й Прокус! У нас в Цуцыке
никому такое и в голову не придет, мы - культурная окраина; с болью в сердце
я еще раз посетовал на свою родину.
     И мы с благоговением вступили на улицы этой цитадели искусств,  наук  и
добродетелей. Дражайший Прокус, развалины Срона...

     Восковой двор

     Этот  двор, скорее анфилада  дворов,  начинается суровым оштукатуренным
порталом,  неотличимым  особо от  прочих  заездов  на  улице  Верхней  (ныне
Гвоздикова),  и завершается в распаханном  бульдозерами  переулке, впадающем
непосредственно в  Горбатую,  с  ее всем известным мостом. Отсюда,  с  этого
крутого  места уже  отчетливо  видна  медлительная  речка внизу, забранная с
одной  стороны  в  гигантские плиты набережной, с  другой -  все еще в дикой
поросли кленов и тополей. Двор сразу обнаруживает свою восковую сущность.
     Когда-то, в пору очередной кампании  по подъему села,  у всех  на слуху
был  такой агрономический термин - "молочно-восковая спелость", относился он
к кукурузе,  разумеется.  Примерно такова  полупрозрачная,  молочно-восковая
субстанция,  из  которой  и  состоит  все  вокруг  -  дома,  деревья,  люди,
автомобили.  Я  достаточно  свободно  вижу сквозь стены  обитателей  домов -
молочно-восковых  персонажей,  представленных   большей  частью  в  ключевые
моменты  жизни: невесты,  с  фотогеничной  улыбкой  под  негнущейся  ажурной
вуалью, пенсионеры с костяшками домино в просвечивающих под солнцем восковых
ладонях, покойников  - ну,  они-то уж подлинно восковые  -  на  составленных
вместе столах, под навощенными цветочными гроздьями...
     В  воротах  среднего двора ключевая эффектная  сцена образца 1946 года:
вооруженный   паренек  с  подножки  синего   трофейного   "опеля"  выпускает
стеариновую, безвредную на  вид  пулю в грудь  своего приятеля,  сидящего на
закраине  детской песочницы. Возле песочницы - другая композиция: куча-мала,
составленная из малолетних босяков,  многочисленная и  сложно построенная. В
гуще тел, если вглядеться, детский ботинок примерно 21-го размера, это  все,
что  я могу различить у себя самого, заваленного ворохом шпаны. Есть еще два
сюжета, посвященных мне - это композиция у приямка  подвального окна, где я,
пойманный и плененный как чужак, испуганный и злой,  окружен стеариновыми от
вечернего  освещения туземцами  - наглыми,  издевающимися, - и над всем этим
вовсе  уж  неразличимая  почти фигурка девочки под козырьком входа, вроде бы
сочувственно на меня посматривающей. К последней композиции с моим участием,
размещенной уже на Горбатой, нужно пройти через другой  двор, где на искусно
выщербленном  постаменте  крыльца  фигурка моей юной жены в мини-платьице, с
жемчужными  висюльками на уровне груди.  В окне  кухни (рядом, бельэтаж)  ее
приветствует моя престарелая тетка - кремовой, дряблой рукой, со стынущей на
лице  морщинистой,  гостеприимной  гримаской.  В  глубине  квартиры   смутно
различим  открытый  рояль с наспех  вылепленным на клавишах черным котенком,
большим  любителем  по ним бегать; а дальше,  за спинкой  кресла угадывается
молочно-восковая  лысина  дяди,  погруженного  в   чтение.  Этажом  выше  из
балконной  открытой  двери  фестонами  обрывки  песен  Лещенко,  развешанные
гирляндами по  всему  двору, а  на балконе  он сам - полуфигура в  цыганском
жилете,  прилизанный  красавец-брюнет  с  гитарой,  в   простреленном  жабо.
Поодаль, на равных расстояниях друг  от друга,  находятся ипостаси всех (или
почти всех), мужей моей кузины, самой же ее я почему-то не  обнаруживаю. Муж
N_1 голубоглазый студент-еврей с томиком Есенина под мышкой; когда я прохожу
мимо, он приветливо  смотрит  сквозь  меня...  Муж  N_2, летчик, алкоголик в
кожанке, с  подернутым водкой  взором. И так  далее... У генеральского  дома
отставной полковник с  палочкой и лощеная,  тщательно изваянная  автомашина;
ясно  вижу  ее  бампер,  решетку,  но  никак  не  могу  сообразить,  что  за
автомобиль. Бьюик? ЗИМ?
     Сразу за этим домом - также проницаемым для зрения, населенным стоячими
персонажами и  трупами  - высятся  великолепные  дубы с  черными  сказочными
стволами, с кривыми ветвями, на вид прямо-таки чугунными, но, опять же, если
вникнуть в толщу ствола, можно легко различить тонкий стебелек трехсотлетней
давности. И вот, в конце излучины шикарного некогда въезда, уже на Горбатой,
патетическая сцена -  моя  мать в женской униформе  Соединенного Королевства
(благотворительная  посылка)  и  малец  в широких  коротких  штанах,  она  с
яростью, он с  азартом -  кричат что-то  немо разверстыми  ртами  в  широкий
провал улицы, собственно, уже в  речную долину,  где, сколько я  ни напрягаю
глаза, не могу ничего различить.
     Этот паноптикум озаряет металлическим свечением четверка  расположенных
в зените  мужских,  как  бы  налезающих  друг  на  друга  профилей,  которым
анонимный  ваятель придал  черты неотразимой  добродетели. Все  они, от пары
впередсмотрящих бородатых  патриархов,  от  головастого  лысого  трибуна  до
усатого озабоченного  осетина, выглядят на диво надежно и положительно, зато
Хрущев,  с  широкой  и  мягкой,  словно  ягодицы,  физиономией,  представлен
неуважительно  - его  лик  выпирает,  подобно  тесту,  из  округлого  экрана
допотопного черно-белого  телевизора с ножками  на  колесиках. В отличие  от
прочих, недвижных персонажей, телевизор довольно резво разъезжает по цепочке
дворов, ловко виляя меж восковых групп.
     Само собой, здесь много лиц, каких я  даже не  берусь  угадать, есть  и
такие, что знакомы смутно; некоторые, вроде бы, знают меня куда лучше, чем я
их, обращенная ко мне приветливость озадачивает и вызывает неловкое чувство.
Хотелось  бы узнать, кто эта девочка  в матроске, с ранцем за спиной, или же
этот, с волчьим  лицом,  чахоточный  в берете - но внимание опять отвлечено,
отторжено на какую-то внезапно обнаруженную невидаль -  гигантских  размеров
самолет  прямо над глухой  стеной соседнего  корпуса, или явлением  лошади -
подумать только, лошади! -  в наборной сбруе, отчетливой масти, но опять же,
почему в этом заповедном дворе каурый битюг?
     К   тому  же   вощаному  подворью   относится   и  вовсе  материальный,
топографически весьма отдаленный  и  не особенно, казалось  бы, вяжущийся со
всей этой тающей конструкцией - барочный  шпиль. Удивительно появление этого
шпиля  в моем  городе бедной архитектуры  - он будто  вырастает на  углу, на
выступе   обычного   жилого   дома   постройки  годов   30-40-х;   не  столь
утробно-утилитарной,  как  дома  нашего  времени, он больше всего напоминает
старомодное, потертое,  но все еще пристойное пальто -  и вот на нем-то этот
совсем неуместный шпиль, такой себе шестигранный гвоздь абсурда,  нацеленный
в пустоту. Я не  нахожу  ему объяснения и потому правомочно смещаю его сюда.
Здесь все такое.
     Можно представить  себе, что наше лихолетье  отодвинуто  куда-то отсюда
безмерным  - по самый небосвод  -  колпаком силовой защиты,  сквозь  который
видна лишь  в  огромном  удалении  матовая полупрозрачная кремлевская башня;
взглянув на  нее более  пристально, убеждаешься, что  это  и  в  самом  деле
увеличенный до невозможности флакон одеколона "Красная Москва", торчащий  на
многие  километры из  северной дымки.  И  тотчас же знакомый с  младенчества
аромат победоносно провеивает сквозь купол силовой защиты, несокрушимый даже
для атомного взрыва. И здесь, в конце кирпичного тупика, я нахожу Ксению.
     Возможно ли вылить любовь,  как  знахарки  выливают из воска, опять же,
"переполох",  и по  этой  странной разлапой фигурке определить ее  исток? Ее
будущее? Возможно  ли вообще  какое-то будущее в  восковом дворе, обращенном
внутрь?  Я  не  знаю,  я  лишь  стараюсь   ничего  не  упустить:  Ксения   в
прямоугольном, с рельефной  строчкой, пружинистая отроковница;  выпускница в
сером пальто; Ксения -  курсистка,  быстрая и дерзкая, со статью танцовщицы;
Ксения  усталая  и   подавленная  небытием;   Ксения  -  восковой  персонаж,
достопримечательность  этих  мест,  по  которым  я  стараюсь  проходить,  не
задумываясь.  Но лишь  теперь я заметил, глядя  в ее  серые,  обожаемые,  но
невидящие  глаза,  я ощутил, какой меланхолической  стужей, словно поземкой,
здесь овевает ноги, подбираясь все выше, захватывая уже заиндевевшие колени,
бедра  и постепенно обесцвечивающиеся,  все еще куда-то  простертые восковые
муляжи рук.





Часть II (1991-2000)


     Ведет под елку дед Мороз
     снегурочку Каплан,
     он в белом венчике из роз,
     она прошла Афган.

     (Иртеньев)
     Противотуманки

     Что же  с нами произошло, что стряслось? И снова дымы, снова стрельба и
русский  воин - юноша, вчерашний школьник в  камуфляжной униформе, в круглом
шлеме,  обтянутом тканью - вглядывается  во  враждебную  даль  сквозь прицел
Калаша. И над неприятельскими  ущельями стрекочут  боевые акулы с витязями у
рукояток, и жесткая ратная речь звучит от горизонта до горизонта:
     - Вижу цель. Делаю заход, прикрой...
     Часто  думаю  -  а  как  же  вот  такие  изобретатели,  вроде  сержанта
Калашникова,  не  тяготятся  ли  они  этими  горами   добычи,  отстрелянного
материала, не  думают ли, что в эту вот секунду наверняка где-то в Анголе, в
Македонии,  а  верней всего на  хищном Кавказе  работает, сечет  кого-то его
юношеская придумка?
     В полдневный  жар,  в долине Дагестана... Так уж  повелось  у нас,  что
пасть  вот здесь,  на кромке  вековой вражды, это чуть  ли  не  национальная
традиция.  Отплывая, отходя вдаль,  эти  годы будут  отмечены легко уловимым
пороховым душком. И ведь  все напрасно,  и молодые жизни,  положенные здесь,
будут   бездумно  списаны  слабоумными  властителями,   а  крепости,  взятые
вчерашними школьниками, сданы без боя. Что же с нами произошло?
     И есть ли какая-то отрада при взгляде назад?
     Вообще,  по  мере удаления от нас,  по  мере  иссякания  в памяти годы,
уплощаясь и обращаясь как бы  в  пожелтевший  газетный лист, еще  и обретают
такой неизбывный печальный колорит  - я бы определил  его как цвет  крепкого
чая,  который постепенно заволакивает  все  предметы  -  одни раньше, другие
позже,  но все, все...  И даже самые бравурные,  развеселые дни, к  примеру,
какой-нибудь солнечный Первомай  с  голубым  ветерком,  ширяющим  в цветущих
вишневых  садах,  с  маршами  и парадами,  с яркими молодками при флажках  и
белоснежными спортсменами в колоннах - все это, ниспадая и отодвигаясь будто
затягивается туманом непреодолимой  грусти. Зрительно  это как бы  привычный
нам вечерний смог, в котором уже не различишь подробностей, а  фонари еще не
зажглись, томительное  заревое освещение - и запоздалый автомобилист, борясь
с  нахлынувшей на него  беспричинной  тоской, включает противотуманки. А что
могут высветить эти верные фары - разве что придорожный хлам, жуть окружения
нашего, случайного бродягу или собачью стаю?
     Но  другого  средства нет  в нашем распоряжении. Не знаю занятия  более
бесплодного и  более  тяжкого  психологически, чем  вот такое вглядывание  в
предвечерний  сумрак,  в непроницаемую толщу времени,  спрессованного на дне
своем (так мне представляется) до абсолютной черноты.
     Включаем противотуманки.


     Постфактум

     - Без меня народ неполный!..
     Вот как великолепно определился наш  соотечественник Андрей Платонов, и
мы (каждый!) подпадаем под это определение.  Так  что  ежели я в  дальнейшем
буду там и сям говорить  "мой народ", то это не от самомнения, или претензий
на  самодержавность,  просто  тот  самый  случай, когда  одна  часть  народа
обращается к другой, куда как большей.
     Так вот, когда мой  народ опротивел сам себе и захотел стать другим - я
вроде  бы  разделял  эту точку  зрения.  То-есть, я и сам  время от  времени
становлюсь себе  глубоко неприятен и пытаюсь это исправить по мере сил. Чаще
всего не  удается. Но  вот стать  другим...  Этого,  признаться, никогда  не
хотелось, даже  в самые тяжкие моменты.  Вычеркнуть  все и начать  с чистого
листа, этаким  плясуном-счастливчиком Майклом  Джексоном  -  нет,  даже  и в
голову не приходило. Не смог бы, честно.
     Мой  народ  прожил почти  век  поражений,  начиная  с  Цусимы.  Великим
поражением была катастрофа  17-го  года. Неизжитой по  сию пору  бедой  было
уничтожение крестьян. Поражением обернулась война с фашистами (а вот то, что
из  этого поражения,  из этого  торжествующего блицкрига возникла  Победа  -
другой  разговор,  об этом не здесь). Великим поражением стало  послевоенное
надругательство над  краем,  над его  плотью,  в результате  которого страна
изуродована. И нынче она заходит в пике очередной катастрофы.
     Дело  в  том,  что  до  сего  времени  народ мой  занимался  совершенно
фантастическим  трудом  -  он  воплощал  умозрительную  химеру,  придуманную
пышнобородым  бездельником берлинским графоманом и  подхваченную  энергичным
маньяком-заговорщиком  из  Симбирска.  К тому времени, когда  семена  химеры
проклюнулись на российской  почве, там все  было готово  для ее  восприятия,
восторженные толпы с красными бантами самозабвенно горланили:

     Вихри враждебные веют над нами,
     Темные силы нас злобно гнетут...

     Пророческая песня...  Теперь, оглядываясь,  видишь, какие вихри и какие
силы.  Но  -  то,  что  нас   должно  больше   всего  интересовать,   именно
фантастический элемент химеры, как-то выпадает из внимания на фоне бедствий.
Никак  нельзя  было  представить,  что   такое  возможно.  А  ведь  нелепая,
громоздкая  конструкция  заговорщиков осуществлялась, да еще  как - весь мир
трепетал  перед  растущей стенобитной машиной.  Тем временем мы населяли эту
самую антиутопию и жили в ней без особых  проблем - разве что штаны  похуже,
да  меню  однообразнее. Рдея  знаменами, дымя заводами  и время  от  времени
постреливая,  громада  переплывала  из  десятилетия  в  десятилетие.  Однако
стальную  башню, внешне  совершенно неприступную,  точили изнутри  невидимые
червячки - сомнения  в  расчете  конструкции, да  и  вообще  в  ее  принципе
действия, тем более что  неподалеку в  чистеньком и  отлаженном мире клерков
благополучно, без  очевидного надрыва  возводили  свое.  А  вот  что  у  них
получалась тоже химера - для многих и по сей день не ясно.
     Западная  химера  взяла превосходством  дизайна, да  большим диапазоном
удовольствий  для  немногочисленного   (сравнительно  с   остальным   миром)
населения  избранных  стран.  Тамошнее мировоззрение  настроено на  товарное
изобилие,  удобства,  моду  и личное преуспеяние,  хотя это также приводит в
конечном  счете  к  катастрофе. Вот  и мой  народ тоже захотел стать народом
клерков и  приказчиков, преобразиться из  себя нынешнего, подобно бабочке из
ватного бесформенного кокона, расправить нейлоновые крылья...
     Не продолжаю абзац  -  трансформа длится. Эту  часть книги отделяет  от
предыдущей  незримая, но непреодолимая черта  -  граница катастрофы. То, что
там лишь рисовалось в предчувствиях, здесь уже идет на фоне свершившегося.
     Что  выработалось  за эти годы, да  и за  предыдущую  историю, так  это
иммунитет, стойкость  к крахам.  И если где-то там  бесчинствуют и поджигают
столицы из-за падения  валюты на 15%, то у  нас такие  пустяки вызовут  лишь
снисходительную улыбку. Поистине мой народ  весьма жизнестойкий, только б не
вымер напрочь.
     Но почему-то нет воспламененных толп, поющих что-нибудь вроде:

     На берег Влтавы, на штурм Варшавы -
     Марш, марш вперед, челночников сброд!

     То-есть, нет пламенных  гимнов, воспевающих свободный  рынок.  Странно.
Вроде  бы,  так  рвались  к  нему,  как в  прошлом  к  социализму...  И  еще
удивительно - нет  естественного отвращения к фантастике, которое должно  бы
возникннуть,  словно  оскома,  у  народа  моего,  столько  положившего  ради
фантасмагории. Нет, смотрят, читают запоем ужасный  вздор,  какой  могли  бы
написать "существа с воображением дятла".
     Да  ведь  в  целях социальной  профилактики полагалось бы  эту  братию,
фантастов,  определить  навечно  в  какие-нибудь  мордовские  концлагеря   -
чего-чего,  а  лагерей  пока  хватает!  Разве  не  убедились  с тех  пор  на
собственной  шкуре  -  ВСЯКАЯ ФАНТАЗИЯ ОСУЩЕСТВИМА! И те же  носители  бреда
снуют  посейдень в  народе, вываривая в кипящих мозгах своих  адово  варево,
брызгая вокруг злокачественными замыслами... Но - мой народ  незлопамятен, и
потому  позволяет  расхаживать  на  воле  носителю  какого-либо   очередного
социального рака.  Ну,  раз так, пришла пора выступить  в противовес и  мне,
реалисту-передвижнику конца (начала?) века.
     Самое главное, ничего не надо особо придумывать-изощряться - реальность
новой жизни затмевает всякие там "Наутилусы" и "Туманности Андромеды".

     Новый русский лексикон

     - Двести сорок кусков. Оптом, безнал.
     - Треть обналичка и эндээс, за один раз не потяну.
     - Тогда к Слону, он банкует.
     - Пролет. Слон пустой, поршака растаможил.

     Хроники гуингмов

     Гуингмы  (Whingms), разумная непарнокопытная  раса,  впервые  описанная
Свифтом, обнаружившем  ее  следы  на  острове-заповеднике.  Описание  грешит
известной антропоморфностью, переложением чисто человеческих черт на  вполне
аутентичный   образ   жизни.   Средний  читатель   отождествляет  гуингма  с
интеллигентной лошадью.
     Как  известно,  гуингмы  первоначально  были  единым  народом.  Однако,
обретение  разума  немедленно вырвало их  вперед из животного царства, тогда
еще необычайно многообразного, и сразу  ребром встала проблема - какой  путь
избрать.  Насколько  можно судить  (из  той  давней  поры дошло  очень  мало
свидетельств),  гуингмы, народ  в целом мирный и  незлобивый, в  большинстве
своем  склонялись  к  так  называемому  органическому  образу  жизни,  когда
дарованный  им  разум  лишь  подключается  к  восприятию  картины  мира,  не
претендуя на  разработку  планов  по  его  преобразованию.  В  то  же  время
выявилась  более активная, так называемая  "прогрессистская" группа, которая
деятельно  предлагала  инструментальный  метод,  сводившийся  к   тому,  что
гуингмы, будучи как  никто в живой природе наделены мощным разумом, должны в
силу  этого  получить все необходимые  преимущества. Теперь лишь выясняется,
что  тогдашние  споры  гуингмов  велись   в   основном  вокруг   этих  самых
преимуществ. "Органисты"  исходили  из  того,  что все  вокруг и так хорошо,
живи, мол, и радуйся. "Прогрессисты" же делали упор на недостатки и лишения,
в частности на засухи и обилие хищников.  На что "органисты"  вполне резонно
отвечали,  что  наступающий  после  засух  период  дождей  именно  потому  и
воспринимается как праздник, что  ему предшествовала великая сушь, и не будь
ее, не было бы и праздника. А в адрес хищников показывали увесистое копыто.
     Как  водится,  ни  те, ни  другие  не  могли  убедить  друг друга,  но,
поскольку гуингмы не были по природе своей агрессивны и назойливы,  у них не
дошло  до  кровопролитных войн,  просто  сторонники различных  мировоззрений
разделились и стали жить  особо,  придерживаясь каждый  своего  направления.
Прерии были обширны, места хватало всем. От тех времен еще  остались кое-где
невысокие земляные гряды -  остатки  насыпей, возведенных "прогрессистами" в
целях защиты от  волков и прочей  хищной сволочи.  "Органисты" же продолжали
традиционный  порядок  существования -  табуны с необременительной иерархией
старейшин,  с  коллективной  ответственностью  за  порядок  и  безопасность.
Контакты между двумя этими группами не прерывались, но становились от года к
году все  прохладнее  - известное  дело,  живя  по-разному, трудно подыскать
общие темы для разговора.
     Общались гуингмы телепатически, как  принято у многих  животных,  но их
сообщения были содержательнее.
     Первое   упоминание   о   йеху  (yahoo)  приходится  на  вторую   треть
четвертичного периода, когда  в  среде гуингмов  -  сторонников естеств