а-гимназиста и избил.
   Шура говорит: "Недолго им  этой  забавой  тешиться.  Лета  не  доживут.
Разгонят их..."
   И правда,  в  середине  лета  Константин  Иванович  пал  духом,  клянет
правительство почем зря. "Дураки! Прохвосты! Хотят выиграть великую войну,
а не могут победить в мелком домашнем сражении!" Комиссия распущена. Никто
из доносчиков по-настоящему не наказан. Автомобиль Константина  Ивановича,
в котором тот гордо выезжал по утрам, конфискован для военных нужд. Старую
дачу в Сиверской кто-то поджег, сгорела дотла со  всей  мебелью,  книгами.
Константин Иванович пытается подать в суд, получить страховку, но где там!
Никому ни до чего, август, слухи о страшном, о  предстоящей  резне,  мести
казаков, одни радуются, другие в панике, все возбуждены,  множество  людей
покидают Питер. Слух такой: будто Керенский телеграфно  объявил  Корнилова
арестованным, а Корнилов точно так же по  телеграфу  объявил  арестованным
Керенского. Корпус Крымова идет на Питер. В эти дни я рядом с  Ганюшкиным.
Не отстаю ни на шаг. С ним ничего не  страшно  -  ни  генерал  Крымов,  ни
"дикая дивизия", которая тоже, говорят, идет усмирять столицу.
   О Савва Ганюшкин, потрясший навсегда! Как же он выпал  из  жизни,  куда
делся потом? Савва Ганюшкин - недавний матрос, хриплый, площадной  крикун,
читатель газет  и  лютый  кулачный  боец  на  уличных  сходках.  Он  легко
вонзается в любой спор, встревает в драку с кем попало, хоть с  солдатами,
хоть с кадетами, и, что удивительно, всегда его верх. Одного, двух  уложит
разом, остальные бегут прочь. Потому что чуют, сила  у  Саввы  непомерная.
Поехали с ним в Морской корпус слушать Ленина еще  весной,  билеты  достал
Шура, народу набилось видимо-невидимо, тысяч пять, висят даже на лестницах
для  гимнастики,  какие-то  умники  стали  ломать   дверь   из   коридора,
беспорядок, Савва беспорядка не любит, и  я  вижу,  как  он  их  вышибает:
повернулся к ним медвежьей спиной, руками в косяки вперся и выдавил  всех,
как поршнем. Ну, Савва! Ах, Савва... Как же можно забыть о нем?
   Зимой, когда умерла мама, Савва говорит: "А я мечтал, заживем с  тобой,
парень, одним домом..." Это он мне.
   Я молчу, будто так и надо, будто обо всем знаю. А  ведь  ни  о  чем  не
догадывался. Для меня как бомба разорвалась.  Только  вдалеке,  запоздало,
беззвучно. Неслись, летели куда-то - мама ничего о моей жизни, я о ее...


   В конце лета - корниловская паника в разгаре  -  кто-то  принес  листок
Военной  лиги  "На  страже".  Призыв  помогать  мятежникам  всеми  силами.
Разбросано во множестве на Большом проспекте.  Нагло  стоит  типография  -
16-я  линия,  дом  5.  Я  бегу  к  Шуре  в  районный   Совет,   тот   дает
красногвардейцев, Савву командиром, идем по адресу. И первый, кто стоит на
пороге, когда распахнули дверь, Алешка Игумнов! Глядит на меня  оторопело,
вдруг хохочет. "Это ты?  Какая  прелесть!  Какая  причуда  судьбы!"  Савва
легчайшей лапой сдвигает его в сторону, как занавеску, ныряет в комнату. В
глубине  квартиры  какие-то  люди  встречают  нас  холодно,  разговаривают
высокомерно. "Поступаете опрометчиво, молодые люди. Через  два  дня  здесь
будет генерал Крымов. А мы вас всех запомним, до единого..." Через два дня
сообщение: генерал Крымов застрелился.
   Он спрашивает: "А почему вы, Павел Евграфович, так  упорно  занимаетесь
судьбой Мигулина? Вы не родственник его? Какой-нибудь далекий? Со  стороны
жены, возможно?" Нет, говорю, не родственник. "В чем же  дело?"  Да  ни  в
чем. Просто добиваюсь, и все. Вам непременно дело  нужно.  А  вот  у  меня
никакого дела нет, кроме того, что сердце болит. "Мы о том и  беспокоимся,
Павел Евграфович, что у вас сердце больное. Годы ваши не  малые,  а  вы  в
Ростов приезжаете в третий раз,  силы  тратите,  время.  Удивляемся  вашей
настойчивости. Сколько вам лет, Павел Евграфович?" Отвечаю. А  я,  говорю,
удивляюсь тому, что есть люди, которым  совершенно  не  интересна  история
своего народа. Им что так, что эдак, что то, что это - все едино. Какой-то
старичок, чахлый, надрывный, вскакивает со стула. "Тогда объясните,  зачем
вы  неправду  защищаете?  Хорошо,  пускай  он  успешный  военачальник,   с
Красновым и Деникиным воевал, почетным  оружием  награжден,  все  так,  но
зачем из него революционера делать? Зачем такую ложь допускать?"  Глаза  у
старичка горят, кулачки веснушчатые, сжимаются,  но  я  спокойно  отвечаю:
неправды никогда не защищал и  защищать  не  стану.  И  если  что  говорю,
значит, имею факты. "Нету фактов! - трясется старичок. - Он трудовик  был!
Народный социалист. Я с его братом Атаманское училище заканчивал и  хорошо
это гнездо знаю.  Они  все  были  мракобесы,  большевикам  служили  из-под
палки..." Вот этого не понимаю: черные да белые, мракобесы  да  ангелы.  И
никого посередке. А посередке-то все. И от мрака, и от бесов, и от ангелов
в каждом... Кто я такой в августе семнадцатого? Сейчас вспоминая, не  могу
ни понять, ни представить себе отчетливо. Конечно, и мать, и дядя Шура,  и
какие-то новые друзья... Общий хмель... Но ведь достаточно было в  январе,
когда умерла мама, тронуться чуть в  сторону,  куда  звал  отец,  или  еще
куда-то, куда приглашали старики Пригоды, или, может быть,  позвала  бы  с
собой Ася, не знаю, кем  бы  я  был  теперь.  Ничтожная  малость,  подобно
легкому повороту стрелки, бросает локомотив с одного  пути  на  другой,  и
вместо Ростова вы попадаете в Варшаву. Я был мальчишка, опьяненный могучим
временем. Нет, не хочу врать, как другие старики, путь подсказан потоком -
радостно быть в потоке  -  и  случаем,  и  чутьем,  но  вовсе  не  суровой
математической волей. Пусть не врут! С каждым могло  быть  иначе.  Бог  ты
мой, зачем я вступаю в спор? У других стариков было, наверное, по-другому.
Не следует  никого  обижать.  Я  был  мальчишка,  одинокий,  мечтательный,
живущий Куличной жизнью и к тому  же  влюбленный  без  памяти...  Человек,
который отнял у меня Асю, едва не погиб  тридцатого  августа  семнадцатого
года в  станице  Усть-Медведицкой.  Его  едва  не  зарубил  сотник  Степан
Герасимов.
   Неужели революционеры лишь те, кто еле  слышными,  но  живыми  голосами
могут о себе рассказать, доказать? А те, кто рвались, ярились,  задыхались
в  кровавой  пене,  исчезали  бесследно,  погибали  в  дыму,  в  чаду,   в
неизвестности...  Перед  глазами:  станичный  сбор,   многотысячная   лава
картузов, папах,  окна  распахнуты,  мальчишки  на  крышах,  и  в  светлом
генеральском кителе смуглый, зноем испитой Каледин. Пылюга, жара. Меня там
нет, но я  вижу,  слышу.  Хриповатый,  обреченный,  высокий  голос:  "Наша
программа известна всем - нам, казакам, не  по  пути  с  социалистами,  мы
пойдем с партией народной свободы..." Два месяца назад на Войсковом  круге
Каледин избран Донским атаманом.  В  дни  мятежа  Каледин  шлет  временным
ультиматум: если откажутся от соглашения с Корниловым, то он,  Каледин,  с
помощью казаков отрежет Москву  от  юга  России.  Временные  распорядились
атамана  арестовать.  Но  Каледин  не   знает   об   этом,   прискакал   в
Усть-Медведицкую "поднимать Дон".
   Не знает и того, что творится под Питером: полки рвутся не в столицу, а
по домам. Какую же силу надо иметь, чтобы после стольких лет  сечи  наново
"поднять Дон"?  Нет  такой  силы  у  смуглого  старого  генерала,  который
выкрикивает, напрягая шею, что-то всем ведомое, давно  слыханное,  пустое.
Выборные старики стучат в ладони, орут "Верна!", но фронтовики  матюкаются
и свистят. Мигулин хочет продраться к трибуне, его не пускают.  Мигулин  -
войсковой старшина, помощник командира 33-го  Донского  полка.  И  все  же
казаки проталкивают его, помогают плечами,  пробивают  ему  путь.  Говорит
речь. Выступать он  любит.  Я  слышал  не  раз.  Спустя  два  года,  летом
девятнадцатого, когда он формирует Особый Донской корпус и мы  мотаемся  в
эшелоне от станции к станции, он,  чуть  где  остановка,  высовывается  из
окна, кличет людей и открывает митинг. Умеет сразу, не мешкая и не петляя,
зацепить какую-то такую жилу, что толпа содрогнется и загудит...
   "Граждане станичники! Что для казаков главное было, есть и  будет...  -
и, выждав паузу, насладившись общим секундным томлением, громоподобно и  с
размахом руки, будто гранату в толпу:  -  Воля,  казаки!  Давно  уже,  лет
двести, этой сласти у казаков нет, но любят о ней погутарить,  языками  ее
помусолить. Воля, воля... Какая там воля,  когда  казаки  -  всякой  бочке
затычка? Где шум, бунт, туда их гонят, как пожарных огонь заливать. И воли
не спрашивают. Революция этой лживой "воле" конец  положила.  Довольно  из
казаков делать всероссийского черта! Хотим мирной жизни, покоя и труда  на
своей земле.  Долой  контрреволюционных  генералов!"  -  вот  что  бросает
сидящим в зале Мигулин. Повскакали с мест,  орут,  кулаками  трясут.  Окна
битком набитого помещения открыты, и толпа, теснящаяся на майдане, услышав
шум и крики, начинает грозно бурлить. Вот-вот раздробят двери, ворвутся  в
зал. Мигулин пытается говорить дальше, но разъяренные старики и  калединцы
стаскивают его с трибуны, кулачный бой... Внезапно  из  толпы  выскакивает
сотник  Степан  Герасимов  -  фамилия  врезалась,  хотя  читал  о  Степане
Герасимове позже, когда рылся в архивах, в  "Усть-Медведицкой  газете"  за
1917 год и вспомнил при этом, что в комендантском  взводе  при  штабе  8-й
армии служил Матвей Герасимов, тоже из казаков-северян, так что, возможно,
родня тому, горячему, - и кричит Мигулину: "Извиняйся перед  атаманом,  не
то голову прочь!" И шашкою замахнулся. Мигулин - наган  из  кобуры,  дулом
ему в лоб. "Бросай шашку!" Так стоят мгновение, замерев, сверля друг друга
ненавистливыми взглядами, потом какой-то казак вырывает шашку у Герасимова
и, сломав ее, выбрасывает в окно. Каледин между тем исчезает через  черный
ход.
   Потом Мигулин выходит на площадь.  Во  время  его  речи  перед  гудящей
толпой к крыльцу протискиваются писаря с телеграммой от военного  министра
Верховского: Каледина арестовать как соучастника мятежа.  Мигулин  крикнул
группу верных себе фронтовых казаков, кинулись  искать  атамана,  но  того
след простыл. Ускакал в  Новочеркасск.  Развело  казаков  -  пока  еще  не
кровью, а словами кровавыми. Как быть? Податься к кому?


   Отца я почти забыл. Еще тогда забыл, когда он был жив. Последний раз он
приезжал в Питер из Баку, потом он переселился в  Гельсингфорс  -  в  1912
году. Помню, темная курчавая борода, очки, длинные мягкие руки, постоянное
ковырянье с трубкой и все какие-то шуточки над мамой. Он инженер. Мама его
жалеет. Говорит о нем как о постороннем добром человеке. "Беда в том,  что
он робок. Нет, не трус, физически он смел, но робок в мыслях".  Расстались
они много лет назад. Не знаю точно,  почему.  Кажется,  причины  тут  были
идейные. В студенческие годы от тоже бунтовал, протестовал, был сослан  на
год куда-то на север, но потом ушел  в  свою  инженерию.  И  вот  сидит  в
громадной  холодной  комнате,  пьет  чай,  согревает  пальцы  стаканом   и
разговаривает вполголоса с  Шурой.  О  чем?  Мама  тяжело  больна.  У  нее
воспаление легких после инфлюэнцы. Она может умереть. Кто-то сообщил  отцу
в Гельсингфорс, и он приехал.
   Январь восемнадцатого. Только что объявили:  хлебный  паек  уменьшен  с
трех восьмушек фунта до четверти. Я провел три  часа  на  улице,  "сначала
стоял за керосином, потом за хлебом. Воды нет. Трамваи  не  ходят.  О  чем
говорят отец и Шура? Они шепчутся.  Мама  с  утра  без  сознания,  она  не
услышит. Они шепчутся, чтоб не услышал я,  но  некоторые  фразы  долетают.
"Теперь, после декрета... Независимая страна..." - Пусть решает сам..."  -
"Я думаю, она была бы за такое решение..."
   Чувствую, что говорят обо мне. Отец - далекий,  благополучный  человек.
Стал грузен, обрил бороду, оставив чуть заметный клинышек под губой, как у
Луначарского. Привез корзину съестных  припасов,  лекарство  -  уротропин,
которое в Питере трудно достать, и большую бутылку молока. Мама ничего  не
ест  и  не  пьет.  Лежит  с  закрытыми  глазами,  иногда  лепечет   что-то
бессвязное.
   Шура, поглядев на меня как-то странно и холодно,  сощуриваясь,  как  он
смотрел на новых людей, оценивая,  на  что  они  годятся,  говорит:  "Отец
предлагает тебе уехать с ним в Гельсингфорс. Как ты на  это  предложение?"
Никак. Куда я могу теперь уехать. "Не теперь, не сегодня и  не  завтра,  -
шепчет отец.  -  Я  говорю  о  ближайшем  времени,  в  принципе".  У  отца
прекрасный теплый костюм из серого  сукна  в  клетку,  шерстяные  носки  и
ботинки на толстой подошве, он сидит,  положив  ногу  на  ногу,  покачивая
ботинком. Взгляд у  отца  добрый.  Такой  проницательный  и  сочувственный
сквозь очки, какой бывает у посторонних людей, исполненных добрых  чувств.
Они с Шурой говорят так, будто мамы нет. А мама вдруг разлепила глаза,  но
не может посмотреть ни на меня, ни на брата, ни на моего  отца,  глаза  ее
устремлены на наш музейный, в лепнине, закопченный  буржуйкою  потолок,  и
явственно произносит: "От Шуры никуда не надо..."
   Я и так знаю. Мы наклоняемся к ней, хотим дать то, другое, но она опять
не видит, не слышит. Потом приходит Савва с винтовкой, в лентах,  с  двумя
кобурами на поясе, и с  ним  бородатенький  старичок,  доктор,  необычайно
малого роста, как гномик. Савва привез его на автомобиле. Этот  автомобиль
должен отвезти Шуру в Таврический дворец, где открывается  съезд  Советов.
Гномик  осматривает  маму,   ничего   не   спрашивает,   только   хмыкает,
покряхтывает, откашливается, как будто тоже болен или  только  что  плотно
поел, а мы четверо стоим вокруг и глядим  на  него  -  он  перестает  быть
гномиком, вырастает на наших глазах. Его лицо становится грубым,  тяжелым,
мы видим тяжелый, грушею нос, окаменевшие скулы.
   "Это может произойти через час. Может - ночью..." - говорит доктор.  Он
стоит возле кровати, держа саквояжик двумя руками, отставив ногу  и  глядя
на нас свысока и очень  зорко,  будто  определяя,  сколько  осталось  жить
каждому.
   Под окном автомобильный гудок. Шуру вызывают. Он должен ехать на съезд.
Он колеблется. Савва его отпускает: "Езжайте,  Александр  Пименович!  Я  с
Ириной побуду". Да кто такой Савва? Простой матрос.  Чужой  человек.  Шура
хмуро молчит, не слышит. Он презирает чужие советы. Шура привык все решать
сам: быстро, твердо и окончательно.
   Гномик исчез. Снова гудок автомобиля внизу.
   Долгим взглядом смотрит Шура на сестру, лежащую совершенно недвижно,  с
закрытыми глазами, и вдруг опять она поражает нас:  медленно  приподнялась
рука и опустилась. Мама шепчет: "Шура,  иди..."  Шура  уходит.  Автомобиль
затрещал, зафыркал, уехал. И тогда между Саввой  и  отцом  возникает  злой
разговор, они как бы кричат друг на друга, но шепотом.  Началось  с  того,
что отец, мрачно усмехаясь, бормочет что-то  как  бы  сам  с  собой:  "Да,
теперь очевидно... Таких людей победить  нельзя..."  -  "Каких  людей?"  -
"Таких, как брат Иры. Мне это стало сейчас совершенно ясно. И надеяться не
на что..." - "Что вы желаете сказать про Александра Пименовича?"  Я  прошу
их говорить тише или уйти в другую комнату. Опять  мама  подымает  руку  и
шепчет: "Пусть здесь..." Они говорят, шепчутся, спорят  до  сипоты,  Савва
мог  бы  застрелить  или  арестовать  отца,   потому   что   тот   говорит
оскорбительное - я удивляюсь, ничего не боится, а мама  говорила,  что  он
трус, - называет матросов бандитами, не Савву, а тех, кто убил Шингарева и
Кокошкина. Матросы убили  их  в  Марийской  больнице.  "За  анархистов  не
отвечаю, - шепчет Савва. - Сам бы их удавил". - "Нет, отвечаете за все. За
всех и за все. И за то,  что  Ирина  умирает,  отвечаете..."  Отец  закрыл
ладонями лицо, согнулся. Так стоит, согнувшись, длинный, я вижу  лысину  в
венчике темных волос, лысина качается,  громкий  утробный  звук  раздается
из-под ладоней, закрывающих лицо. Быстрыми шагами отец уходит из комнаты в
коридор и оттуда куда-то дальше, на кухню. И Савва  уходит  за  ним.  А  я
остаюсь с мамой. Ничего  сделать  нельзя.  Можно  убить  миллион  человек,
свергнуть царя, устроить великую революцию, взорвать  динамитом  полсвета,
но _нельзя спасти одного человека_.
   Вот о чем думаю. Человека, который умирает, спасти нельзя. Потом в моей
жизни много этого. Оно как бы вплетается в жизнь, перемешивается с жизнью,
образуя   какую-то   странную,   не    имеющую    имени    смесь,    некое
сверхъестественное целое, жизне-смерть. Все  годы  -  накопление  смертей,
вбирание их в кровь, в ткань. Не говорю о душе, никогда не знал, что  сие,
и теперь не знаю. Сосуды мертвеют не от холестерина, а оттого, что  смерть
постоянно малыми дозами проникает в тебя. Уход мамы был первым. Уход  Гали
- наверное,  последний.  И  тогда  и  теперь  меня  покидает  единственный
человек. Но между двумя смертями - между временем, когда я  еще  не  успел
стать собой, и временем, когда перестал быть собой, во  всяком  случае,  в
глазах других, потому что никто не знает, что ты остался тем  же,  и  надо
играть роль до конца, притворяясь,  что  действительно  изменился,  о  чем
кричит твоя внешность, докладывает твоя походка и  свидетельствуют  слабые
силы, но это ложь, - между двумя смертями пролегла долгая жизнь, в течение
которой меняешься не ты сам,  а  твое  отношение  к  целому,  не  имеющему
названия, к жизне-смерти. В юности ощущаешь так, теперь совсем иначе.  Как
я пылок, порывист, легкомыслен в январе восемнадцатого,  несмотря  на  все
свое горе! Испуг и жалость - вот  что  меня  душит.  Испуг  перед  тайной,
которая отверзлась, я оказался перед нею в одиночестве, и жалость к  маме:
она не  увидит  того,  что  произойдет  в  прекрасном,  переразгромленном,
переотстроенном мире, и не увидит того, _что произойдет со мной_. Ведь она
так  любила  меня.  При  этом  лютая  жажда  жить,  познавать,   понимать,
участвовать! И нет того, что возникнет потом - каждая смерть поселяется  в
тебе. Чем дальше, тем  эта  тяжесть  грознее.  Когда  умирает  Галя,  груз
становится так тяжел, что это уже почти конец.
   Отец держится твердо,  будто  заледенел  на  кладбищенском  морозе,  не
шевельнется,  не  сморгнет,  никого  не  видит,  не  отвечает,  но   вдруг
подламываются ноги, грохается на колени, меховая шапка отлетела, головой в
снег... Потом провожаем его на Финляндский вокзал. Савва простил отцу все,
тоже поехал провожать. Савва убеждает  отца:  "А  ты  в  Гельсингфорсе  не
теряйся, затевай заваруху! Человек ты  наш,  умственный  пролетарий,  тебя
самого буржуи корячат!" Отец вздыхает: "Не так это  просто..."  -  "Да  ты
начинай, примкни!" Отец говорит, что  приедет  в  феврале  снова  и  тогда
решим, как быть: я к нему или он к нам. Но решать-то  нечего.  Он  хороший
чужой человек. В феврале он не приезжает, потому что в  конце  января  там
без его помощи затевается  "заваруха"  -  сначала  красногвардейцы,  потом
немцы, все там завертелось, отрезалось, получил какую-то  открытку,  когда
вернулся с Урала, и потом исчезло навеки. Столько людей исчезло. Наступает
великий круговорот: людей, испытаний, надежд, убивания во имя  истины.  Но
мы не догадываемся, что  нам  предстоит.  Нам  кажется,  стоит  разгромить
калединцев, рассеять банды Дутова на востоке - и революция победит во всей
стране. Победа близка! Оренбург уже взят нами  в  январе!  Дело  двух-трех
месяцев...
   Так думаю не только я, но и Шура, и многие. Шура работает в Коллегии по
организации Красной Армии. Я помогаю: перепечатываю на  больших  глянцевых
листах ведомости. Называются бумаги так:  "Информационный  лист.  Движение
организации  Красной  Армии  по  России".   Что,   где,   сколько,   какие
трудности... Помню, почти везде: нужны  деньги,  агитаторы,  литература...
Нужны два, три миллиона рублей...  Вначале  похоже  на  какую-то  бумажную
игру. И нас, играющих в эту игру  в  помещении  Коллегии,  немного.  Потом
оттуда выходит непобедимая сила.
   Ст