локте  возник,  тут  же оплывая кровью, длинный разрез. Он  яростно  замахал
стержнем, но из-за темноты  никак  не  мог  уловить взглядом  безостановочно
юлящую бритву, да и реакция у него не шла ни  в какое сравнение с  бандиткой
Золинген. Весь дом, затаив дыхание, следил за этой дуэлью, последний гвоздик
слал свои флюиды бритве,  душа  дома,  обычно женственная  и тихая,  жаждала
теперь одного лишь...
     Убийства?  Ни  в  коем  случае! Она  понимала,  что  дом, где произошло
убийство сразу становится ущербным, и дни его (как одухотворенного существа)
сочтены. Дальше он может быстро деградировать, дойдет  до лабаза, склада  и,
возможно,  сгорит  в  случайном пьяном  пожаре.  Нет,  ни  в  коем случае не
убийство. Изгнание, изгнание с позором - вот самое большее, чего хотелось бы
душе дома. Даже какое-то наказание, кутузка - и то не особенно было важно, а
главное -  чтобы  отсюда  исчез  враг,  убивший  собаку, раздавивший детский
паровозик и растопыривший руки на все  остальное - руки  хоть и в перчатках,
но омерзительные в прикосновении своем. Выгнать, вышвырнуть отбить охоту.
     Но Золинген уже  почувствовала  вкус крови.  Ее  движения  стали  более
плавными - да и противник был теперь полностью в ее власти. Бритва перекрыла
путь  к  выходу  и  неторопливо  теснила  бледного,  серьезно порезанного  в
нескольких местах  вора  к стенке. Располосованная рубаха свисала лоскутами.
Надо отдать ему должное - он продолжал тыкать в пространство  своей палицей,
хотя  и понимал, что проигрывает, что  речь идет о жизни. Золинген сверкнула
очередной дугой и подрезала  наискось  грудную  мышцу. Вор зашипел от боли и
вне себя  изо  всех  сил рубанул воздух в  направлении бритвы  - но страшный
порез на  запястье  заставил его разжать  пальцы.  Стержень  грохнул на пол.
Обезоруженный, истекающий  кровью вор пятился к  стенке, а неутомимая бритва
все сужала взмахи возле него...
     Душа  дома  попыталась отвернуться.  Грабитель  был уже почти прижат  к
стенке и  отмахивался голыми израненными руками  как  бы лишь для  проформы.
Замедленным отточенным  движением  Золинген  промахнула у него под горлом  и
срезала кожаный  гайтан с заветной монеткой - не помогла  вору монетка... Он
попытался  перехватить бритву голой рукой, но лишь поранил ладонь.  И тут он
стал различать какой-то источник тепла позади себя - спиной различать,  если
можно употребить такое понятие. Повторяю - вор попался необычайно опытный, с
тонкой интуицией.
     Уворачиваясь и пятясь, он уже почти уперся  лопатками в стенку, когда в
его отчаявшемся уме вдруг высветилось  - да  ведь это излучение, этот  поток
тепла  может здесь быть  только  от души  дома, только  от  нее.  Это давало
какой-то шанс, какой  - он еще не  знал. Вяло отбиваясь от  лениво  витающей
бритвы  (добыча не уйдет), и стараясь  не подать  виду, будто что-то ощутил,
вор  пытался (спиною же!) определить этот  центр излучения.  А  душа  дома к
этому моменту совсем отвернулась, и, закусив губу, смотрела во двор, где под
луной все так же неподвижно лежало собачье тельце. И в этот момент грабитель
определил ее!
     Душа  дома  обычно воплощается в  самые  разные вещи. К примеру, я знал
дом, где она обитала  в детском  бантике,  повязанном на  колонке старинного
буфета. Иной раз душа дома  может быть в нескольких предметах. В  этом  доме
она  обитала в  фотографии, на которой была хозяйка дома,  но не теперешняя,
оплывшая и ворчливая, а совсем еще  юная,  с победоносной улыбкой,  с серыми
неотразимыми  глазами.  И  вор спиной  (!)  уловил  это. У  настоящего  вора
рецепторы  должны быть  распределены  по  всему  телу  и  давать  информацию
постоянно,  особенно  в минуты опасности. У этого с  рецепторами все  было в
порядке.  Поднырнув   под  очередной  взмах  бритвы,   которая  уже   просто
забавлялась с ним, как кошка  с мышью,  он,  мгновенно  извернувшись, сорвал
миниатюрный портрет со стены.
     Дом ахнул.
     Душа дома оказалась в руках врага -  израненного, потрепанного,  но все
еще  живого,  еще сильного.  Дом  оцепенел. Золинген,  до  сих  пор свободно
реявшая вокруг пришельца,  застыла  неподвижно у него перед лицом и лишь еле
уловимо вибрировала  от  ненависти. Сама  душа  внезапно обнаружила  себя  в
окровавленных чужих лапах, и поняла  вдруг,  что из  этого положения ей  уже
ничем нельзя помочь  прочим обитателям дома. "Я не  уберегла  дом!" - успела
она воскликнуть.
     Вор, неотрывно, торжествующе  глядя на бритву (глаза в  глаза, если  бы
можно было так выразиться),  вытащил  снимок из рамки,  а  саму  остекленную
рамку  просто  уронил  на пол.  Звякнуло стекло. Золинген  смотрела на  него
(бритвы смотрят лезвием), и плакала - первый и последний раз в своей  долгой
жизни. Тогда  грабитель не торопясь разорвал снимок, сперва аккуратно вдоль,
затем, сложив обрывки, поперек. Бритва упала на ковер, дом умер.
     Вор сразу понял, что теперь он в своей среде, в  мертвой скорлупе,  где
может делать что хочет. Но - все еще трепетал в нем накал боя и ужас близкой
гибели, пережитый только что, уходил постепенно. Он еще  тяжело дышал, и был
весь изрезан,  однако  неглубоко. Вернулся в переднюю, без особых проволочек
нашел главный кран,  и  уже  через  минуту стоял  под душем, сгоняя  розовые
потоки в слив. Располосованную рубаху он спустил  в унитаз, а взамен  достал
из хозяйского шифонера коричневый тонкий свитер. Еще могла пригодиться синяя
куртка,  если  бы и  дальше  порезы  кровоточили,  но они прихватывались  на
удивление  быстро. Он вернулся в  большую комнату, ногой отшвырнул бритву  -
теперь это  была  просто полоска заточенного металла - положил  на  пол свою
большую сумка и начал методически, ящик за ящиком, грабить мертвый дом.

     Контакты

     Не слышно шума городского,
     На невской башне тишина,
     И на штыке городового
     Повисла полная луна...

     Не знаю как кому, а для меня в этом бесхитростном куплете сосредоточено
столько мира и покоя, здесь столько от спящего  старинного русского городка,
что большего впечатления от навсегда потерянной России, кажись, не от чего и
получить. В  самом деле -  торговая площадь перед большим собором,  по левую
руку - присутственные места, справа - постоялые дворы да лабазы, и рядом под
тесовыми навесами торговые ряды. А дальше  по Почтовой улице тускло белеются
колонны  Дворянского  собрания. Отсюда  далеко  видна  зареченская  сторона,
усеянная  мещанскими  домишками,  а  излучина  реки  с  дощатой   пристанью,
отсвечивает сталью. И все это под полной  луной, рядом с которой неподвижное
облачко  с  размытым низом  (нету  больше  таких  облачков, не  выпускают!),
возможны соловьи в  садах, если начало лета, по углам площади исправно чадят
фонари на чугунных тумбах, да еще ветерок перегоняет туда-сюда  клочки сена.
Ну и  само собой, полосатая будка этого самого городового, который в кивере,
в  длинной шинели  с  пелериной  вот уже который час мужественно борется  со
сном. Не слышно шума городского...
     Шинель -  грубого солдатского  сукна,  изрядно  потертая  и засаленная,
украшена  латунной бляхой с  гербом города и с  номером. Винтовка -  тяжелая
длинная оглобля, которую еще  более удлиняет  ослепительно  надраенный штык.
Сам городовой это седой усач с косичкой, похаживающий туда-сюда в полусажени
от своей  будки. Можно бы и присесть на  бочонок  рядом, да только тогда  уж
никак не удержаться - заснешь, и вдруг его  благородие господин полицмейстер
застанут... Нет, лучше и не думать про такое!
     Городовой перекрестился и стал во фрунт.  В этом положении - он знал по
долгому опыту - после какого-то момента наступало приятное одеревенение всех
членов, переходящее затем в столь же приятное  одеревенение головы - мыслей,
чувствований, в полную прострацию солдатского существа, которая была бы всем
хороша,  не переходи она,  опять же, как-то  сама собой в сон стоя.  Надобно
было похаживать и прислушиваться к трещоткам заречных сторожей - тоже как бы
служба порядка, но  неизмеримо ниже городового  на посту. Он облокотился  на
свою оглоблю, но  тут же стал скользить  по  ней пальцами, пока не  уперся в
ствол: тут городовой дернулся всем телом, судорожно  распрямился и испуганно
повел  взглядом  по сторонам.  Но все  было  тихо,  все  беспробудно  спало,
последнего гуляку из кабака вывели под белы рученьки еще с час назад, и огни
погасли в государевой монополии.
     Хотя,  говоря по правде,  не все  предавались  сну в этот  поздний час.
Томилась  без  сна в  своей  светелке неизлечимо больная дьячиха, глядела на
дальний  месяц, шептала псалмы; еще в Заречье  юный  гимназист,  сын мещанки
Приселковой, никак не мог угомониться в своем мезонине - он то подскакивал к
столу  с  начатым стихотворением  на  ошметке  оберточной  бумаги,  то снова
высовывался  по  пояс  из  окна, прямиком в  соловьиную ночь.  Стихотворение
замышлялось именно об этом:
     Чудная лунная ночь,
     Царство покоя и сна

     -  было   начертано  без   помарок  на  оберточной  бумаге,  но  дальше
стихотворение  не  шло. Он уже придумал рифму к слову  сна  -  "она"!  -  но
следующая строка никак не могла родиться. "Она" почему-то тут же  вызывала в
памяти Сонечку  Беляеву, дочь столоначальника, и  все  стихотворение  летело
насмарку.
     -  Да,  барышня  Беляева  сущий ангел  красоты!  -  наконец  с чувством
произнес гимназист,  облокотясь о косяк низенького  окна. Совсем недалеко от
него в широкой  кроне вяза ударял, свистел и рассыпался соловей. По реке еле
заметная отсюда шла серебристая рябь на быстрине.
     Но -  какой-то  звук,  вернее признак  звука с некоторых  пор стал  все
отчетливее  возникать,  и  неясно  было  сначала,  где  источник  его  -  на
Дегтярной, что ли,  или вовсе наоборот - на Сенной,  а  то и вовсе казалось,
что  звуки  берут  начало  у  перевоза,  у  пристанских  пакгаузов.  Как  бы
затевалась какая-то быстрая оживленная  беседа, что тут же прерывалась.  Или
же перебранка,  не переходящая в ссору,  нарастала, нарастала, близилась - и
удивительным образом  иссякала где-то на подходе. Гимназист первым уловил ее
и с  сердцем  захлопнул окошко -  пьяное  мужичье!  Возможны  ли возвышенные
чувства в сей стране!
     А вот  городовой никак не мог бы отгородиться от беспорядков, даже если
б и захотел: пресекать их был его прямой долг. Потому он уже с четверть часа
бдительно оглядывался  по сторонам, тем  более, что таинственные  бранчливые
говоруны как  будто существовали повсеместно.  Теперь вот их громкая  бесада
донеслась откуда-то с Почтовой, сопровождаемая лаем одинокой собачонки.
     -... сколько он тебе закрыл за апрель? Шестьсот?  А мне четыре сотни, в
сраку с таким начальником!
     -  Так ты ж, мудило, только  рейку держать можешь, хрен моржовый! И то,
как трезвый...
     - А вот такого не видал! Пускай без меня на обмеры...
     Городовой насторожил уши, но снова все пропало. Он был обязан пресекать
брань в присутственных местах, да только  эти ругатели изощрялись уж  как-то
очень  сноровисто.  Голоса  исчезли,  зато  в  глубине  Почтовой  наметилось
какое-то шевеление.
     И точно -  в туманном  просвете мелькнули под дальним  фонарем какие-то
фигуры. Городовой даже подался  вперед,  да  пост ведь не оставишь!  Фигуры,
правда,  двигались  сюда,  что  облегчало  службу,  но  вот  основная задача
городового все  еще не  была разрешена - ежели б это  оказались  подвыпившие
мужики,  то достаточно было б просто показать кулак,  и утихомирятся; а  вот
ежели купцы,  или  же благородные  господа... Тут  и самому может перепасть,
даром что все по уставу. Фигуры тем временем приближались, и городовой вышел
несколько   вперед,  заступив  им  дорогу.   Наконец   они  приблизились   и
остановились  перед  стражем,  с неудовольствием на  него глядя.  Тот в свою
очередь с изумлением смотрел на подошедших.
     Двое их было, один  тащил складную треногу и большой брезентовый мешок,
второй  шел как  бы  налегке,  лишь  на  плече  нес,  подобно  ружью, пестро
раскрашенную  узкую  досочку с цифрами. Тот, который с  треногой, одет был в
засаленную  ватную  фуфайку,  под  которой виднелся  темный дешевый  свитер,
заправленный в грубые штаны  с заклепками,  на ногах  же  имел  он  какие-то
невиданные опорки,  белые,  с  пересекающимися  ремешками. Еще  был  на  нем
красный картуз с длинным козырьком.
     (Анахронизм!  Здесь  несколько несочетаемых предметов одежи  советского
времени: убогая  одежонка трудяги из сталинской поры,  джинсы  -  прозодежда
американских  скотоводов  - пришли гораздо позднее, а уж  кроссовки и  вовсе
появились  на  закате  коммунизма... Бейсболка тоже. Но -  в таком вот  виде
возникли  перед городовым эти пришельцы, скорей  всего это был синтетический
советский образ).
     Второй, постарше,  имел  на себе стеганую голубую  куртку, шарф  вокруг
горла, обвислые хлопчатобумажные брюки,  забранные в узкие кирзовые сапоги с
отвернутыми верхами голенищ. Он все рассматривал городового.
     - Здоров, отец! Экая тут у вас допотопная экипировка...
     - Здравия желаю! -  на всякий случай осторожно ответил городовой.  - Из
каких таких будете, осмелюсь спросить?
     - Допотопный дед, - бросил своему спутнику старший. И - стражу, громко,
как глухому: - Мы, отец, от районной изыскательской станции, слыхал такую? -
Городовой не слыхал, но сознаться  русскому человеку, что чего-то не знает -
невозможно! -  Так  вот, у нас тут  и  дело-то пустяковое,  обмер  памятника
архитектуры. Местные власти должны знать.
     При упоминании о местных властях у городового отлегло от сердца. Хотя -
среди ночи прибыли, непонятно как, однако ж градоначальник, видать, знает, а
уж полицмейстер  и подавно, их благородия знают, как поступать с прибывшими.
А что те были не из  господ, и последний половой из трактира понял бы сразу.
Кто-то вроде захожих печников из соседнего уезда.
     - От станции, вестимо. Мне  чтоб, господа  хорошие, порядок был. Шуметь
не  извольте,  а   ежели   заночевать,  так  вон  постоялый  двор  господина
Прянишникова.
     Геодезисты переглянулись.
     - Слыхал, что тут глухомань, да не до такой же степени! Все по-старинке
называет, чуешь, Валера!
     Отсмеялся, и городовому:
     - Батя,  нам  ночевать  некогда, темпы  решают все. Нам две-три отметки
взять  -  и  айда  обратно, газик ждет  на  околице. Где тут  этот  памятник
архитектуры?
     - Не могу знать! Все памятники, что ни на есть - на кладбище!
     -  Да  брось  ты  его пытать, - включился помоложе,  Валера. - Что,  не
видишь - колокольня, больше тут и архитектуры никакой. Я ставлю теодолит...
     И он тут же  на площади растопырил свою треногу, достал из брезентового
мешка блестящий прибор с короткой подзорной трубой и стал прилаживать его на
треноге.
     -  Не полагается тут, - нерешительно заметил городовой. Как бы хотелось
ему, чтоб именно сейчас появился  господин оберполицмейстер,  чтобы снял все
эти  недоумения  вокруг  пришлых  бродяг  с  треногой  -  но,   как   назло,
полицмейстер спал,  как  и остальные восемь тысяч шестьсот сорок два  жителя
городка.  Даже  юный  Приселков стал  забываться  под  лоскутным  одеялом  в
туманных  видениях с  участием  барышни  Беляевой, даже  несчастная  дьячиха
прикорнула на своем одре...
     - Да  ладно! - отмахнулся от ветерана Валера, а старший и  сам подошел,
поглядел в окуляр. Вручил рейку помощнику.
     -  Давай туда.  Сперва  возле  паперти,  основание  чтоб,  а дальше  на
колокольню. До проектной отметки. Репер тут, бля, репер  отсутствует, вот  в
чем трудность...
     - Извиняюсь, господа  хорошие, у вас  есть какая подорожная, али вид на
жительство?
     Городовой взял под козырек. Не нравилось ему все это. Но старший охотно
вытащил  какую-то  потертую бумажонку, где в тусклом  свете фонаря различить
можно  было  лишь размытый герб - может,  орел,  а может и что  другое  - да
машинописная строчка  вещала, что предъявителям сего дозволяется производить
геодезическую съемку  в пределах всего Новокуйбышевского  района.  Городовой
ничего не понял в прочитанном, но слово "дозволяется" успокаивало.
     - Ночью-то зачем? Дня что ли мало? - спросил лишь.
     -  Нету нам ни ночи,  ни  дня,  уважаемый! Преобразование природы - это
тебе не х... собачий, обязан знать, как военный человек. Сам - и тот не спит
ни в какую ночь,  а  уж  нам,  простому  люду  и  вовсе  полагается про  сон
забыть... Валера,  ровнее  рейку  держи,  посвети спичкой на  деление!  Так,
тысяча  семьсот  тридцать... тридцать  четыре, ни фига не  видать  впотьмах!
Цифры угадываешь, просто-таки, иной раз.
     Записал что-то в  полевую тетрадочку. Валера тем временем вошел во храм
-  не  перекрестясь, не  поклонившись, - отметил с осуждением городовой, - и
вскоре  его хлипкая фигура в  ватнике замелькала в проемах башни. "Да как же
это, церковь-то заперта?" - изумился в очередной раз страж.
     - Стой, хватит наверное. Рейку из окна выставь,  вот так.  Ровно держи,
беру отсчет... Слазь.
     - Что за отсчет? - посмел полюбопытствовать городовой.
     - А  это где  уровень воды предполагается... - не отрываясь  от  записи
сообщил  геодезист.  - Тут все вокруг,  что видишь, дед, затоплено будет  на
хер!
     - Свят, свят, свят!  Упаси нас, святые  угодники! Это что ж, наводнение
такое?
     - Преобразование  природы, сказано  тебе!  Все  под  воду  пойдет, одна
колокольня торчать будет - во-он по тот карниз! Экскурсанты смотреть будут с
катеров, смеяться... Рукотворное море, вот что тут будет.
     - Да как же это? - убивался городовой.
     - Надо, дедушка. Река должна ток давать, работать на страну.
     - А... а Божий храм?
     -  В  смысле,  памятник  архитектуры?  Придется  пожертвовать,  старик.
Ничего, новый дворец культуры вам где-нибудь отгрохают, не убивайся...
     Подошел   Валера,   стал  молча  разбирать   теодолит.   Городовой  все
переваривал услышанное.
     - Ты  знаешь,  -  сказал наконец  Валера, -  с  этой  самой  колокольни
посмотришь - ошалеть можно, такая красота. Даже и подумалось мне...
     - Чего тебе подумалось, голова тесовая?
     - Подумалось, может оно и так неплохо...
     - А  то как же! -  обрадованно встрял городовой.  -  Совершенно, замечу
вам,  благополучно. Рыбные промыслы,  пеньковый  завод господина  Калюжного,
винокурни повсеместно...
     - Н-да...  Винокурни жаль,  но  этого добра,  дед, не  убудет,  поверь.
Ладно, заговорились мы тут с тобой. Идем, водила заждался. Прощай, служба!
     А  почему  б  водиле  и  не  подъехать  было прямиком  сюда?  Опять  же
загадка...
     Валера опять взвалил на себя основной скарб, старший геодезист  закинул
реечку "на плечо", и оба,  все так же громко пререкаясь, зашагали в обратном
направлении,  вверх по Почтовой.  Городовой ошеломленно  смотрел им вслед, и
лишь когда скрылись, обернулся, перекрестился  на храм. Перекрестился -  и с
трепетом заметил, что лампада над входом не горит, погасла.
     Странный  квохчущий звук  возник  вдали,  в зареченских предместьях  и,
постепенно затихая, умолк в бездонной ночи.

     Предвыборная листовка

     Первичный мужской признак  демократии -  править должны  посредственные
люди. Если правят  какие-то яркие  личности, это  уже извращение демократии,
это начало харизмы, то-есть, всенародного обожания. Мы-то знаем теперь, чего
ждать  от  харизматических  вождей  - Гитлер,  Сталин,  Мао-цзедун, Хомейни,
Ельцын... Править должен рядовой малосимпатичный человек.
     Он не должен блистать умом и какими-то талантами, это лишнее. Не должен
быть  особенно  терпим.  Чувство  справедливости  -  на  зачаточном  уровне.
Среднеразвитая алчность, но без зарывания, пускай знает меру. Среднепьющий -
нельзя быть другим в пьющей стране. Пускай бабник, однако без чрезмерностей,
опять же,  пускай и  фиаско терпит  время от времени, как  и  прочие обычные
граждане.
     Итак, любить его особенно не должны, да и он сам никого особенно любить
не