стараться с честью сохранить жизнь, но просто выбирать  между  бесполезной
честью и почти столь же бесполезной жизнью.
   Словом, сверчок сел на свой шесток. О  да,  мы  все  так  острили,  все
умники: мы ни за что не упустили бы такую возможность. Дело было не в том,
верили  мы  или  не  верили,  что  оно  так,  но  нам  хотелось  сохранить
незапятнанной память старого полковника и самим сказать то, над  чем,  как
нам  казалось,  посмеивается  между  собой  вся  сноупсовская   клика.   И
действительно, никакой начальник полиции не мог бы переделать того первого
Эба Сноупса, но сами Сноупсы сделали из  его  скелета  жупел,  чтобы,  как
говорится, "повесить  собаку"  на  шею  какого-нибудь  из  потомков  Эбова
командира, как только в его роду появится шея, подходящая  для  собаки;  в
данном случае ее повесили на шею банку,  который  учредил  наш  теперешний
полковник Сарторис пять лет тому назад.
   И не то чтобы мы взаправду так  думали.  Я  хочу  сказать,  что  нашего
полковника Сарториса вовсе не надо было пугать тем скелетом. Ведь мы  все,
в  нашем  краю,  даже  пятьдесят   лет   спустя,   идеализировали   героев
проигранного сражения, тех,  что  доблестно,  неотвратимо,  невосстановимо
потерпели поражение, и они действительно стали для нас героями, - ведь это
наших отцов и дедов, дядей и отцов дядей полковник Сарторис собрал в отряд
тут, в соседних округах. А кто же  имел  больше  права  идеализировать  их
всех, как не наш полковник Сарторис, сын того самого полковника Сарториса,
который собрал и обучил этот отряд и многим  из  них  спасал,  когда  мог,
жизнь в  бою,  а  в  промежутках  между  боями  вытаскивал  их  из  пучины
собственных, будничных человеческих страстей и пороков.  И  Байрон  Сноупс
был не первым потомком старых служак из тех рот, батальонов и полков, и не
первым он почувствовал на себе доброту нашего полковника Сарториса.
   Но поговорка про сверчка, севшего на свой  шесток,  как-то  больше  тут
подходит. И это была не острота, а скорее  немедленный,  единодушный,  да,
непоколебимо презрительный отпор  всему  тому,  что  воплощалось  в  слове
"Сноупс" и для нас, и для  всякого  человека,  для  которого  одно  только
упоминание этой фамилии в связи с чем угодно могло загрязнить  и  отравить
все.
   Во всяком случае, он (сверчок,  севший  на  свой  шесток)  появился  ко
времени, во всеоружии диплома коммерческого училища; мы могли  видеть  его
сквозь, через решетку, защищавшую наши деньги и всю сложную отчетность при
них, чьим хранителем был полковник Сарторис, и он  (этот  Сноупс,  Байрон)
сидел, согнувшись над бухгалтерскими книгами, в такой позе, как  будто  он
не то чтобы благоговел, пресмыкался и даже  не  то  чтобы  унижался  перед
блеском, перед слепым сверканием слепых монет, но скорее с  уважением,  не
теряя достоинства, настойчиво, с почтительным и непоколебимым любопытством
вникал в механику денежного учета; он не то чтобы вполз в нестерпимо яркий
ореол, окружавший эту тайну, нет, он скорее пытался, не привлекая  к  себе
внимания, приподнять подол ее одежды.
   И, будучи последним человеком  в  этой  сложной  иерархии,  он  как  бы
наращивал на руку длинное бамбуковое удилище, пока не дотянулся куда надо;
вытащив этот бамбук (приходится продолжать эту путаную, нелепую  метафору)
из  того  же  колчана,  в  котором  лежало  также  и   место   надзирателя
электростанции,  поскольку  полковник  Сарторис  был  одним  из   компании
охотников старого майора де Спейна, ежегодно  охотившихся  на  медведей  и
оленей в лагере, - майор разбил его в Большом Логе вскоре после  войны;  а
когда полковник Сарторис пять лет назад  основал  свой  банк,  Манфред  де
Спейн вложил туда деньги своего отца и стал одним из первых  акционеров  и
директоров этого банка.
   О,  да!  Наконец-то  сверчок  вернулся  на  свой  шесток,  в  амбар.  А
впоследствии (нам оставалось только ждать, хотя, сколько  мы  ни  следили,
мы, разумеется, не узнали - как, но, по  крайней  мере,  более  или  менее
точно, узнали - когда это случилось) он стал и владельцем амбара, а самого
полковника Сарториса "отамбарили" от его ясель  и  кормушек,  так  же  как
Рэтлифа и Гровера Кливленда "отресторанили" от их ресторана. Мы,  конечно,
и не узнали, как, да и не наше это было дело; не скажу, что между нами  не
было таких, кто ничего и не хотел знать; таких, кто, поняв,  что  нам  все
равно никогда не защитить Джефферсон от Сноупсов, не говорил бы:  давайте,
мол, отдадим, уступим Сноупсам и Джефферсон, и банк, и должность  мэра,  и
муниципалитет,  и  церковь,  словом,  все,  чтобы,  защищаясь  от   других
Сноупсов, Сноупсы защищали и нас, своих вассалов, своих крепостных.
   Колчан висел за спиной Манфреда де Спейна,  во  стрелы  пускала  другая
рука, эта окаянная, немыслимая женщина, эта Елена Прекрасная с Французовой
Балки, эта Семирамида - нет, не Елена, не Семирамида - Лилит: та, что была
еще до Евы, и Творец, пораженный и встревоженный, вынужден был сам, лично,
в смятении стереть, убрать, уничтожить ее, чтобы Адам мог населять  землю,
плодясь и размножаясь; а теперь мы сидим у меня в кабинете, куда я его  не
вызывал и даже не приглашал: он просто вошел следом за мной и сел за  стол
напротив меня, как всегда в чистой, выцветшей синей рубашке, без галстука,
и лицо у него загорелое, гладкое, спокойное, а глаза следят  за  мной,  до
чертиков лукавые, до чертиков умные.
   - Раньше вы тоже над ними подсмеивались, - сказал он.
   - А что тут такого? - сказал я. - Что нам еще с ними  делать?  Конечно,
вам-то повезло: больше не придется жарить  котлеты.  Но  дайте  им  только
время: может, среди  них  уже  кто-нибудь  учится  заочно  на  юридическом
факультете. Тогда и мне больше не придется работать прокурором округа.
   - Я сказал "тоже", - сказал Рэтлиф.
   - Что? - сказал я.
   - Сначала и вы тоже над ними подсмеивались, - сказал он. - А  может,  я
не прав, может, вы и сейчас, по-своему, смеетесь? -  И  смотрит  на  меня,
следит, до черта хитрый, до черта умный. - Ну, чего же вы не говорите?
   - Чего не говорю? - сказал я.
   - "Выметайтесь из моего кабинета, Рэтлиф", - сказал он.
   - Выметайтесь из моего кабинета, Рэтлиф, - сказал я.



3. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

   Может быть, оттого, что мама и дядя Гэвин были близнецы,  мама  поняла,
что произошло с дядей Гэвином почти тогда же, когда и Рэтлиф.
   Мы все жили тогда у дедушки. То есть дедушка был еще жив, и он с  дядей
Гэвином занимал половину дома, - дедушкина спальня и комната,  которую  мы
всегда звали его кабинетом, были внизу, а дядины комнаты на той же стороне
- наверху, и там он пристроил наружную лестницу, чтоб можно было входить и
выходить со двора, а мама с папой и мой двоюродный брат Гаун жили с другой
стороны, и Гаун учился в джефферсонской школе, готовясь к  поступлению  на
подготовительные курсы в Вашингтоне, чтобы  оттуда  перейти  в  Виргинский
университет.
   Обычно мама сидела в  конце  стола,  на  бабушкином  месте,  дедушка  -
напротив, отец - с одной стороны, а дядя Гэвин и  Гаун  (я  тогда  еще  не
родился, а если бы и родился, то ел бы на кухне, с Алеком  Сэндером)  -  с
другой стороны, и, как рассказывал мне Гаун, в тот раз дядя Гэвин даже  не
притворялся, что ест; просто сидит и говорит про Сноупсов, как говорил про
них за столом вот уже две недели. Казалось, будто он разговаривает  сам  с
собой, словно заведенный, и завод никак не может кончиться, уж я не говорю
остановиться, хотя казалось, что никому на свете так не хочется прекратить
этот разговор, как ему самому. Нет, он не то что ругал их. Гаун  никак  не
мог объяснить, что это было. Выходило так, будто дяде Гэвину надо о чем-то
рассказать, но это настолько смешно,  что  он  главным  образом  старается
изобразить все это не в таком смешном виде, как было на самом деле, потому
что если он расскажет так смешно, как оно было на самом деле,  все,  и  он
сам тоже, сразу расхохочутся и больше ничего не будут слушать.  Мама  тоже
перестала есть: сидит, совсем тихо, не спуская глаз с дяди Гэвина, но  тут
дедушка вынул салфетку из-за воротника и встал, и отец, и  дядя  Гэвин,  и
Гаун тоже встали, и дедушка сказал маме, как всегда:
   - Благодарю тебя за обед, Маргарет, - и положил  салфетку  на  стол,  и
Гаун подошел к дверям и стоял там, пока дедушка выходил, как  потом  делал
я, когда я уже родился и достаточно вырос. И обычно Гаун стоял  у  дверей,
пока мама, отец и дядя Гэвин не выйдут из столовой. Но в тот раз все  было
не так. Мама даже не пошевельнулась, она все сидела  и  смотрела  на  дядю
Гэвина; она смотрела на дядю Гэвина, даже когда сказала отцу:
   - Разве ты и Гаун не хотите уйти за-за стола?
   - Нет, мэм, - сказал Гаун. Потому что он был  в  этот  день  у  дяди  в
кабинете и при нем пришел Рэтлиф и сказал:
   - Добрый вечер, Юрист, зашел узнать последние новости про Сноупсов, - а
дядя Гэвин спросил:
   - Какие новости? - И Рэтлиф сказал:
   - Вы хотите сказать - про каких Сноупсов? - Потом сел и  стал  смотреть
на дядю Гэвина и наконец сказал: - Чего же вы мне опять не говорите?  -  И
дядя Гэвин сказал: - Чего не говорю?
   - "Выметайтесь-ка из моего кабинета, Рэтлиф".
   Так что Гаун сказал:
   - Нет, мэм!
   - Тогда, может быть, ты мне разрешишь  уйти?  -  сказал  дядя  Гэвин  и
положил на стол салфетку. Но мама и тут не двинулась.
   - Ты хотел бы, чтобы я нанесла ей визит? - сказала она.
   - Кому - ей? - сказал дядя Гэвин.
   И даже Гауну показалось, что он сказал это  слишком  торопливо.  Потому
что тут даже мой отец  сообразил,  в  чем  дело.  Впрочем,  не  знаю.  Мне
кажется, что, будь я при этом, пусть даже не  старше  Гауна,  я  бы  сразу
сообразил, что, если бы мне было  лет  двадцать  или  даже  меньше,  когда
миссис Сноупс впервые прошла по городской площади, я бы не  только  понял,
что происходит, я сам бы, наверно, очутился на месте дяди Гэвина. Но  Гаун
рассказывал мне, что отец заговорил так, будто он только что сообразил,  в
чем дело. Он сказал дяде Гэвину:
   - А, черт подери! Так вот что тебя грызет последние  две  недели.  -  А
потом сказал маме: - Нет, клянусь богом! Чтобы моя жена пошла к этой...
   - Какой _этой_? - сказал дядя Гэвин резко и быстро.
   А мама все еще не пошевельнулась: сидит себе между ними,  а  они  стоят
над ней.
   - Сэр, - сказала она.
   - Что? - сказал дядя Гэвин.
   - Какой _этой_, сэр? - сказала мама. - Или, может быть, просто "сэр"? -
вежливо, в виде вопроса.
   - Ты за меня договори, - сказал отец дяде Гэвину. - Сам знаешь - какой.
Знаешь, как ее называет весь город. И что  весь  город  знает  про  нее  и
Манфреда де Спейна.
   - Что значит - весь город? - сказал дядя Гэвин. - Кто, кроме вас? -  Вы
- и кто еще? Наверно, те самые, которые готовы даже Мэгги  облить  грязью,
все те, что знают не больше вашего?
   - Ты смеешь так говорить о моей жене? - сказал отец.
   - Нет, - я смею так говорить о моей сестре и о миссис Сноупс.
   - Мальчики; мальчики, мальчики, - сказала мама. - Пощадите  хоть  моего
племянника. - И она обратилась к Гауну: - Гаун, ты никак  не  хочешь  уйти
из-за стола?
   - Нет, мэм, - сказал Гаун.
   - К черту племянника! - сказал отец. - Я не позволю его тетке...
   - Значит, вы опять-таки говорите о своей жене? - сказал дядя Гэвин.  Но
тут мама тоже встала, а они оба перегнулись через стол и  уставились  друг
на друга.
   - А теперь действительно хватит, - сказала мама.  -  И  оба  извинитесь
передо мной. - Они извинились. - А теперь извинитесь перед Гауном. -  Гаун
рассказывал мне, что они и перед ним извинились.
   - И все же, черт меня дери, не позволю я... - сказал отец.
   - Я только просила вас обоих извиниться, - сказала мама.  -  Даже  если
миссис Сноупс действительно такая, как ты про нее  говоришь,  то,  если  я
такая, какой вы с Гэвином оба меня считаете, а по крайней мере, хотя бы  в
этом между вами разногласий нет, - то чем я рискую, просидев десять  минут
у нее в гостиной? Беда ваша та, что вы ничего  не  понимаете  в  женщинах.
Женщин  не  интересует   нравственность.   Женщин   даже   не   интересует
безнравственность. Джефферсонским дамам безразлично, что она делает.  Чего
они ей никогда не простят, это того, как  она  выглядит.  Нет:  того,  как
джефферсонские джентльмены на нее глядят.
   - Говори про своего брата, - сказал отец. - Я  на  нее  ни  разу  и  не
взглянул за всю ее жизнь.
   - Тем хуже для меня, - сказала мама, -  значит,  у  меня  муж  какой-то
крот. Нет: кроты теплокровные. А ты просто ископаемая рыба.
   - А, черт меня раздери совсем! - сказал отец. - Так вот какой муж  тебе
нужен, да? Чтоб каждую субботу торчал в Мемфисе и всю ночь шнырял с Гэйозо
на Малберри-стрит? [район веселых домов]
   - Вот теперь я попрошу вас уйти, хотите вы или  не  хотите,  -  сказала
мама. Сначала вышел дядя Гэвин и поднялся наверх,  в  свою  комнату,  мама
позвонила нашей Гастер, а Гаун стал у дверей, пропуская маму  с  отцом,  и
отец вышел, а за ним мама с Гауном вышли на  веранду  (стоял  октябрь,  но
такой теплый, что днем можно было сидеть на веранде), и  мама  взялась  за
корзинку с шитьем, и тут вышел отец, уже в шляпе, и сказал:
   - Жена Флема Сноупса въезжает в  джефферсонское  общество,  держась  за
юбку дочери судьи Лемюэля Стивенса, - и ушел в город за покупками,  и  тут
вышел дядя Гэвин и спросил:
   - Значит, ты согласна?
   - Конечно, - сказала мама. - Неужели все так плохо?
   - Попробую сделать, чтобы было не так плохо, -  сказал  дядя  Гэвин.  -
Даже если ты только женщина, ты же ее видела. Ты должна была ее видеть.
   - Во всяком случае, я видела, как на нее  смотрят  мужчины,  -  сказала
мама.
   - Да, - сказал дядя Гэвин. И это слово прозвучало не как выдох, не  как
речь, а как вздох: - Да...
   - Значит, ты собираешься спасти ее, - сказала мама, не  глядя  на  дядю
Гэвина, она внимательно рассматривала штопку на носке.
   - Да! - сказал дядя Гэвин, быстро, торопливо: теперь  уже  без  вздоха,
так быстро, что чуть не выпалил все, прежде чем спохватился, так что  маме
оставалось только докончить за него:
   - От Манфреда де Спейна.
   Но тут дядя Гэвин уже спохватился, и голос его стал резким.
   - И ты туда же! Ты и твой муж -  вы  тоже.  Самые  лучшие  люди,  самые
чистые,  самые  непогрешимые.  Чарльз,  который,   по   его   собственному
утверждению, никогда даже не взглянул на нее, ты, по его  же  утверждению,
не только дочь судьи Стивенса, но и жена Цезаря.
   - А что именно... - начала мама, но  тут,  как  рассказывал  Гаун,  она
замолчала и посмотрела на него: - Не хочешь ли ты выйти на минуту?  Сделай
мне одолжение!
   - Нет, мэм, - сказал Гаун.
   - Значит, и ты туда же? - сказала она. - Ты тоже хочешь быть  мужчиной,
правда? - И потом она сказала дяде Гэвину: - А что же, собственно  говоря,
тебя так возмущает? То, что миссис Сноупс не так  добродетельна,  или  то,
что она, как видно,  выбрала  Манфреда  де  Спейна,  чтобы  потерять  свою
добродетель?
   - Да! - сказал дядя Гэвин. - То есть нет! Все это  ложь,  сплетни.  Все
это...
   - Да, - сказала мама. - Ты прав. Очевидно, это так. В субботу не  очень
легко попасть в парикмахерскую, но все-таки  ты  попробуй,  когда  пойдешь
мимо.
   - Спасибо, - сказал дядя Гэвин. - Но если я  пойду  крестовым  походом,
хоть с какой-то надеждой на успех,  пускай  уж  я  лучше  буду  нечесаным,
лохматым, тогда больше поверят. Значит, сделаешь?
   - Конечно, - сказала мама.
   - Спасибо тебе, - сказал дядя Гэвин. И вышел.
   - А теперь можно и мне уйти? - сказал Гаун.
   - Теперь-то зачем? - сказала мама. Она смотрела, как дядя Гэвин  прошел
по дорожке и вышел на улицу. - Надо было ему жениться на Мелисандре Бэкус,
- сказала она. Мелисандра Бэкус жила в шести милях от города, на плантации
со своим отцом и с бутылкой виски. Я не хочу сказать, что он был  пьяница.
Нет, он был хороший хозяин. Просто все свободное время он  проводил  летом
на веранде, а зимой в библиотеке, - с бутылкой, читая латинские  стихи.  А
мисс Мелисандра училась вместе с моей мамой и в школе  и  в  колледже.  То
есть мисс Мелисандра всегда была на четыре  класса  младше  мамы.  -  Одно
время я думала, что так и будет; но я, как видно, ничего не понимала.
   - Кому, Гэвину? - сказал Гаун. - Ему жениться?
   - Ну, да! - сказала мама. - Пока что он еще слишком молод.  Он  из  тех
мужчин, которые обречены жениться на вдовах со взрослыми детьми.
   - Он еще может жениться на мисс Мелисандре, - сказал Гаун.
   - Поздно, - сказала мама. - Он даже не замечает ее.
   - Но они видятся всякий раз, как она приезжает в город, - сказал Гаун.
   - Можно смотреть на что-нибудь и не видеть, так же как можно слушать  и
не слышать, - сказала мама.
   - Ну, когда он в первый раз смотрел на миссис Сноупс, он все  видел!  -
сказал Гаун. - А может, он решил подождать, пока у нее  родится  еще  один
ребенок, кроме Линды, и пока эти дети станут взрослыми?
   - Нет, нет, - сказала мама, - на Семирамиде не женятся, ради  нее  лишь
губят свою жизнь, так или иначе. Только джентльмены, которым вообще терять
нечего, вроде мистера Флема Сноупса, могут пойти на такой риск и  жениться
на Семирамиде. Жаль, что ты уже совсем  большой.  Несколько  лет  назад  я
могла бы просто взять тебя с собой к ней в гости. А теперь ты  должен  сам
признаться, что тебе очень хочется пойти, -  может  быть,  даже  попросить
меня: "Возьмите, пожалуйста!"
   Но Гаун напрашиваться не стал. В этот субботний  вечер  был  футбольный
матч, и хотя его еще не приняли  в  первый  состав,  никогда  нельзя  было
предвидеть - а вдруг кто-нибудь сломает ногу или внезапно заболеет, а то и
просто игроков не хватит. Кроме того как он говорил, мама не  нуждалась  в
помощи, ей и так помогал весь город; он рассказывал, что не успели они  на
следующее утро дойти до площади, по дороге в церковь, как первая же  дама,
попавшаяся навстречу, весело сказала:
   - А я уже слышала про вчерашний вечер! - И мама так же весело  ответила
ей:
   - Неужели?
   И  вторая  дама,  которую  они  встретили,  сказала  (она  была  членом
байроновского кружка и Котильонного клуба):
   - Я всегда говорила, что нам жилось бы куда лучше, если  бы  мы  верили
только тому, что сами видели, своими глазами, да и то с опаской, - а  мама
все так же весело сказала:
   - Да неужели? - Они - то есть байроновский кружок и Котильонный клуб  -
лучше оба вместе, но и поодиночке тоже годилось, - были мерилом  всего.  И
дядя Гэвин уже перестал говорить про Сноупсов. То есть Гаун сказал, что он
вообще  почти  перестал  разговаривать.  Как  будто   ему   некогда   было
сосредоточиться и прекратить разговор в беседу, в искусство, -  а  это  он
считал долгом каждого. Как будто ему  некогда  было  что-то  делать  и  он
только ждал, чтобы что-то само сделалось, и единственным  способом,  чтобы
это сделалось, было ждать. Более того, не просто ждать: он не  только  все
время не пропускал случая чем-нибудь помочь маме, он даже выдумывал всякие
мелкие делишки для нее, так что, даже когда  он  и  разговаривал,  он  как
будто хотел убить двух зайцев сразу.
   А разговаривал он теперь только вдруг, порывами, и часто его  слова  не
имели никакого отношения к тому, о чем за минуту до  того  говорили  мама,
отец и дедушка; он не просто выпускал свою обычную пулеметную тираду,  как
он сам это называл. Он вдруг рассыпался в совершенно неумеренных похвалах,
настолько неумеренных, что даже Гаун в свои тринадцать  лет  это  понимал.
Похвалы относились к какой-нибудь из джефферсонских дам, с которой и он  и
мама были знакомы всю жизнь, так что их отношение  к  каждой  из  них,  их
мнение было давным-давно известно. И все же весь месяц, каждые  три-четыре
дня, за столом, дядя  Гэвин  вдруг  переставал  энергично  жевать  и,  так
сказать, втаскивал чуть ли не за волосы очередную даму в разговор  деда  и
мамы с отцом, о чем бы они ни говорили, и, обращаясь не к  дедушке,  не  к
отцу и не к Гауну, а прямо к маме, с