ачности, пока у нее от холода не окаменеют пунцовые соски.
     Ева любит осенний  стиль. Ей к лицу все эти балахоны, плащи,  капюшоны,
зонты,  сапоги-мокроступы, непромокаемые пуховые  куртки,  стеганые шапки  с
козырьком.  Обычно  она поджидает  меня,  укрывшись за  решетчатым  витражом
вокзала  от резкой  ледяной  сечки, полосующей  лужи.  Ей  идут  холода, она
по-особому свежа и упруга, словно - не  подберу другого сравнения - банан из
холодильника. Надо  сказать, она  никогда особенно и не разогревается,  даже
после самых жарких ласк Ева на ощупь прохладна, словно наяда.
     Как всякая  подлинная женщина,  Ева хочет, чтобы однажды  понравившееся
оставалось  с нею всегда.  Поэтому вся  жизнь  Евы  проходит  в скитаньях, в
миграциях за зоной осени, смещающейся  от севера  к югу и наоборот. Иной раз
мне думается, что Ева Чижик избрала такую вот кочевую жизнь лишь потому, что
по великой случайности  ей  как-то выпало  одеться  впору именно для осени -
бывают иногда такие удачные заходы в универмаг, - а дальше она решила просто
поддерживать  этот стиль, не рискуя обновлять  гардероб полностью для  лета,
или  же для  зимы, попросту  дрейфуя вместе с сезоном по пространству нашего
края. Ева - кочевник,  постоянный обитатель аэропортов и гостиниц, где из-за
туманов и нелетной погоды она проводит почти все время. Сумка  через  плечо,
маленький замшевый ридикюль, чемоданчик на  роликах,  зонт в  футляре  - и в
порывистых   объятьях   ощущение    девичьего   тела   под   напластованиями
синтетических одежек.
     Жаль, что мы встречаемся так редко, лишь однажды в год,  но у меня свои
привязанности.  Каждый год с наступлением зимы я перемещаюсь  в летний пояс,
где  с  компанией себе подобных коротаю время до разгула летних дней в наших
широтах.



     Дом свиданий

     Еще о  любви, или  о  том,  какой  вид принимает порой это неистребимое
чувство.  Фаина, любовь Смирина -  ладная  шатенка с очаровательным  бледным
личиком. Сначала он даже не верил, что такая женщина может обратить на него,
во всех  отношениях  заурядного мужика, какое-то внимание,  и первые  дни их
связи  были  омрачены  именно  этим   его   скепсисом,  подозрительностью  и
высматриванием скрытых целей. В дальнейшем все растворилось в чувстве. Фаина
звонит Смирину:
     - Привет. Ты сегодня как обычно?
     - Да, белка.
     - Тогда я тебя жду. Записалась заранее - восемнадцатая.
     - Ого! Умница, как тебе удалось? Ведь открывают в десять.
     - Была рядом, вот и заглянула по пути... Так придешь?
     - Считай, что я уже там.
     - Ну, пока. Целую.
     Остаток дня у Смирина как в тумане - Фаина застит ему взор, он видит ее
короткую  прическу, ее  брови,  ее рот  -  крупноватый, пожалуй, но чудесной
формы,  -  вырез  блузки,  мочку  уха с сережкой, словом,  все, что  удается
увидеть сквозь захватанное пальцами,  толстенное  стекло в комнате свиданий.
Может  показаться, что основное неудобство Дома  свиданий -  это присутствие
множества других пар  по обеим сторонам  перегородки,  но влюбленных тяготит
другое  - микрофонная  связь, она  сделана  уж  очень  по-дурацки.  То,  что
предназначается   собеседнику,  воспроизводится  громкоговорителем   по  эту
сторону,  причем,  чем  тише  сказанное,  тем  громче  звук, и  самые нежные
перешептывания огромные  динамики  превращают в грохот обвала. Напротив, то,
что говорит Фаина, еле доносится сюда, и Смирин, словно глухонемой, пытается
разобрать слова по движениям губ.
     - Соскучилась, - говорит Фаина.
     - Что? - переспрашивает  он (Что?  Что? Что?  -  вопят динамики, и люди
поглядывают недовольно в их сторону).
     - Соскучилась по тебе! Я не могу без тебя больше, - кричит Фаина.
     - Прелесть моя! Я тебя обожаю! - надсаживается Смирин, но из-за гнусной
этой акустики, слова его не доходят до любимой.
     - Что ты говоришь? - переспрашивает она в свою очередь.
     Стоит гвалт.  Вдоль  строя влюбленных похаживает  служащая в форме, она
засекает время и урезонивает чересчур раскричавшихся -  сейчас  она  вежливо
теснит к выходу заплаканную девушку. Проходя мимо Смирина, басит:
     - Закругляйтесь, мужчина.
     - Ну, мне пора, любимая - (Любимая!! ...бимая! ...бимая!)  - До завтра!
- орет Смирин на прощанье.  Фаина молча машет рукой, они оглядываются, идя к
выходу, каждый на своей стороне.
     Едучи к себе, Смирин в который уже раз отмечает эту невероятную удачу -
ведь Дом свиданий расположен как раз  на полпути по  дороге  домой,  в точке
пересечения  их ежедневных  маршрутов, и,  значит, эти  свидания, эта любовь
могут  продлиться вечно.  Вечно,  - шепчет  Смирин, глядя  в запыленное окно
рейсового автобуса.

     Шоссе

     Неподалеку  от  моего жилья  проложили  дорогу,  шоссе  -  удивительную
дорогу.  Она  настолько  широка, что никому  и в голову  не придет двигаться
вдоль по  ней, разве что перейти ее  поперек, но это практически невозможно:
во всю ширину трассы движется транспорт, и оттуда холодно поглядывают на нас
- столпившихся у перехода - обитатели машин. Конечно же, здесь есть светофор
с кнопкой,  как и во всех подобных  местах, однако он не  действует - то  ли
неисправен,  то ли никто  не  догадывается включить -  и вот мы  простаиваем
здесь часами,  да и на противоположной стороне,  отсюда  видно  сквозь дымку
выхлопных газов, тоже собралась толпа. Я уже  давно приметил там молоденькую
блондинку  в темных очках и  несколько раз делал  ей знаки; она,  вроде, мне
тоже  симпатизирует, но плохо то,  что начинает смеркаться, а в темноте вряд
ли  кто рискнет форсировать этот ад. Другой  бы уже давно плюнул и  вернулся
домой, но - странное  дело - то ли блондинка, то ли азарт  удерживают меня у
бровки ревущей трассы - а вдруг перейду?
     И так, наверное, думает каждый, пока мы стоим здесь, у мчащегося шоссе,
в  густеющих  сумерках,  под  черной  покосившейся  крестовиной неисправного
светофора...

     Корнет Троекуров

     Как там у нашего крестьянского гения:

     Друзья, друзья! Какой раскол в стране!
     Какая грусть в кипении веселом!!

     Да, именно  так,  разве что кипение  не  веселое, а,  скорее, неизбывно
мрачное,  безысходное  клокотание   черной   вселенской  хляби...  А  потому
перевернем  страницу,  сменим  тембр. Побудем в  ином звуковом ряду,  нынче,
пожалуй, нам уже недоступном. У другого светоча:
     "В 179*  году  возвращался я в Лифляндию с веселою  мыслию  обнять  мою
старушку-мать после четырехлетней  разлуки. Чем более приближался я  к нашей
мызе,  тем  сильнее   волновало   меня  нетерпение.   Я   погонял   почтаря,
хладнокровного  моего единоземца,  и душевно жалел  о  русских ямщиках и  об
удалой русской езде. К умножению досады, бричка  моя сломалась.  Я принужден
был остановиться".
     И  тут  же  -  наждачная  шершавость,   обкатанная  в  валуны  недавняя
словесность наших свежезамороженных лидеров:
     "Чего хотят здоровые силы Маврикия, так это насущных, глубинных перемен
во всем  полуколониальном укладе страны,  над которой  опять,  в который уже
раз, повисла когтистая  лапа  транснациональных  корпораций. Но  стяг Фронта
освобождения, уверенно развевающийся..." И т.д.
     По  контрасту  -  арабские  сладкоречивые  нашептывания-сказки, где  на
каждом  шагу из-за  тугого  стана одалиски, подобный змеиному язычку,  может
вымелькнуть кинжал! Эти плаксиво-страстные стоны, замешанные на  вожделении,
вероломстве и гашише:
     "Клянусь  Аллахом, госпожа  моя  Мириам, записал Калам  то,  что  судил
Аллах, и  люди сделали со  мной хитрость, чтобы  я  тебя продал,  и хитрость
вошла ко мне, и я продал тебя".
     Еще, как бы искаженная расстоянием в тысячелетие, родная речь:
     "В лето 6454.  Ольга с  сыномъ Святославом  събра вои многы и храбры, и
иде  на Деревьскую землю. И  изыдоша  Древляне противу; и  снемъшемася объма
полкома на купь, суну копьемъ Святославъ на Деревляны, и копье лете въсквози
уши коневи  и удари в  ногы коневи: бъ бо въльми дътеск. И рече Свенгельдь и
Асмудъ:  "князь  уже  почалъ;  потягнемъ,  дружино  по  князи".  И  победиша
Деревляны".
     Малолетний  Святослав  не смог толком бросить копье,  но  победил.  Это
как-то ободряет даже теперь. А может, именно теперь.
     И вот так, по методу контрастной бани, окунаясь то в  один, то в другой
речевой поток,  возможно, мы и  сами не заметим, как окажемся вовсе не  там,
где есть, вовсе не с теми, кто рядом, а может и вовсе не в тех местах, где б
нам хотелось  быть. Ибо, ведь теперь-то,  надеюсь,  ясно  стало,  что  речь,
рассказ, повествование - это  неуправляемая стихия, и куда стихия выносит  -
заранее неизвестно...

     Прогноз по Киеву

     Запад фонит 0,03-0,04, пик на вечерние часы. Видимость в тоннелях метро
нулевая. Тем, кому  необходимо выйти  на улицу,  советуем держаться  теневой
стороны.
     Возможны  налеты татаро-монголов  из Керчи, которой  возвращено древнее
название   Тмутарахань.   Горение  поверхностных   вод   Днепра,   благодаря
северо-западному ветру, перекинулось на левобережные районы, где, к счастью,
почти не осталось жителей.
     Назначенный на  четверг традиционный ход  мучеников  по  Крещатику  под
сомнением в связи с приближающейся пыльной бурей.



     Реминисценция

     Любой мало-мальски  наделенный воображением человек, полагаю, в тот или
другой момент жизни своей  мог  представить себя этаким губителем Вселенной,
на худой  конец пилотом, что ли, "Энолы Гей", взявшимся за рычаг бомбосброса
и глядящим  с непостижимым  чувством  на четкие кварталы приморского  города
сквозь  легкую  августовскую   дымку.  Тут   закрутка   такая,   что  самому
Достоевскому  не  снилась:  нормальному  человеку,  не фанату,  не истерику,
потенциально  образцовому семьянину и честному  работнику вдруг дано право и
подтверждено всячески разными уставами и представлениями убить одним  махом,
за секундную вспышку  сотни тысяч таких же, как он!  Ведь, небось,  в машине
едучи, пилот  этот затормозит, юзом пойдет по дороге, спасая кошку на шоссе,
ведь племянницу  свою трехлетнюю с нежностью тетешкает  у себя на коленях (а
внизу таких племянниц - тысячи), и все же... И все же дергает рычаг!
     А может,  как раз загвоздка в том, что у него воображения этого самого,
фантазии  нет  ни  грамма,  и  лишь  потом,   из  газет  узнавши  и  снимков
насмотревшись, он хлопает себя по лбу: да что ж это я? Да как же  вышло, что
именно я?!
     В микроскопической степени что-то подобное я ощутил раз летом, когда по
ходу жизни возникло у нас  на чердаке  и вскоре разрослось до фантастических
размеров осиное  гнездо.  Обычно осиное гнездо - это окружностью с  железный
рубль  невесомое  такое упругое  образование  с  десятком, не более, сотовых
ячеек. А тут выросло  разлапое, ни на что  не похожее  страшилище, овеваемое
ежесекундно тучами  ос и гудящее,  как трансформатор. Женщинам стало страшно
забираться на чердак, и обратились ко мне.
     О  насекомых  хоть  и знаем  достаточно, но  мир  этот  для нас изнутри
абсолютно  закрыт.  С собакой,  иной  раз,  контакт  больше,  чем  с  другим
человеком, да что там -  с курицей, с мышью ручной - но вот  с  элементарным
сверчком  запечным?  С пчелой, наконец,  хотя известно, что пчеловода она не
жалит  и   вроде  признает,   но  признание   это  какое-то   спиритическое,
потустороннее,  как  к  мертвому  непостижимому объекту.  Словом, нет у  нас
чувства  биологического родства даже к  самым симпатичным  насекомым. А  тут
осы.
     И  вот,  закрыв  лицо  марлей,  с баллончиком "Примы"  в руке, подобный
бомбардировщику "Энола Гей", я приближался к гнезду. А оно  все так же ровно
гудело, влетали и вылетали сотни ос, и, судя по всему, могучий этот доминион
осиного мира был в самом  расцвете. У нас  (людей) представляется, что такие
вот  насекомые  коллективы,  вроде  муравейников,  роев,  как  бы  не  имеют
личностного начала, в отличие, скажем, от индивидуальной мухи, живущей  сама
за себя. Они там всего лишь часть целого, ничтожная часть.  Об этом думал я,
осторожно поднимая баллончик и нацеливая его в самый эпицентр химеры.
     Б-ж-ж-ж-ж! Ядовитое облако окутало Хиросиму. Я дал еще несколько залпов
по окрестностям, чтобы расширить аэрозольную завесу  и пресечь подлет  новых
полчищ. Также беспокоило - не набросятся ли на меня уцелевшие. Но где там!
     Мощный гул гнезда будто схлопнулся в один  миг; очумелые осы выбирались
из  его лабиринтов и  градом сыпались вниз, влетавшие  в облако также гибли.
Весь   этот  строй  сложнейших  (внутри  гнезда)  и,   наверное,  еще  более
причудливых пространственных  связей гнезда с миром вовне, простиравшихся на
многие километры вдаль, в  один миг был  порушен, и осы, бывшие дотоле всего
лишь  винтиками   этого  государства,  теперь  умирали  индивидуально.  Если
перевести  эту  трагедию  с насекомого на человеческий, если  возможен такой
перевод, то, скорее всего, это выглядело так:
     Оса, ошпаренная "Примой", тут же прекращает  свою  суету в гнезде. Этим
коротким замыканием  она выбита из  своего рабочего цикла, выключена, словно
реле огромного  автомата. На пять секунд оставшейся  жизни ей дано  каким-то
чудом (человеческое допущение)  индивидуальное сознание, отъятое от сознания
роя. Оса в эти пять секунд понимает себя как существо, как  отдельную особь,
обреченную  сейчас  погибнуть возле непостижимой (теперь) развалины  гнезда,
рядом с другими, совершенно чужими ей осами. "Что это было? Зачем это было?"
-  вот такие вопросы пронеслись  бы  в ее гаснущем  сознании, в человеческой
транскрипции всеобщего бедствия, наверное, как-то доступной даже осе...
     Я поставил  опустевший  баллончик  и  направился  к  открытой  двери  в
фронтоне, к сияющему проему, в сторону океана, слегка покачивая крыльями.

     Письмо

     Нина, пишу тебе наспех, выпала лишь одна (несколько слов неразборчиво).
Возможно, ты не поверишь мне, но это сейчас не так уж и важно. Сразу о деле.
     Помнишь, года  два  назад над нашей  околицей появлялась  в  сумерки та
светящаяся чечевица; поначалу все очень взволновались, а потом привыкли и не
обращали внимания.  С нашего  балкона хорошо было  видно.  У  нас  тогда шли
нелады, скандалы,  словом, не  до  того. Однажды ночью лежал я без сна и все
смотрел на эту  штуку. Подумалось: ежели  они такие  всемогущие, чего  б  им
стоило уладить все наши  с тобой дела - и  квартиру, и любовь,  и заработки,
словом все. А уж я б им...
     (Целый  абзац  жирно,  непроглядно   замазан)...  словом,   когда   это
выяснилось,  предпринять что-то было уже невозможно. Я оказался полностью  в
их власти, в этих подземельях, которым вроде и конца-краю нет. Это не в иных
мирах, это по сути рядом  с тобой,  но - недостижимо, и  все  время страшное
ощущение  полной  потери себя. Фатальный вздор - представлять  их посланцами
издалека, это обычные бесы, они просто регулярно меняют приманку и облик. Но
не  это главное -  Ниночка, тот,  кто живет  с тобою теперь, это вовсе не я,
знай! Это  изделие, кукла, Буратино с тремя-четырьмя датчиками, он еле умеет
говорить, да и на меня не очень-то смахивает, но им сходство и не важно, они
заряжают  внушением, и  тебе, за  исключением очень уж грубых несуразиц, все
кажетсянормальным. Нинок, я пропал окончательно, но ты еще можешь выбраться.
     Эта  иллюзия, нынешнее верование в "серебристых  людей" из пространства
оборачивается  уже теперь многими  жертвами; расскажи  об  этом,  где  надо,
подключи контрразведку. Здесь много тех, что числятся пропавшими без вести.
     Этого  Буратино  можно   уничтожить,  нужно  только   (несколько  строк
зачеркнуто) и тогда все станет на место.  Тогда - но это почти несбыточно, -
может быть, ты вызволишь и меня. Главное, пока не позволяй ему (зачеркнуто),
не  подписывай ничего  в  его присутствии, не  смотри в глаза они  читают по
взгляду, не эта кукла, конечно, а те, кто  пользуется им,  как биноклем;  на
него действуют, как это ни смешно, лишь заклятья, те, что я перечислил.
     Нина,  про...  (тут письмо  обрывается  на  полуслове,  внизу  страницы
длинный росчерк, будто писавшего куда-то вдруг поволокли).

     Все против всех

     Столетье  назад -  теперь  это видно  -  тогдашний  широкий всеохватный
гуманизм напитан  был крепчайшей  убежденностью,  что мировой вектор событий
несомненно к лучшему, "из мрака" - так  тогдашние прогрессисты обзывали свою
чудесную пору. И огромный  хрустальный массив той  убежденности  лишь нынче,
похоже,  осел, растрескался, обратился в стеклянный бой.  Но жить  без такой
вот эпохальной веры в лучшее - это ведь вовсе уподобиться хряку, что сегодня
повизгивает, жрет, плодится, а завтра, глядишь, его  уже  потрошат на заднем
дворе. И все  же этой  славной людской  традиции,  блистательной перспективе
вдали, по всему видать окончательно  пришел конец. А потому  и биологическая
природа  наша,  чувствительная  к таким  вещам  как сейсмограф,  меняется на
глазах.
     Как   водится,   плебс  первый  нутром   ощутил   перемену,  и   случаи
четвероногого хождения, всего лишь пяток лет  назад бывшие сенсацией, теперь
никого  особо  не  удивляют.  А массовая  регистрация лекарями  (их, правда,
теперь  по-старинке  именуют  ведунами),  случаев  атавизма?  Не  далее  как
позавчера  встретился  нам  в  подземном  переходе экземпляр  дымчато-серый,
волчьей масти юноша, что куда-то  мчался, держа в зубах (!) дамскую сумочку.
Да, именно волосатость - вот первое, что бросается в глаза, волосатость и  -
следствие  -  отказ от  одежды. Еще  симптом: женский бюст (у  молодежи  это
особенно заметно), явно смещается книзу,  ближе,  так  сказать,  к коровьему
варианту,  а  верхние  два ряда желез  остаются недоразвитыми. Посему  новое
поколение  так   потешается  над   классическими,  еще  кое-где   уцелевшими
мраморными  торсами, потешается  на  свой  лад, усевшись  в кружок прямо  на
грязный пол  возле монумента,  закатив глаза  и  раскачиваясь на  седалищах,
хохочут они - но это  уже не совсем людской хохот, скорее какой-то визгливый
кашель - до тех  пор, пока заводила  стаи не вспрыгнет на плечи  злосчастной
Венере  и  серией  ужимок  не  доведет  своих  приятелей  до  окончательного
изнеможения.
     Почему мы ходим по улицам с дробовиками?  Ведь патроны к ним давно  уже
вышли, и в обыденной жизни гораздо сподручнее стальной прут, или монтировка?
Тут  сказывается,  на  мой  взгляд, возрождающееся  мистическое  отношение к
огнестрельному  оружию,  из  тусклого  родового  воспоминания   об  огненной
смертоносной трубке,  их опасаются  чем  дальше,  тем больше,  помимо всякой
логики.  Не  понятно также, как ориентируются враждующие стаи в  потасовках,
как они различают друг друга - по масти? По запаху?
     Что  впечатляет по сравнению с недавним, так это  молчаливость нынешней
жизни.
     Вопли и крик - лишь  в момент  крайнего  возбуждения, драки, насилия, в
прочее  же время мои соплеменники (могу  ли  с полным  правом теперь  их так
называть?)  быстро  и безгласно  снуют по  своим делам,  обмениваясь друг  с
другом  знаками  угрозы, или приязни, в зависимости от характера встречи. То
там, то  здесь возникает внезапно людское скопление, куча, короткий  визг и,
подойдя  туда  (с дробовиком, разумеется),  находишь на  опустевшей площадке
затоптанное  тело,  или  же  изнасилованную,  с  воющим  плачем   собирающую
разбросанные манатки.
     Кое-кто  думает,  что нынешний  образ жизни  - дело  преходящее, голод,
эпидемии,  нашествие дальних врагов вскорости вынудит к нормализации, хочешь
того  или   нет.  Однако  ж  надежды  на  такое  держатся  лишь   на  благих
предположениях; ожидаемого  голода  нет уже  который  год,  ибо  слабый,  но
постоянный ручеек продовольствия неизменно течет сюда из  какого-то дальнего
таинственного источника;  эпидемии здесь  как-то не отмечались даже грипп, -
но   это   и  понятно,   любой   занемогший   завтра  же   будет   пришиблен
недоброжелателем, или первым встречным,