бладал Еленой, но и не всякий ее терял.
   И вот я, вроде как бы случайно, оказался на вокзале в тот  день,  когда
Люшьюс Хоггенбек подъехал на своем автомобиле, и оттуда вылез наш Юрист  с
саквояжем и чемоданом, с билетом  до  Мотстауна,  где  была  пересадка  на
экспресс Мемфис - Нью-Йорк, а  там  он  должен  был  сесть  на  пароход  и
отправиться в тот самый германский университет: он уже два  года  говорил,
что хорошо бы  съездить  туда,  если,  конечно,  человеку  охота  ехать  в
какой-то германский университет; так было до  того  вчерашнего,  а  может,
позавчерашнего утра, когда он сказал своему папаше:  "Что  же  мне  теперь
делать, отец? Отец, что же я могу сделать?" День был холодный, так что  он
отвел свою сестру в зал ожидания, а потом вышел ко мне на перрон.
   - Отлично, - сказал он, а сам такой бодрый, быстрый, лучше не надо. - Я
так и надеялся, что встречу вас  перед  отъездом,  передам  факел  в  ваши
крепкие руки. Придется теперь вам держать форт. Придется вам нести крест.
   - Какой еще форт? - говорю. - Какой такой крест?
   - Джефферсон, - говорит он, - Сноупсов. Как по-вашему, справитесь вы  с
ними, пока я не вернусь?
   - Не только я, а сто таких, как я, не справятся, - говорю. -  Одно  тут
надо - избавиться от них совсем, уничтожить их.
   - Нет, нет, - говорит он.  -  Представьте  себе,  вдруг  в  Йокнапатофе
появляется стая тигров; так не лучше ли запереть их в  загоне  для  мулов,
где за ними, по крайней мере, можно наблюдать, следить за ними, даже  если
каждый раз, как подходишь к загородке на десять шагов,  теряешь  руку  или
ногу. Разве это не лучше, чем выпустить их на свободу, - пусть себе  рыщут
и бегают по всей округе? Нет, теперь мы их заполучили,  теперь  они  наши.
Правда, я не знаю, за какие прошлые грехи Джефферсон заслужил такую  кару,
завоевал это право, заработал это преимущество. Но так уж оно случилось. И
теперь нам надо бороться, сопротивляться,  надо  терпеть  и  (если  только
сможем) выжить.
   - Почему же я? Почему из всего Джефферсона вы меня выбрали?
   - Потому что вам одному во всем Джефферсоне я могу доверять.
   Нет, как видно, тот, второй номер, тоже никогда, в сущности, не  теряет
Елену, потому что, пока она жива,  она  сама  не  стремится  по-настоящему
избавиться от него. Наверно, потому, что не хочет.



7. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

   Помню, Рэтлиф сказал, что Елены всего  мира  никогда  по-настоящему  не
теряют мужчин, которые любили и потеряли их; быть может, потому, что  они,
Елены, не хотят этого.
   Когда дядя Гэвин уехал в Гейдельберг, меня еще  на  свете  не  было,  а
когда я увидел его в первый раз,  волосы  у  него,  кажется,  уже  тронуло
сединой. Потому что хоть я в то время и  был  уже  на  свете,  я  не  могу
вспомнить, какой он был, когда приехал в разгар  войны  из  Европы,  чтобы
пройти подготовку  и  снова  вернуться  туда.  Он  сказал,  что  до  самой
последней минуты был  уверен,  что  как  только  получит  степень  доктора
философии, так сразу пойдет санитаром в германскую армию; был уверен почти
до последней минуты, а потом признался себе, что та Германия,  которую  он
мог бы так горячо любить, умерла где-то между фортами Льеж и Намюр и  1848
годом. Или, вернее, ту Германию, которая родилась между 1848 годом и этими
бельгийскими фортами, он не любил, потому что это  уже  не  была  Германия
Гете, и Баха, и Бетховена, и Шиллера. И это,  как  он  говорил,  причиняло
боль, в этом было трудно признаться даже после того, как  он  добрался  до
Амстердама и мог действительно разузнать об американской армии, о  которой
он слышал.
   Но он сказал, что мы, Америка, не привыкли к европейским войнам  и  все
еще принимаем их всерьез; а ведь  как-никак  он  два  года  был  студентом
немецкого университета. Иное дело  -  французы:  для  них  новая  война  с
Германией по-прежнему была лишь  досадной  неприятностью  из  исторической
хроники; нация практичных и  практических  пессимистов,  которая  всякому,
независимо от его политических убеждений, предоставляет делать что угодно,
особенно тому, кто готов был делать это бесплатно. Так что он, дядя Гэвин,
пробыл со своими носилками  эти  пять  месяцев  под  Верденом  и,  схватив
воспаление легких, вскоре очутился в американском госпитале и мог  поехать
домой, в Джефферсон, ждать, пока, как он сказал, мы тоже вступим в  войну,
а этого ждать было недолго.
   И он был прав: двое Сарторисов, внуки полковника  Сарториса,  близнецы,
уже уехали в Англию поступать в королевский воздушный флот, а потом настал
апрель, и дядю Гэвина как  секретаря  АМХ  [Ассоциация  молодых  христиан]
послали обратно во Францию  с  первыми  американскими  войсками;  и  вдруг
появился Монтгомери Уорд Сноупс, первый из тех, кого Рэтлиф  называл  "эти
пухлые, белесые мальчишки, сыновья А.О.", тот, чья мать сидела в качалке у
окна гостиницы Сноупса, потому что было еще холодно, чтобы перебраться  на
галерею. А Джексон Маклендон организовал нашу джефферсонскую роту,  и  его
избрали капитаном, и Монтгомери Уорд мог в нее вступить, но  вместо  этого
он пришел к дяде Гэвину, чтобы ехать с ним во Францию от АМХ;  и  тогда-то
Рэтлиф сказал, что мужчины, которые любили  и  потеряли  Елену  Троянскую,
только думают, будто потеряли ее. Но ему следовало  бы  еще  добавить:  "И
всех ее родственников". Потому что дядя Гэвин это сделал. Я хочу сказать -
он взял с собой Монтгомери Уорда.
   - Какого черта, Юрист, - сказал Рэтлиф. - Ведь он Сноупс.
   - Конечно, - сказал дядя Гэвин. - А разве можно в наше время найти  для
Сноупса более подходящее место, чем  северо-западная  Франция?  Как  можно
дальше к западу от Амьена и Вердена.
   - Но почему? - сказал Рэтлиф.
   - Я и сам об этом думал, - сказал дядя Гэвин. - Если б он  сказал,  что
хочет защищать родину, я бы приказал Хэбу Хэмптону посадить его в  тюрьму,
заковать в кандалы и не спускать с  него  глаз,  пока  я  буду  звонить  в
Вашингтон. Но он сказал так: - Все равно, скоро выйдет  закон,  чтоб  всех
забрить, и ежели я поеду с вами  теперь,  то,  сдается  мне,  попаду  туда
раньше и успею оглядеться.
   - Оглядеться, - сказал  Рэтлиф.  Они  с  дядей  Гэвином  переглянулись.
Рэтлиф моргнул раза два или три.
   - Да, - сказал дядя Гэвин, и Рэтлиф снова моргнул раза два или три.
   - Оглядеться, - сказал он.
   - Да, - сказал дядя Гэвин. И дядя Гэвин взял Монтгомери Уорда Сноупса с
собой, и вот тут-то Рэтлиф сказал  о  тех,  которые  думают,  что  наконец
потеряли Елену Троянскую. А Гаун все еще жил у нас; может, из-за  войны  в
Европе государственный департамент не позволял его отцу и матери вернуться
из Китая или еще откуда-то, где они были. По крайней мере  раз  в  неделю,
идя домой через площадь, он встречал Рэтлифа, словно Рэтлиф  нарочно  ждал
его там, и Гаун рассказывал  Рэтлифу,  что  пишет  дядя  Гэвин,  и  Рэтлиф
говорил:
   - Напиши ему, чтоб  глядел  в  оба.  Напиши,  что  я  здесь  делаю  все
возможное.
   - А что это - все возможное? - спросил однажды Гаун.
   - Держу и несу.
   - Что держите и несете? - спросил Гаун и, только когда спросил  это,  в
первый раз вдруг увидел, что Рэтлифа вовсе  не  видишь,  покуда  вдруг  не
увидишь по-настоящему, или, по крайней мере, так было с ним, Гауном.  И  с
тех пор он сам стал искать Рэтлифа. А в следующий раз Рэтлиф сказал:
   - Сколько тебе лет?
   - Семнадцать, - сказал Гаун.
   - Ну, тогда, тетя, конечно, разрешает тебе пить кофе, - сказал  Рэтлиф.
- Что ты скажешь, если мы...
   - Она мне не тетя, а двоюродная сестра, - сказал Гаун. - Да, конечно, я
пью кофе. Но только я его не очень люблю. А что?
   - Я и сам иногда не прочь побаловаться мороженым, - сказал Рэтлиф.
   - Что ж в этом дурного? - сказал Гаун.
   - А что ты скажешь, если мы зайдем в кондитерскую и поедим  мороженого?
- сказал Рэтлиф.
   И они зашли. Гаун сказал, что Рэтлиф всегда брал себе клубничное. И  он
мог встретить Рэтлифа чуть ли не каждый день, так что теперь, когда он  за
это дело взялся, он должен был есть мороженое, хотелось ему или нет, и они
с Рэтлифом платили по очереди, а однажды Рэтлиф  сказал,  держа  вафельный
стаканчик с розовой верхушкой в своей смуглой руке:
   - Это, пожалуй, самое приятное изобретение, какое я  знаю.  До  чего  ж
приятно, когда не рискуешь обжечься. Даже представить себе не могу  ничего
ужаснее: целая трагедия - обжечься клубничным мороженым. Поэтому,  что  ты
скажешь, если мы станем есть его только раз в неделю, а  в  остальные  дни
просто обмениваться новостями?..
   Гаун согласился, и после этого они просто встречались, и Гаун  на  ходу
передавал Рэтлифу последние вести от дяди Гэвина: - Он просил сказать вам,
что тоже делает все возможное, но что вы были правы: одного мало.  А  чего
это - одного? - спросил Гаун. - И для чего -  мало?  -  Гауну  тогда  было
семнадцать лет, у него были и другие дела, верили этому взрослые или  нет,
но он охотно передавал то, что, как мама говорила, дядя  Гэвин  писал  для
Рэтлифа, когда встречал Рэтлифа, или, вернее, когда Рэтлиф встречал, ловил
его, а это, кажется, бывало почти каждый день, так что он  удивлялся,  как
это у Рэтлифа остается время зарабатывать себе  на  жизнь.  Только  он  не
всегда слушал то, что говорил Рэтлиф, так что потом он сам  не  знал,  как
или когда Рэтлиф ему внушил это, и у него даже  появился  интерес,  как  к
игре, состязанию или даже к борьбе, войне, к тому, что за Сноупсами  нужно
все время следить, как будто это нашествие змей или тигров, и дядя Гэвин и
Рэтлиф делали это или пытались  делать,  потому  что  в  Джефферсоне,  как
видно, никто больше не понимал опасности. Так что в ту  зиму,  когда  была
наконец объявлена мобилизация и Байрона Сноупса взяли из банка  полковника
Сарториса в армию, Гаун отлично понял, о чем  говорит  Рэтлиф,  когда  тот
сказал:
   - Не знаю, как он это сделает, но ставлю миллион против цента,  что  он
не уедет из Соединенных Штатов; и сто против одного, что он  не  уедет  из
Миссисипи дальше ближайшего форта на границе Арканзаса, где  их  разместят
на первое время; давай мне десять долларов, и я  отдам  тебе  одиннадцать,
если он не вернется в Джефферсон через три недели. - Гаун денег не дал, но
потом говорил, что жалеет об этом, потому что Рэтлиф ошибся  на  два  дня,
после чего Байрон Сноупс снова водворился в банке. Но мы не знали, как ему
это удалось, и Рэтлиф ничего не мог узнать, покуда тот не ограбил  банк  и
не удрал в Мексику, и Рэтлиф  сказал,  что  Сноупсам  все  всегда  удается
оттого, что они все, как один, стараются добиться того, чтобы слова  "быть
Сноупсом" значили не просто принадлежать к зоологическому виду,  но  и  не
ведать неудач, и добиваются  этого,  соблюдая  одно-единственное  правило,
закон, священную клятву - никогда никому не открывать, как им это удается.
Байрон сделал так: каждую ночь, ложась спать, приклеивал к левой  подмышке
свежую табачную жвачку и  этим  нагонял  себе  температуру,  пока  наконец
армейские доктора не демобилизовали его и не отправили домой.
   Теперь, по крайней мере,  были  какие-то  свежие  новости  о  Сноупсах,
которые можно было сообщить дяде Гэвину, и как раз тогда  Рэтлиф  заметил,
что вот уже несколько месяцев дядя Гэвин ни слова не  пишет  о  Монтгомери
Уорде Сноупсе. Но к тому времени, когда от дяди  Гэвина  пришел  ответ,  в
котором говорилось: "Никогда не упоминайте больше в  письмах  ко  мне  это
имя. О нем я и слушать не стану. Не хочу", - мы уже  могли  сообщить  дяде
Гэвину свои собственные новости о Сноупсе.
   Теперь эти новости касались Эка.
   - Твой дядя был прав, - сказал Рэтлиф.
   - Говорю вам, он мне не дядя, а двоюродный брат, - сказал Гаун.
   - Ну ладно, ладно, - сказал Рэтлиф. - Эк ведь не был Сноупсом. Это  его
и погубило. Похоже, что в мире не было  настоящего,  истинного  места  для
Сноупсов, и они сами себе его раздобыли, просто-напросто держась  друг  за
друга, а когда один из них в первый раз поскользнулся, или споткнулся, или
не сумел быть Сноупсом, остальной стае даже  не  надо  было,  как  волкам,
приканчивать его: сама судьба только и ждала случая и воспользовалась им.
   Эк, носивший стальной ошейник с кожаными ремнями,  потому  что  однажды
кипарисовый ствол сломал ему шею, был ночным сторожем, сторожил на вокзале
бак нефтяной компании; о том, что с ним случилось, я знал сам, потому  что
тогда мне было уже  почти  четыре  года.  Случилось  это  под  вечер,  еще
засветло; мы ужинали, и вдруг раздался страшный взрыв, самый громкий звук,
какой когда-либо слышал Джефферсон, до того  громкий,  что  все  мы  сразу
поняли - это немцы наконец сбросили на нас бомбу, не иначе; мы  -  вернее,
мэр де Спейн - ждали этого с тех самых пор, как немцы потопили "Лузитанию"
и нам наконец тоже пришлось вступить в войну. Ведь мэр  де  Спейн  окончил
академию в Уэст-Пойнте и был лейтенантом  на  Кубе,  и,  когда  эта  война
началась, он тоже захотел в ней участвовать. Но, видно, не мог, и  поэтому
попытался собрать ополченскую роту, только никто, кроме него, не  принимал
это всерьез. Но, по крайней мере, у нас была  своя  система  тревоги  -  в
случае немецкого налета нужно было звонить в колокол во дворе суда.
   Так что, когда раздался этот оглушительный грохот и  зазвонил  колокол,
мы все поняли, что это такое, и ждали следующей бомбы, а люди,  выбегавшие
на улицу с криком: "Где это? Где?" -  наконец  разузнали,  что  взрыв  был
где-то около вокзала. Это был нефтеналивной бак, большой и круглый - футов
тридцать в диаметре и в высоту футов десять, на кирпичных опорах. То  есть
он раньше таким был, теперь-то от него ничего не осталось, даже этих самых
опор. И к этому  времени  им  удалось  наконец  заставить  миссис  Наннери
перестать вопить и рассказать, что же случилось.
   Миссис Наннери - это мать Седрика. Ему тогда было лет пять. Они жили  в
маленьком домике на холме у самого вокзала, и когда ее  наконец  заставили
сесть и кто-то дал ей глотнуть виски, она перестала голосить и рассказала,
что часов в пять она нигде не могла найти Седрика и пошла туда, где мистер
Сноупс сидел на стуле  перед  домиком  величиной  с  уборную,  который  он
называл конторой, и где по ночам сторожил бак, пошла спросить, не видел ли
он Седрика. Седрика он не видел, но сразу встал, чтобы  помочь  ей  искать
его, и они обшарили все товарные вагоны на запасном пути, и пакгауз, и все
вокруг и звали Седрика; только вот миссис Наннери не могла вспомнить,  кто
из них первый подумал о нефтеналивном баке. Кажется, мистер Сноупс, потому
как он знал, что бак пустой, хотя, должно быть, миссис Наннери тоже видела
лестницу, приставленную к баку, по которой  мистер  Сноупс  лазил  наверх,
чтобы открыть люк и выпустить из бака газ.
   Мистер Сноупс, видно, думал, что газ почти уже вышел, но при  этом  оба
они, должно быть, подумали, что оставшегося газа хватит  для  того,  чтобы
Седрик отравился, если залезет внутрь.  Потому  что,  как  сказала  миссис
Наннери, оба они подумали, что Седрик там, мертвый; сна была так уверена в
этом, что не могла ждать ни секунды, и уже  бежала,  сама  не  зная  куда,
просто бежала, когда мистер Сноупс  вынес  из  своей  "конторы"  зажженный
фонарь, и все бежала, пока он  лез  по  лестнице,  все  бежала,  когда  он
спустил фонарь на веревке в люк; и она  сказала,  что  все  бежала,  когда
взрыв (она сказала, что даже не слышала его, не слышала ничего, иначе  она
остановилась бы) сбил ее с  ног  и  в  воздухе  вокруг,  как  рой  шмелей,
зажужжали осколки бака. И мистер Харкер с электростанции, который прибежал
туда первый и нашел ее, сказал, что, как только он ее  поднял,  она  снова
порывалась бежать, вскрикивая и молотя руками воздух, а он держал ее, пока
не заставил сесть, и дал ей виски,  а  тут  подоспели  остальные  и  стали
переворачивать  обломки  кирпича,  искали  какие-нибудь  следы  Седрика  и
мистера Сноупса, но тут сам  Седрик  прибежал  что  было  духу  по  путям,
оказывается, когда  грохнул  взрыв,  он  играл  возле  дренажной  трубы  в
полумиле от бака.
   А мистера Сноупса так и не нашли  до  следующего  утра,  когда  Том-Том
Бэрд, кочегар с электростанции,  по  дороге  на  работу  от  своего  дома,
стоявшего в двух милях  от  электростанции  по  железнодорожному  полотну,
увидел, что на телеграфных проводах, ярдах в двухстах от того  места,  где
стоял бак, что-то висит, взял длинную палку и  сбил  эту  штуку,  а  когда
пришел на электростанцию, показал ее мистеру Харкеру, и оказалось, что это
стальной ошейник мистера Сноупса, хотя от ремней ни клочка не уцелело.
   Но никаких останков самого мистера Сноупса не  нашли;  хороший  он  был
человек, и все его любили, - сидел  себе  на  стуле  у  дверей  "конторы",
откуда он мог видеть бак,  или  прохаживался  вокруг  него,  пока  керосин
наливали в бидоны, ведра и канистры, в стальном ошейнике, так  что  он  не
мог повернуть  головы:  ему  приходилось  поворачиваться  всем  туловищем,
словно он был деревянный. Его знали все мальчишки  в  городе,  потому  что
очень скоро они пронюхали, что он привез из деревни целый  мешок  земляных
орехов и оделял ими всех детишек, которые проходили мимо.
   Кроме того, он еще принадлежал к масонам. Принадлежал  так  давно,  что
стал хорошим масоном, хоть и не достиг высокого положения  в  ордене.  Так
что  этот  ошейник  похоронили,  как  положено,   в   гробу,   погребением
распоряжались масоны, и  было  прислано  больше  цветов,  чем  можно  было
ожидать, даже от нефтяной компании, хотя мистер Сноупс зря взорвал их бак,
потому что в нем даже не было Седрика Наннери.
   В общем, похоронили то,  что  нашлось;  на  похоронах  был  баптистский
проповедник, и масоны в своих  фартуках  бросали  комья  земли  в  могилу,
приговаривая: "Увы, брат мой", - и устлали свежую рыжую землю  цветами  (в
один из цветков был вставлен масонский знак); а бак был  застрахован,  так
что нефтяная компания не стала проклинать мистера Сноупса за то,  что  он,
взрослый человек, свалял такого дурака,  и  они  выплатили  миссис  Сноупс
тысячу долларов, выразив ей этим свое соболезнование,  хоть  она  и  вышла
замуж за болвана. Или, вернее, они отдали деньги миссис Сноупс потому, что
ее  старшему  сыну  Уоллстриту  еще   не   было   тогда   шестнадцати.   А
воспользовался ими все равно он.
   Но все это было позже. А тогда все кончилось тем,  что  мэр  де  Спейн,
который уже столько времени состоял командиром,  дождался  наконец  случая
ударить в свой колокол и поднять тревогу, а мы могли сообщить дяде  Гэвину
кое-какие свежие новости о Сноупсе.  Теперь,  когда  я  говорю  "мы",  это
значит "я". Родители Гауна наконец вернулись из Китая или еще откуда-то, и
Гаун уехал в  Вашингтон  (была  осень),  чтобы  там  кончить  школу  и  на
следующий год поступить в Виргинский университет, и  однажды  мама  велела
позвать меня в гостиную, а там  сидел  Рэтлиф  в  своей  аккуратной  синей
вылинявшей рубашке без галстука,  с  невозмутимым  выражением  на  смуглом
лице, словно светский гость (на столе стоял чайный поднос, и у  Рэтлифа  в
руках была чашка с чаем и бутерброд с огурцом, а я теперь знаю, что многие
в Джефферсоне, не говоря уже  о  том  округе,  откуда  Рэтлиф  был  родом,
понятия не имели, что делать с чашкой чая в  четыре  часа  дня,  и,  может
быть, сам Рэтлиф никогда такого не видывал,  но  только,  глядя  на  него,
никто бы этого не подумал), и мама сказала:
   - Поздоровайся с мистером Рэтлифом, малыш. Он зашел нас проведать, -  а
Рэтлиф сказал:
   - Так вот как вы его зовете? - а мама сказала:
   - Да нет же, мы его зовем, как придется, - а Рэтлиф сказал:
   - Бывает, мальчишку по имени Чарльз, когда он в школу пойдет,  начинают
звать Чиком. - А потом он меня спросил: - Ты клубничное мороженое  любишь?
- И я ответил:
   - Я всякое люблю, - и тогда Рэтлиф сказал:
   - В таком случае, может быть, твой двоюродный брат тебе говорил... -  И
замолчал, а потом сказал маме: - Простите, миссис Маллисон,  меня  столько
раз поправ