только собираю бумаги.
   Удар был такой силы, что Олег Васильевич как будто  качнулся  и  припал
спиной  к  косяку  двери,  чтобы  стоять  прочней.  Старуха,   разумеется,
комедиантка. Зачем ей это нужно? Ни за чем, показать себя.  Свою  домашнюю
незаменимость. Может, удастся уговорить,  и  все  рассеется,  как  кошмар?
Главное - деликатность и просительность, как в разговоре  с  милиционером,
который грозит проколоть талон. Но все же сволочь.
   - Полина Карловна,  милая,  мы  прожили  вместе  худо-бедно  пятнадцать
лет... Неужели мы заслужили вот это?  Ведь  обида  смертельная.  И,  кроме
того, вы нас убиваете. Именно теперь, когда надо уезжать, вы делаете такое
заявление, то есть попросту говоря... - нервы сдавали,  не  мог  выдержать
правильно взятого униженного тона и закончил с закипающей  яростью:  -  Вы
режете нас без ножа! Поступаете, как худший враг!
   Старуха пожала плечами.
   - Понимаю, понимаю. Я все очень хорошо понимаю, Олег, и мы как  раз  об
этом говорили весь вечер с Зиночкой: как поступить? Что можно сделать?  Но
брать на себя ответственность за дом, за Алену  я  не  могу.  Нет  сил,  я
слишком стара.
   Было  сказано  с  таким  спокойствием,  что  Олег  Васильевич  понял  -
бесполезно. Он знал редкостное упорство старухи во всем  -  например,  как
резать лук, так или так, - знал, что никогда ничего нельзя доказать, чужое
мнение летит мимо, не достигая слуха, и теперь молчал, онемев и размышляя.
Вдруг вспомнил: Зина однажды намекала на то, что  у  матери  кто-то  есть.
Некий  друг  престарелого  возраста,  какой-то  артист.  Ах,  вот  что?  В
богадельню к другу? С внучкой оставаться стара, а для стариковских  шашней
непристойных годится. Так и вертелось на языке, влепить бы прямым текстом,
но сдержался. Нет, нет, пороть  горячку  не  будем.  Этот  козырь  выложим
напоследок. Надо выспаться. Надо со свежей головой.
   Аленка  сидела  мрачная,  набычившись,  за  столом  и  что-то   черкала
карандашом на бумаге, низко склонив очкастую голову. По линии упорства это
существо  было  на  втором  месте  после  бабки.  Очевидно,  они  уже  тут
поссорились, и  Аленка  дулась.  Олег  Васильевич  смотрел  на  некрасивую
девочку с досадой, с сожалением, мгновенно превратившимся в  боль.  Каково
ей будет? Интернат? Что ж, как другие.  Как  многие.  Завтра,  завтра.  Со
свежей головой. Зина спросила:
   -  Где  ты  был  так  поздно?  Я   звонила   домой,   звонила   Леониду
Васильевичу...
   В глазах зажглось живое, острое любопытство. Он вдруг заорал:
   - Да какая разница, где я был?! Разве это должно сейчас волновать?  Тут
катастрофа, кошмар, все планы к черту, жизнь к черту! А  ей  главное:  где
был да почему поздно... - махнул рукой и ушел от глупых людей в  сад,  где
под яблоней стояла его кровать.


   Вдруг позвонили: "Могу ли поговорить с Саней Извариным?  Простите,  что
называю вас Саней. Вы зрелый муж, но для меня Саня, как сорок  лет  назад,
когда вы обрывали китайские яблочки в моем саду, вас  гонял,  напускал  на
вас Джека - помните Джека, бульдога? - и жаловался вашему отцу..."  Старик
частил что-то лопочущим, полузадушенным хрипотцой, но  чрезвычайно  бодрым
голосом, понять, что ему нужно, было нельзя, фамилия ничего  не  говорила:
какой-то Приходько. "Извините, у вас ко мне дело,  товарищ  Приходько?"  -
"Да, причем срочное. Нам надо увидеться".  -  "Срочное?"  -  "Да,  крайне.
Cito, как пишут на рецептах врачи. Имейте в виду, Саня, для  вас  разговор
будет, безусловно, интересен... Я тут недалеко...  Буквально  на  четверть
часа..."
   Александр Мартынович собирался в больницу, навестить жену.  Он  сказал:
не позже двенадцати. Старичок возник через десять  минут.  И  лишь  только
Александр Мартынович  увидел  голый  шишковатый  череп,  корабельный  нос,
улыбающийся несколько льстиво и хитровато большой,  растянутый  рот,  вмиг
вспомнил: никакой не Приходько, а тот дядька по кличке Пузо или Рубильник,
что жил в дальнем, к огородам, доме, у него было двое детей, парень Славка
и девчонка Зоя. Славка ровесник. Одно лето дружили. О! Славка был знаменит
вот чем: любил закручивать уши. Чаще  всего  закручивал  свои  собственные
уши, теребил их, складывал конвертиком, засовывал мочку в ушное  отверстие
и сидел так,  разговаривая  или  играя  в  карты,  с  закрученными  ушами,
успокоенный и довольный, но вдруг начинал волноваться и ему  не  терпелось
закрутить уши или хотя бы одно ухо кому-нибудь  другому,  Жорику,  Руське,
Скорпиону или ему, Саньке Изварину, и он принимался  канючить:  "Дай  мне,
пожалуйста, твое ухо! Дай  ухо!  Дай,  дай,  дай!"  А  Жорику  просто  мог
приказать: "Давай сюда ухо, сопля голландская!" Жорик  покорно  подставлял
голову, и Славка принимался, мурлыча,  закручивать  тоненькое,  как  лист,
смуглое Жориково ухо. В самом деле: Славка Приходько. Была веранда, увитая
диким виноградом. Славкин отец -  вот  этот  старик,  улыбающийся  большим
ртом? - сделал маме какую-то  гадость.  Она  почему-то  велела  с  ним  не
здороваться, на их веранду не ходить.  Но  дружить  со  Славкой  во  дворе
разрешала. Все утратило краски,  пережглось,  пересохло,  исчезло.  Почему
старик не умер? Зачем появился?
   - И у вас, Саня, есть определенные шансы - я не скажу, что большие - на
получение сторожки... Ведь вы жили там лет двенадцать, не  так  ли?  Года,
примерно, с двадцать шестого... Помню вашего папу хорошо...  Я  удивляюсь,
ни разу не поднимали вопрос и вообще сгинули куда-то, пропали... А  у  вас
есть моральное право.
   - Есть, - согласился Александр Мартынович.  -  Скажите,  как  ваш  сын?
Слава?
   - Славик не вернулся с войны. Погиб на Северном Кавказе в сорок  втором
году. А мы с женой и Зоечкой  жили  в  эвакуации  в  Чувашии...  -  быстро
пролопотал старик. Так быстро, будто хочет  поскорее  избавиться  от  этих
слов, которые произнес. - Ну что  же,  Саня?  Напишите  заявление,  я  вам
попробую помочь.
   Александр Мартынович молчал и думал, скрытно волнуясь.  У  него  сердце
стучало. То, что обрушилось столь  внезапно  и  странно,  было  похоже  на
давние сны - они мучили всю первую половину жизни,  -  сны  о  несбыточном
прошлом... После войны раза два попадал в Соколиный Бор случайно -  прошло
уже лет двадцать с тех пор - и _нарочно  сворачивал  в  лес  до  Четвертой
линии_, чтобы не видеть забора, сосен  и  крыш.  Все  это  истлело.  Вдруг
померещилось, будто к нему,  уже  седому,  больному,  похоронившему  всех,
похоронившему сына, является некий загадочный,  лысый,  с  пугающим  носом
старик, может быть, волшебник, а может быть, черт, и предлагает за  что-то
вернуть детство, вернуть те времена, когда все были живы, когда  он  бегал
босой по  каменистой  дорожке,  когда  солнце  горячей  смолой  горело  на
сосновых стволах... Но за что же? Что ему надо?
   - Вы знаете, это как-то неожиданно... - бормотал Александр  Мартынович.
- Я должен подумать... Я еду в больницу. Моя жена больна...
   Потом ехал в троллейбусе долго и делал усилия, чтобы не вспоминать.  Но
вспоминалось само собой. Это было гиблое место, вот в  чем  дело.  Поэтому
так страшно туда возвращаться.
   Это было гиблое место, хотя на вид ничего  особенного:  сосны,  сирень,
заборы, старые дачки, обрывистый берег реки со скамейками, которые  каждые
два  года  отодвигались  дальше  от  воды,  потому  что   песчаный   берег
обваливался, и дорога, укатанная грубым, в мелкой гальке гудроном;  гудрон
уложили в середине тридцатых годов, и то не до конца, а лишь  до  поворота
на Четвертую линию, или, как говорили прежде, вероятно, еще до  революции,
на Четвертую _просеку_, ибо некогда тут был истинный  бор,  его  следовало
_просекать_, но уже лет сорок назад с обеих сторон линии,  или  просеки  -
или Grobe Allee, как называла  эту  нырявшую  меж  холмами  лесную  дорогу
коричневогубая   морщинистая   Мария   Адольфовна,   лицом    напоминавшая
свалявшийся  старый  чулок,  но  бесконечно  добрый,  мягкий  и   какой-то
удивительно домашний чулок; куда она делась потом, после того лета,  когда
она с плачем уходила навсегда из Саниной жизни? - с обеих  сторон  Большой
аллеи простирались участки  новых  громадных  дач,  и  сосны,  огороженные
заборами, теперь скрипели под ветром и сочились смоляным духом в жару  для
кого-то персонально, вроде как музыканты, приглашенные играть на  свадьбу.
Ах, впрочем, все равно хорошо! Музыку можно слушать, стоя на улице. Воздух
над соснами, над заборами и просекой был  ошеломительно  чист,  и  чистота
была такой силы, что могла опрокинуть неосторожного человека, попавшего  в
этот воздух прямо из города, из набитого битком автобуса. Так бывало  и  в
то лето с  Саней:  будто  взрослый,  он  мотался  по  разным  учреждениям,
приемным, стоял в очередях и только к вечеру прикатывал в  Бор  и  глотал,
захлебывался... Он ощущал сладость воздуха и  горечь  предчувствий...  Да,
да, это было гиблое место. Вернее сказать, проклятое  место.  Несмотря  на
все его прелести. Потому что тут странным образом  гибли  люди:  некоторые
тонули в реке во время ночных купаний, других сражала внезапная болезнь, а
кое-кто сводил счеты с жизнью на чердаках своих дач.
   Мария Адольфовна шептала: "O, jetzt mub ich mich auf den Weg machen..."
[о, я должна теперь собираться в дорогу..." (нем.)]  -  и  в  десятый  раз
что-то перекладывала, упаковывала, садилась на диван, пила  валерьянку.  И
опять: "O, jetzt mub ich..." Ее книжки в старинных,  с  золотым  тиснением
переплетах пахли сухими духами "саше". У нее была восьмигранная деревянная
рамочка, на которой Мария Адольфовна плела красивые салфетки двух цветов и
научила плести такие салфетки Саню, его двоюродную сестру  Женю  и  Женину
мать, тетю Киру.
   "O, jetzt mub ich mich..." - шептала Мария Адольфовна,  не  двигаясь  с
места. Мать Сани смотрела на старушку с жалостью и вытирала глаза.  Но,  в
общем, жалеть Марию Адольфовну не стоило. Она  возвращалась  в  Москву,  в
свою комнатку на Арбате, напротив кинотеатра "Аре", где кипела  интересная
городская жизнь. Правда, Мария  Адольфовна  была