игулина? Ни на что не оставалось минут. Только на
дело, на борьбу, на выбор мгновенных решений. И почти сразу,  чуть  ли  не
через два дня после того, как  появились  Володя  и  Ася,  в  Михайлинскую
нагрянул Стальной отряд Донревкома: человек  сорок  красноармейцев,  среди
них несколько  матросов,  латышей,  неведомо  откуда  взявшихся  китайцев,
грозная и непреклонная сила, во главе которой  стоят  двое  -  Шигонцев  и
Браславский.
   Шигонцев  представляет  Донревком,  Браславский  -  Гражданупр   Южного
фронта. Эти организации - суть власть на Дону, в освобожденных районах.  И
сразу дают понять, что они власть.  Они-то  и  есть.  Истинная,  стальная.
Именем революции. Все, что делалось нами, трибуналом округа и Михайлинским
ревкомом,  который  возглавляет  стогообразный  Бычин,  объявлено  жалким,
гнилым головотяпством. Едва ли не преступлением!  Главный  спор  -  вокруг
директивы, присланной недавно в засургученном пакете с нарочным.  Шигонцев
и Шура встречаются не как два старых  приятеля-каторжанина,  которым  есть
что вспомнить, а как спорщики,  когда-то  оборвавшие  яростный  спор  -  и
теперь с того же места... О  да!  Это  начиналось  год  назад.  В  феврале
восемнадцатого. Шигонцев вернулся после взятия Ростова и гневно передавал,
как Егор Самсонов - третий друг, каторжанский поэт - неожиданно выступил в
Совдепе против расстрелов и преследования буржуазии, о  чем  вопили  тогда
ростовские меньшевики и обыватели. Потом приехал в Питер Егор,  снятый  со
всех постов, едва не расстрелянный сам. И Леонтий не пытался его  спасать.
Спасли путиловские рабочие, красногвардейцы...
   "Я ж тебе говорил!"
   "А почему потеряли Ростов? Почему не удалось организовать защиты?"
   "Ростов потеряли из-за проклятой  немчуры.  Не  занимайся  демагогией".
Шигонцев грозит Шуре пальцем, качает нелепо  вытянутой,  со  вмятинами  на
висках головой.
   Я вспоминаю эту  голову,  поразившую  когда-то  в  Питере.  Теперь  она
выбрита, изжелта-серая после тифа. Шигонцев за год почернел, похудел, стал
жестче и не так болтлив - у него пропал  голос,  он  сипит.  Едва  слышно,
страстным  сипением   поносит   немецкий   пролетариат,   который   всегда
запаздывает: с революцией задержались на год, теперь  волынят  в  Баварии,
хотя Эйснер убит, надо воспользоваться...
   "По сути, речь о том, - он тычет в Шуру пальцем, -  как  удержать  наши
завоевания. Неужто история ничему не учит? -  И,  как  всегда,  переполнен
цитатами и примерами из французской революции.  -  Постановление  Конвента
гласило - на  развалинах  Лиона  воздвигнуть  колонну  с  надписью:  "Лион
протестовал против свободы, Лиона больше не существует".  Если  казачество
выступает врагом, оно будет уничтожено, как Лион, и на развалинах  Донской
области мы напишем: "Казачество протестовало против революции,  казачества
больше  не  существует!"  Кстати,  прекрасная  мысль:   заселить   область
крестьянами Воронежской, Тульской и других губерний..."
   "А почему вы так боитесь пули?" - спрашивает Браславский Шуру.
   Шура ничего не боится. Каторга научила. Нет в мире  ничего,  достойного
страха. Он болен. Он катастрофически заболевает, чего пока не знает никто,
свалится к вечеру, сейчас у него жар, горит лицо. Он говорит, что дело  не
в страхе  пули,  а  в  страхе  перед  восстанием  в  тылу  красных  войск.
Браславский спрашивает: сколько  человек  расстреляно  трибуналом  за  три
недели? Браславский - маленький, краснолицый, с надутыми щеками обиженного
мальчика, возраст непонятен, то ли мой ровесник, то ли,  может  быть,  лет
сорока. На нем широкая и нескладно длинная,  не  по  росту  кожаная  роба,
кожаные автомобильные штаны. Взгляд странный:  какой-то  сонный,  стоячий.
Что он там видит из-под нависших век? О  чем  думает?  И  в  то  же  время
цепкое, клейкое, неотступно всевидящее  в  этом  взгляде.  Шура  отвечает:
"Одиннадцать".
   Глаза Браславского - как две улитки  в  раковине  красно  опухших  век.
Раковина сжалась, улитки втягиваются вглубь. "Вы  знакомы  с  директивой?"
Шура: знаком. Смысл директивы: "расказачивание", преследование  всех,  кто
имел какое-либо отношение к борьбе с советской властью, расстрел  всякого,
у кого обнаружится оружие. Шура, прочитав, сказал: "Ошибка, если не  хуже!
Будем раскаиваться. Но будет поздно". Какие уж  там  седла,  повозки.  Это
грозный вызов казакам.
   Теперь Шура говорит спокойно: знаком.
   "Вы знаете, - говорит Браславский, - что я могу предать  вас  суду  как
саботажников?"
   Бычин бубнит, струхнув: "Товарищ, у нас же все сделано,  все  наготове,
люди  дожидаются  в  залоге,  я  товарищу  Данилову  какой  раз   поднимал
вопрос..."
   Удивительно, такой здоровенный, могучий, с бугристыми кулаками и,  чуть
на него надавил этот маленький, с сонными глазками, сейчас же отрекается и
выдает!
   Все  нападают  на   Шуру.   Если   б   были   своевременно   истреблены
контрреволюционеры  в  Старосельской,  там  не  погиб  бы  товарищ  Франц,
австрийский коммунист, и не возникло бы такое положение, как теперь.  Шура
пытается возразить: бывает непросто разобрать,  кто  контрреволюционер,  а
кто нет, кто на сорок процентов  поддерживает  революцию,  на  сорок  пять
сомневается, а на пятнадцать  страшится...  Тут  он  пародирует  Орлика...
Каждый случай должен  тщательно  проверяться,  ведь  дело  идет  о  судьбе
людей... Но Шигонцев и Браславский  в  два  голоса:  дело  идет  о  судьбе
революции! Вы знаете, для чего учрежден революционный суд?  Для  наказания
врагов народа, а не для сомнений и разбирательств. Дантон сказал во  время
суда над Людовиком: "Мы не станем его судить, мы его убьем!"  А  "Закон  о
подозрениях", принятый Конвентом? Подозрительными считались те  из  бывших
дворян, кто  не  проявлял  непрестанной  преданности  революции.  Не  надо
бояться крови! Молоко служит пропитанием для детей, а кровь есть пища  для
детей свободы, говорил депутат Жюльен...
   Для Бычина цитаты, которыми сыплет Шигонцев, все равно что треск сучьев
в лесу.
   "Вот кого под  корень!  -  трясет  бумагой.  -  Антоновы,  Семибратовы,
Кухарновы, Дудаковы, они свойственники того Дудакова, учителя Слабосердова
в первый черед как атаманского зятя, а он на воле гуляет, хотя я  товарищу
Данилову какой раз говорю..."
   На Слабосердове запоролись. Шура не хочет давать  согласия.  Непонятно,
почему. Видел он учителя только раз, спорил с ним, разговаривал сердито, а
уперся - ни в какую. Лицо его в пятнах,  пылает  зноем,  глаза  блестят  в
провалах глазниц. И рукой показывает: воды, воды!  Я  таскаю  ему  воду  в
глиняной кружке.
   Наум Орлик кричит: "Да ты болен! У тебя жар, наверное, под сорок!"
   "Нет, нет. Я здоров. Я хочу сказать следующее: директиву считаю  плодом
незрелого размышления. Я буду писать в ЦК, Ильичу..."
   Браславский  молчит,  глядя  на  Шуру.  Минутная   пауза.   Браславский
соображает,  как  поступить.  Как-никак  он  тут   главный   по   чину   -
представитель РВС  фронта.  Медленно  подняв  руку  с  маленькими  гнутыми
пальчиками - то ли разрешительный  жест,  то  ли  приветствие  войскам  на
параде, - Браславский произносит устало: "Да пишите сколько  угодно!  Ваше
право заниматься теориями. Вы бывший студент? А я рабочий, я кожемяка,  не
учен теориям, я обязан выполнять директивы... - рука сжимается в кулачок и
с неожиданной силой грохает по столу так, что глиняная кружка  подпрыгнула
и покатилась. - По этому хутору я пройду Карфагеном!"
   Эта  фраза  настолько  изумительна,  что,  не  сдержавшись,   я   делаю
замечание.  "Пройти  _Карфагеном_  нельзя...  Можно  разрушить,  как   был
разрушен Карфаген..." Стоячий  взор  из-под  тяжелых  век  замер  на  мне.
Раздельно и твердо: "По этому хутору я пройду Карфагеном!  -  И,  помолчав
мгновение, оглядев всех, внезапным выкриком: - Понятно я говорю?!"
   Потом Шигонцев объясняет  секретно:  Браславский  сильно  пострадал  от
казаков, его семью вырезали в екатеринославском погроме в 1905 году.  Мать
убили, сестер насиловали... Да ведь не  казаки  убивали  и  насиловали,  а
местные? Казаки, говорит, помогали. Шигонцев сообщает  почти  с  радостью:
"Лучшего мужика на эту должность и придумать нельзя!"
   Если бы Шура не заболел и не свалился  тем  же  вечером  без  сознания,
могла быть сеча между своими... Ведь он вызвал  Чевгуна  и  отдал  приказ:
трибунальский отряд поставить на защиту тюрьмы,  заложников  не  выдавать.
Расстрелы  начинаются  в  Старосельской,  откуда  Чевгун  вернулся.  Казни
контрреволюционеров. Возмездие  за  убийство  коммунистов...  За  товарища
Франца... В нашей Михайлинской пока тихо, заложников  не  трогают,  караул
Чевгуна сидит на крылечке тюрьмы, бестревожно  лузгает  семечки,  но  лишь
потому,  что  Стальной  отряд  _идет  Карфагеном_  по  Старосельской.  Мне
кажется, и Бычин ошарашен таким свирепым усердием... Бог ты мой, да  разве
свиреп кожемяка с сонными  глазками?  Разве  свиреп  тот  казак,  кого  мы
поймали в плавнях и расстреляли на месте за  то,  что  в  нем  заподозрили
убийцу Наума Орлика? Наума нашли в соседнем  хуторе,  Соленом,  связанным,
исколотым штыком, безглазым  и,  самое  ужасное,  живым...  Разве  свирепы
казаки, захватившие Богучар и десятерых красноармейцев закопавшие в  землю
со словами: "Вот вам земля  и  воля,  как  вы  хотели"?  И  разве  свирепы
станичники  Казанской   и   Мешковской,   которые   заманили   в   ловушку
Заамурско-Тираспольский отряд, отступавший весной восемнадцатого с Украины
и в смертельной усталости, не подозревая худого, расположившийся на ночлег
в казачьих хатах? Часть отряда, состоявшая из китайцев,  была  расстреляна
во время сна, остальных раздели догола и заперли в сараях. Станичный попик
в Мешковской служил по этому случаю благодарственный  молебен  и  требовал
всех запертых в сараях антихристов сжечь живьем. И разве  так  уж  свирепы
казаки  Вешенской,  которые  той  же  весной  единым  махом   в   приступе
революционной лихости перебили своих офицеров и объявили себя сторонниками
новой власти? И разве свирепы четыре измученных питерских мастеровых, один
венгерец, едва  понимающий  по-русски,  и  три  латвийских  мужика,  почти
позабывшие родину, какой год убивающие сперва немцев, потом гайдамаков,  а
потом ради великой идеи - врагов революции, вот они, враги, бородатые,  со
зверской ненавистью в  очах,  босые,  в  исподних  рубахах,  один  кричит,
потрясая кулаками, другой бухнулся  на  колени,  воют  бабы  за  тыном.  И
каторжанин, битый и  поротый,  в  тридцать  лет  старик,  сипит,  надрывая
безнадежные легкие: "По врагам революции - пли!"
   Свиреп год,  свиреп  час  над  Россией...  Вулканической  лавой  течет,
затопляя, погребая огнем, свирепое время...
   Когда течешь в лаве, не замечаешь жара. И как _увидеть время_, если  ты
в нем? Прошли годы, прошла  жизнь,  начинаешь  разбираться:  как  да  что,
почему было то и это... Редко кто видел и понимал все это издали,  умом  и
глазами другого времени. Такой Шура. Теперь мне ясно. Тогда я  сомневался,
как многие. Он один в истинном ужасе от  "директивы",  которую  я  не  мог
прочитать, хранилась в тайне, через два  месяца  отменили,  но  зло  вышло
громадное. Прочитал спустя пятьдесят лет. Когда почти уже ни для  кого  не
страх, не боль... Примерно вот что: 1)  Массовый  террор  против  казачьих
верхов;  2)  конфисковать  хлеб,  заставить  ссыпать   все   излишки;   3)
организовать переселение крестьян из северных губерний в Донскую  область;
4)  уравнять  пришлых  иногородних  с   казаками;   5)   провести   полное
разоружение; 6) выдавать оружие только надежным элементам из  иногородних;
7) вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления
порядка; 8) всем комиссарам,  назначенным  в  казачьи  поселки,  проявлять
максимальную твердость... Бог ты  мой,  и  как  мало  людей  ужаснулись  и
крикнули! Потому что лава слепит глаза.  Нечем  дышать  в  багряной  мгле.
Пылает земля,  не  только  наша,  везде  и  всюду:  во  Франции  и  Англии
революционные забастовки, в Германии почти  укрепилась  советская  власть,
Румыния и Бессарабия в огне крестьянских бунтов... Как же  иначе,  как  не
штыком и пулей доканывать контру? Ведь почти всю доконали. Но тут  и  была
ошибка, роковой просчет - что видел Шура, о чем бормотал в бреду, -  будто
победа уже в руках. Будто Краснову и Деникину  после  зимнего  натиска  не
подняться... И я не ужаснулся, не крикнул! И мне  красная  пена  застилает
глаза. Я вижу  Орлика,  залитого  кровью,  глаза  выбиты,  а  губы  шепчут
бессвязное... _За что убили Наума Орлика, который никогда никому не сделал
зла?_  Он  был  человек  размышления,  до  всего  допытывался   умом.   Мы
разговаривали о том, как  нужно  после  победы  преобразовать  обучение  в
университетах... Поехал один,  без  охраны,  повез  пачку  политотдельской
газетки - пропагандировать, внушать... Глумились  над  полумертвым...  Все
мужики из того хутора ночью сбежали в степь... На другой день  Браславский
приказом от РВС фронта разгоняет ревком,  назначает  новых  людей,  нового
председателя, всех пришлых, Бычина опрокидывает в рядовые - за мягкость. И
так как Шура в тифу, без памяти, едва не помирает, председателем трибунала
назначаюсь я. Не хотел.  Отказывался  как  мог.  Разговор  был  крутой,  с
угрозами, он доказывал, что я не имею права. Нет, не хотел. Ни за  что  не
хотел. Совсем не мое: приговоры, казни. Я говорил: "Для этого нужны особые
люди. Такие, как Шура. Закаленные каторгой". Он сказал: "Ничего подобного!
Нужны люди, умеющие написать протокол. Людей  нет.  Ты  единственный.  Это
твой долг..." Матрос Чевгун: "Оставайся,  браток,  на  этом  посту.  А  то
посадят злодея..."


   Чевгуна тоже рубили  филипповцы.  Один  из  всех  оказался  недорублен,
откачали, выжил. Куда-то исчез той же весной. Потом  тридцать  второй?  Ну
да, Урал, Тургаяш ГРЭС. Только  что  приказом  Кржижановского  я  назначен
главным инженером эксплуатации Тургаяша. Работы пропасть. Приезжает Галя с
ребятами, живем в деревенском доме, кругом тайга. Что  же  там  было?  Что
мучило? Из трех очередей Тургаяша первая очередь (два  турбогенератора  по
3000 киловатт) закончена в двадцать третьем.  Вторую  очередь  -  с  двумя
турбогенераторами ЛМЗ по 10000 киловатт - закончили  как  раз  перед  моим
появлением. Котлы уже вошли в эксплуатацию, а турбогенераторы -  тут-то  и
есть вражья сила! - хотя  и  отличались  превосходным  расходом  пара,  но
страдали огромными дефектами в регулировке. Все время  на  грани  разноса.
Вот уж намучились! А третья очередь еще только готовилась. Котлы на цепных
решетках. Но дело не в решетках - хотя их не было, завод еще не изготовил,
- а в том, что котлы шириной в 10 метров трудно обслуживать  шуровкой,  да
попросту невозможно. А шуровка необходима для тургаяшских  углей.  Но  что
же,  рапорт  в  Москву!  Цепные  решетки  заменить  пылесжиганием.  Москва
обижается.  Присылают  комиссию.  Согласились  со  мной,  получаем   новое
оборудование, топку заказываем английской  фирме  "Комбасшен"...  И  вдруг
спустя месяц срочно вызывают в Москву. Зачем? За каким  лешим?  "В  Москве
объяснят. Поезжайте!" Уполномоченный  что-то  знает,  остальные  "пожимают
плечами. Галя страшно волнуется. Это был ее минус:  в  роковые  минуты  не
умела успокаивать, всем видом, страхом, волнением  еще  сильней  поддавала
жару. Даже вскинулась с детьми, Руська тогда  болел  -  ехать  со  мной  в
Москву, насилу отговорил.
   Но таинственность вызова - после того, что я оказался абсолютно прав  с
заменой решеток, - меня и вправду встревожила. Вдруг в поезде проясняется.
Купил  газету  и  там  черным  по  белому:   "Вредительство   под   крылом
"Комбасшен". Обвиняют меня и  инженера  Сулимовского.  Не  по  Тургаяшской
электростанции, а по прежней, по Златоусту. Все уже будто бы "сознались" в
своих "преступлениях". Власти сочли возможным покарать главных виновников,
а технических исполнителей - меня и Сулимовского - не наказывать. Все  это
- на целой газетной полосе, посвященной делу "Комбасшен". Ночь в поезде я,
конечно, не сплю. Какая-то дичь. Если я вредитель,  почему  не  арестован?
Если невиновен, какое право  имеют  писать  обо  мне  как  о  преступнике?
Оказывается, идет какой-то процесс, а я, обвиняемый, узнаю о нем из газет.
Поезд приходит утром. Куда же я бегу в первую очередь? К Шуре?  Ну,  Шура,
конечно, самый близкий, ближайший, но он  уже  не  у  дел,  отодвинут,  на
пенсии. От него только совет... Ему звонок из  гостиницы.  Он  все  понял,
объяснять не надо, газеты читает. "Иди сейчас же к Алешке Чевгуну!" И  дал
адрес, а Чевгун работал тогда в прокуратуре. Это я знал. Но не  видел  его
тринадцать  лет.  Для  себя  решил  так  -  резко  протестовать,  написать
заявление в ОГПУ и сегодня же отнести на Лубянку. Если  враг  -  берите  и
судите! Чевгун живет в громадном доме возле Каменного моста. Часов  восемь
утра. Принимает меня в кабинете - не могу сказать, чтоб уж очень радостно,
как-то тихо, приветливо, настороженно, все вместе. Показываю заявление, он
читает и вдруг - подскочил  в  кресле.  "Да  ты  что,  с  глузду  съехал?!
Пропадаешь ни за понюх табаку! И ни я, ни Шурка тебя не вытащим. Никуда не
ходи и никаких заявлений не подавай!" Мудрый был совет.


   Бред у  Шуры  однообразный  -  замкнулся  на  Слабосердове.  То  кричит
страшным голосом: "А я вам Слабосердова не  отдам!  Молчать!  Слабосердова
оставьте в покое!" То начинает  умолять  кого-то:  "Друзья,  христом-богом
прошу... Нельзя же так, ну нельзя же убивать... Не убивайте, заклинаю вас,
Слабосердова...", то лепечет невнятное.  Болеет  странно,  превращается  в
другого человека, ведь это почти комический вывих ума: твердить одно  имя,
когда гибнут десятки, сотни. Но вот он приходит в себя и спрашивает, глядя
ясно и трезво на Леонтия и на меня - мы двое возле койки - спрашивает едва
слышно,  но  требовательно:  "Что  с  учителем   Слабосердовым?"   Леонтий
отвечает: ничего с ним особенного. То, что быть должно, то  и  есть.  "Что
же?" Вопрос, говорит, снят. Такого вопроса больше  нет.  Шура  берет  свои
стеклышки в стальной оправе, насовывает на нос, глядит на Леонтия, на меня
и закрывает глаза. Леонтий шепчет: "Опять бред..."
   "Нет, - говорит Шура, - это у вас бред. А  я  все  понимаю  хорошо".  И
правда, голос звучит ясно. Так что же было бредом тогда? Бред - невнятица,
тьма, то, что клокочет  в  глубине  глубин.  Багровый  туман,  помутняющий
разум. "Это вы бредите, а не я", - говорит Шура. Из-под стеклышек по щекам
ползут слезы. Никогда не видел у Шуры  слез.  Их  не  было  никогда.  Шура
шепчет: "Почему же не видите, несчастные дураки, того, что  будет  завтра?
Уткнулись лбами в сегодня. А все  страдания  наши  -  ради  другого,  ради
завтрашнего... Ах, дураки, дураки..." Мы рады: слава богу, кризис  прошел!
Шура поправляется. Он не бредит, он _все понимает хорошо_.
   В том злосчастном марте, который наступил в разгар  болезни  Шуры,  его
бреда, в разгар бреда других, потому что я тоже страдал из-за Слабосердова
- в том злосчастном марте все спуталось,  слиплось,  как  старые  кровяные
бинты на ране, и я бессилен разъять, отделить одно от другого. Старые раны
не трогать. Когда появился Мигулин? Что там делали Володя и Ася? Когда был
расстрелян Браславский? И почему  Леонтий  остался  жив?  Не  трогать,  не
трогать.  Невозможно  всю  эту  боль  перебинтовывать  вновь.  Ничего   не
получится. Не надо. Забыто.  Кровяные  бинты  закоченели,  превратились  в
камень, в каменный уголь.  Это  пласты,  которые  надо  вырубать  отбойным
молотком. Непроглядная, сплошная чернота, и где-то  там  внутри  Ася.  Она
жива! Все это в марте, в  оттепель,  на  Северском  Донце  ледоход,  белые
взорвали  мосты  при  отступлении,  и   бригада   Мигулина   топчется   на
правобережье. Наступление захлебнулось. Но не только из-за оттепели,  нет,
нет! Не в оттепели причина. В ночь с одиннадцатого на двенадцатое в  о