иф. - Знаю только одно - слава богу, что  я
не Монтгомери Уорд Сноупс.
   - Да, - сказал дядя Гэвин.  -  Пусть  только  судья  Лонг  увидит  этот
чемодан...
   - Конечно, - сказал Рэтлиф. - Это уж дело Сэма.  Нет,  Монтгомери  Уорд
своего дядюшку Флема должен бояться, только он этого, как видно,  пока  не
понимает. Да и нам его надо опасаться. Пока он только за деньгами  гнался,
мы хоть знали, о чем нужно догадываться, хоть и  понимали,  что  сразу  не
догадаться. Но на этот раз... - Он поглядел на нас, моргая.
   - Ладно, - сказал дядя Гэвин. - Как же быть?
   - Помните анекдот, как один человек нашел свою заблудившуюся собаку? Он
просто сел, представил себе, куда бы  он  сам  убежал,  будь  он  собакой,
встал, пошел туда, нашел свою собаку и отвел домой. Так вот. Положим, мы с
вами - Флем Сноупс. У нас есть возможность избавиться от нашего - как бишь
это говорится?.. - непрезентабельного... от непрезентабельного племянника,
упечь его в тюрьму. Только мы теперь - вице-президент  банка  и  не  можем
допустить, чтобы все узнали,  что  племянник,  хоть  и  непрезентабельный,
тайно показывает французские картинки. А судья, что упечет его  в  тюрьму,
тот самый, который сказал Уилберу Провайну, что посылает его в Парчмен  не
за то, что он делал виски, а за то, что его жена таскала воду  за  полторы
мили. - Он поморгал, глядя на дядю Гэвина. - Вы правы. Не "что?", а "как?"
- вот правильная постановка вопроса. И, поскольку вы человек не корыстный,
а у него хватило ума не предлагать  денег  Хэбу  Хэмптону,  мы  просто  не
знаем, что это за "как". Разве только теперь,  когда  он  сделался  важной
шишкой у баптистов, он стал уповать на провидение.
   Может, он и уповал на провидение. Как бы то ни было, оно  ему  помогло.
Было это на другое утро, часов в  десять;  мы  с  дядей  Гэвином  как  раз
выходили из  кабинета,  чтобы  ехать  на  Уайотт-Кроссинг,  где  случилась
какая-то передряга из-за тяжбы по поводу налога на осушительные канавы,  и
вдруг вошел мистер Хэмптон. Он, казалось, насвистывал что-то сквозь  зубы,
веселый  и  беззаботный,  вроде  бы  свистел,  только  никакого  звука  не
получалось, не говоря уж о мотиве. - Доброе утро, - сказал  он.  -  Вчера,
когда мы были в этой студии и я шарил среди бутылок  на  полке  в  поисках
спиртного или чего-нибудь горючего...
   - Ну, - сказал дядя Гэвин.
   - Сколько бутылок и банок я открыл и понюхал?  Вы  ведь  там  были.  Вы
видели.
   - Кажется, все до единой, - сказал дядя Гэвин. - А что?
   - Мне тоже так казалось, - сказал мистер Хэмптон. - Но я мог ошибиться.
- Он смотрел на  дядю  Гэвина  своими  колючими  глазками  и  все  так  же
беззвучно свистел сквозь зубы.
   - Ну, теперь вы нас подготовили, - сказал дядя Гэвин. - Привели  нас  в
должное взволнованное состояние. Говорите же.
   - Сегодня утром, часов в  шесть,  мне  позвонил  Джек  Креншоу  (мистер
Креншоу был разъездным налоговым сборщиком и все еще охотился за самогоном
в нашем округе). Он попросил меня прийти в эту студию  как  можно  скорее.
Они были там вдвоем и уже обыскали ее. В двух галлонных кувшинах  из  тех,
что стояли там на полке, которые я вчера открыл и нюхал, и  там  тогда  не
было ничего, кроме  проявителя  "кодак",  сегодня  утром  было  самогонное
кукурузное виски, хотя, говорю вам,  я  мог  ошибиться  и  пропустить  эти
кувшины. Я уж не говорю еще о пяти галлонах в керосиновом бачке,  стоявшем
за печкой, я вчера его не понюхал по той простой причине, что его  там  не
было, когда я заглянул за печь, иначе я  не  стал  бы  нюхать  бутылки  на
полке, искать, на чем сжечь эти картинки. Хотя, как  вы  говорите,  я  мог
ошибиться.
   - Нет, это вы так говорите, - сказал дядя Гэвин.
   - Может, вы правы,  -  сказал  мистер  Хэмптон.  -  В  конце  концов  я
вынюхиваю самогонку в этом округе с тех самых пор, как меня в  первый  раз
выбрали  шерифом.  И  с  тысяча  девятьсот  девятнадцатого  года   я   так
насобачился, что мне и нюхать теперь не надо: я чую ее в тот же  миг,  как
оказываюсь там, где ее не должно быть. Не говоря уж об  этом  полнехоньком
пятигаллонном бачке, который стоял так, что я непременно споткнулся бы  об
него и упал, когда старался дотянуться до полки.
   - Ну, - сказал дядя Гэвин. - Дальше.
   - Все, - сказал мистер Хэмптон.
   - Как он туда пробрался? - спросил дядя Гэвин.
   - Он? - сказал мистер Хэмптон.
   - Ну ладно, - сказал дядя Гэвин. - Пускай "они", если  вам  так  больше
нравится.
   - Я и сам об этом думал, - сказал мистер Хэмптон. - Этот самый ключ.  Я
сказал - этот самый, потому что  даже  у  такого  дурака  хватило  ума  не
прятать ключ от своей студии, а носить его с собой, на шее.
   - Ах, вот оно что, - сказал дядя Гэвин.
   - Ага, - сказал мистер Хэмптон. - Я этот ключ сунул в ящик,  где  держу
всякие такие штуки, наручники и запасной револьвер. Кто угодно мог  войти,
пока меня и мисс Эльмы не было (это его  секретарша,  вдова,  ее  муж  был
шерифом до мистера Хэмптона), и взять его.
   - Или взять револьвер, -  сказал  дядя  Гэвин.  -  Право,  вам  следует
запирать свой кабинет, Хэб. Когда-нибудь вы оставите  там  свой  шерифский
значок, а когда вернетесь, увидите, что какой-нибудь  мальчишка  на  улице
арестовывает людей.
   - Может, оно и верно, - сказал мистер Хэмптон. - Ну так вот,  -  сказал
он. - Кто-то взял этот ключ и принес туда виски. Может, это кто-нибудь  из
них, кто-нибудь из тех, как  сказал  этот  проклятый  Гровер  Уинбуш,  что
съезжаются с четырех округов, чтобы по ночам пускать слюни, глядя  на  эти
чертовы картинки.
   - Как хорошо, что вы хоть чемодан заперли. Он ведь до сих  пор  у  вас,
потому что мистер Гомбольт еще не вернулся, верно?
   - Верно, - сказал мистер Хэмптон.
   - А Джека Креншоу и  его  приятеля  интересует  как  раз  виски,  а  не
фотографии. Значит, вы еще никому не передали этот чемодан.
   - Верно, - сказал мистер Хэмптон.
   - Но вы это сделаете? - сказал дядя Гэвин.
   - А вы как думаете? - сказал мистер Хэмптон.
   - Так же, как и вы, - сказал дядя Гэвин.
   - В конце концов  одного  виски  вполне  достаточно,  -  сказал  мистер
Хэмптон. - А если и нет, то нам довольно показать судье Лонгу одну их этих
фотографий перед тем, как он вынесет приговор. К черту,  -  сказал  он.  -
Ведь это Джефферсон. Мы здесь живем. Джефферсон важнее всего, важнее  даже
удовольствия проучить этого распроклятого...
   - Да, - сказал дядя Гэвин. - Я это уже слышал. - И мистер Хэмптон ушел.
Нам оставалось только ждать, и ждали мы  недолго.  Не  приходилось  ломать
себе голову, много ли Рэтлиф слышал, потому что было заранее известно, что
он слышал все. Он закрыл за собой дверь и остановился на пороге.
   - Отчего вы не сказали ему вчера про Флема Сноупса? - спросил он.
   - Оттого что он дал Флему Сноупсу или еще кому-то войти  прямо  в  свой
кабинет и украсть ключ. Хэб уже больше не может  позволить  себе  смотреть
сквозь пальцы на преступления, - сказал дядя Гэвин.  Он  сложил  бумаги  в
портфель, закрыл его и встал.
   - Вы уходите? - спросил Рэтлиф.
   - Да, - сказал дядя Гэвин. - Надо ехать на Уайотт-Кроссинг.
   - И вы не подождете Флема?
   - Он сюда больше не придет, - сказал дядя Гэвин. - Не  посмеет.  А  то,
ради чего он вчера хотел дать мне взятку, все и так произойдет, но уже без
взятки. Прийти же снова, чтобы разнюхать,  он  не  посмеет.  Придется  ему
ждать и услышать о результате вместе со всеми. Он это знает. -  Но  Рэтлиф
все загораживал дверь.
   - Наша беда в том, что мы никогда не оцениваем Флема Сноупса правильно.
Сперва мы сделали ошибку, не  оценив  его  вовсе.  Потом  сделали  ошибку,
переоценив его. А теперь мы снова собираемся  сделать  ошибку,  недооценив
его. Если человек просто хочет денег,  ему,  чтобы  удовлетвориться,  надо
только сосчитать их, положить куда-нибудь  в  надежное  место,  и  дело  с
концом. Но он теперь узнал, как приятно обладать этим новым сокровищем,  а
тут уж дело другое. Это все  равно  как  наслаждаться  теплом  зимой,  или
прохладой летом, или миром, или  свободой,  или  довольством.  Это  нельзя
просто  сосчитать,  надежно  запереть  где-нибудь  и  забыть,  покуда   не
захочется снова взглянуть. Об этом надо все время  заботиться,  все  время
помнить. Это должно быть у всех на виду, иначе этого все равно что нет.
   - Чего нет? - сказал дядя Гэвин.
   - Того нового открытия, которое он только что сделал, - сказал  Рэтлиф.
- Можете называть это гражданской добродетелью.
   - Отчего же, - сказал дядя Гэвин. - Вы думали назвать это как-то иначе?
- Рэтлиф глядел на дядю Гэвина пристально, с любопытством; он словно  ждал
чего-то. - Ну, дальше, - сказал Гэвин. - Я вас перебил.
   Но Рэтлиф уже ничего не ждал. - Да, да, - сказал он. - Он придет к вам.
Должен будет прийти, чтобы убедиться, что и вы все  поймете,  когда  время
наступит. Может, он  до  вечера  будет  крутиться  где-нибудь  поблизости,
чтобы, как говорится, пыль осела. А потом придет, чтобы, по крайней  мере,
показать, как прогадал тот, кто его хочет отстранить.
   Так что в Уайотт мы не поехали, но на этот раз Сноупса  недооценил  сам
Рэтлиф. Не прошло и получаса, как мы услышали  на  лестнице  его  шаги,  а
потом дверь отворилась, и он вошел. На этот раз он  не  снял  свою  черную
шляпу; он сказал только: "Доброе утро, джентльмены", -  подошел  к  столу,
бросил на него ключ от студии Монтгомери Уорда и пошел назад  к  двери,  а
дядя Гэвин сказал:
   - Премного благодарен. Я верну его шерифу. Вы как и я, - сказал  он.  -
Вам тоже наплевать на истину. Вас интересует только справедливость.
   - Меня интересует Джефферсон, - сказал мистер Сноупс, берясь за ручку и
отворяя дверь. - Нам здесь жить. До свидания, джентльмены.



11. В.К.РЭТЛИФ

   И все же он ничего не понял, даже  сидючи...  сидя  в  своем  служебном
кабинете и наблюдая, каким способом Флем избавил Джефферсон от  Монтгомери
Уорда. И все же я ничего не мог ему рассказать.



12. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

   Чего бы, по мнению Рэтлифа, ни добивался мистер Сноупс,  но,  по-моему,
то, чем тогда занялся дядя Гэвин, ничему не помогало.  На  этот  раз  моей
маме даже не пришлось сваливать вину за  все  на  мисс  Мелисандру  Бэкус,
потому что мисс Мелисандра в это время уже вышла  замуж  за  человека,  за
приезжего, про которого все, кроме самой мисс  Мелисандры,  знали  (мы  не
имели понятия, знал ли об этом ее отец,  который  все  дни  просиживал  на
своей веранде со стаканом сода-виски в одной руке и  томиком  Горация  или
Вергилия в другой - такое сочетание, по словам дяди Гэвина, отгородило  бы
от простой сельской жизни Северного Миссисипи и более сильного  человека),
знали, что он известный всем, очень богатый бутлегер из Нового Орлеана. По
правде говоря, она отказывалась этому  верить,  даже  когда  его  привезли
домой с аккуратным пулевым отверстием посреди лба и повезли хоронить на не
пробиваемом пулями бронированном катафалке, а следом ехали такие  паккарды
и кадиллаки, которых не постыдился бы Голливуд, не говоря об Аль Капоне.
   Нет, я не о том. Мы по-прежнему не имели понятия, знала  ли  и  она  об
этом или нет, даже через много лет после его смерти, когда у нее была куча
денег,  двое  детей  и  это  имение,  -  в  ее  детстве  оно  было  просто
обыкновенной миссисипской хлопковой плантацией, но ее муж  понастроил  там
такие белые изгороди, такие флюгера в виде коньков, что оно  стало  чем-то
средним между загородным клубом в Кентукки и ипподромом  на  Лонг-Айленде;
многие друзья считали, что они обязаны открыть ей глаза на то, откуда  шли
все эти деньги; но даже теперь, стоило им об этом заговорить,  она  меняла
тему разговора, - она все еще казалась юной девушкой, тоненькой,  смуглой,
хотя уже была миллионершей и матерью двоих детей и в ней таилась  страшная
сила - та беззащитность, беспомощность, которая посвящает в рыцари каждого
мужчину, оказавшегося поблизости, прежде чем  он  успевает  повернуться  и
удрать, - и она меняла тему  разговора,  словно  даже  имени  своего  мужа
никогда не слыхала, словно его никогда и на свете не было.
   Понимаете, на этот раз моя мама даже  не  могла  сказать:  "Если  б  он
женился на Мелисандре Бэкус, она бы спасла его от всего этого",  -  причем
на этот раз она подразумевала Линду  Сноупс,  как  раньше  -  миссис  Флем
Сноупс. Но, во всяком случае, она все обдумала, потому что вдруг перестала
беспокоиться. - Ничего, - сказала она отцу. - Все  это  уже  раньше  было:
разве не помнишь? Он и  в  Мелисандру  никогда  не  был  влюблен,  ну,  ты
понимаешь, по-настоящему. Всякие там книжки, цветы, срывал мои тюльпаны  и
нарциссы, чуть только они расцветут, и посылал туда, где весь двор, - акра
два, не меньше, - был засажен тюльпанами, срезал для нее лучшие мои розы и
читал ей стихи, сидя в гамаке. Он просто  формировал  ее  ум:  больше  ему
ничего не было нужно. Но Мелисандра всего на пять лет моложе его,  а  ведь
эта чуть ли не вдвое младше, собственно говоря, он ей в дедушки годится.
   И тут отец сказал: - Хе, хе, хе! Формироваться-то она  формируется,  но
действует это не  на  ее  ум,  а  на  Гэвина.  Эти  формы  и  на  меня  бы
подействовали, если б я не был женат и не боялся на нее  смотреть.  Да  ты
сама смотрела на нее когда-нибудь? Ты же человек, хотя и женщина. - Да,  я
вспоминаю много случаев, когда казалось,  что  мой  отец  родился  слишком
рано, до того, как изобрели "волчий присвист".
   - Перестань! - сказала мама.
   - Но в конце концов, - сказал отец, - может быть, Гэвина и впрямь  надо
спасти из этих шестнадцатилетних когтей. Ты поговори с ним, скажи ему, что
я согласен принести себя в жертву на алтарь семейной чести.
   - Перестань! Перестань сейчас же! - сказала мама.  -  Неужели  ты  даже
сострить лучше не можешь?
   - Дело обстоит куда хуже, -  сказал  отец.  -  Я  не  острю,  я  говорю
серьезно. Вчера  после  обеда  они  сидели  за  столиком,  в  кондитерской
Кристиана. Перед Гэвином стояло только блюдечко с мороженым, а вот она ела
какую-то мешанину, - наверно, ему это стоило центов двадцать, а то  и  все
тридцать. Так что Гэвин прекрасно знает, что делает; и все-таки хоть она и
недурна собой, но до матери ей далеко: нет в ней чего-то этакого. -  И  он
обеими руками изобразил в воздухе что-то похожее на форму песочных  часов,
а мама стояла перед ним и смотрела на него как змея. - Может,  он  сначала
сосредоточил внимание на формировании ее форм, а  о  формировании  ума  не
очень-то думает. И кто знает? Может  быть,  она  когда-нибудь  и  на  него
посмотрит такими же глазами, как на банановый  пломбир,  или  что  ей  там
подавал Ските Макгаун.
   Но мама уже ушла. И теперь ей, конечно,  был  нужен  кто-нибудь,  вроде
мисс Мелисандры и всех ее друзей (то есть фактически  всего  Джефферсона),
чтобы  следить,  когда  дядя  Гэвин  с  Линдой  заходят  после  уроков   в
кондитерскую Кристиана и Линда ест банановый пломбир или просто  мороженое
с содовой, а последняя книга стихов, которую он для нее выписал, лежит тут
же, на мраморном столике, около тающего мороженого или  лужицы  кока-колы.
Все-таки,  по-моему,   Джефферсон   слишком   маленький   городок,   чтобы
тридцатипятилетний  холостяк,   даже   магистр   Гарвардского   и   доктор
Гейдельбергского университетов,  с  висками,  поседевшими  чуть  ли  не  с
двадцати  пяти  лет,  мог  спокойно  есть  мороженое  и  читать  стихи   с
шестнадцатилетней девочкой. Хотя если уж этому суждено было случиться, то,
может быть, тридцать пять лет  самый  подходящий  возраст  для  холостяка,
чтобы покупать мороженое и книги стихов шестнадцатилетней девочке. Я так и
сказал маме. А она ответила - не змеиным голосом, потому что у змей голоса
нет, а точно таким, каким бы заговорила зубоврачебная бормашина,  если  бы
умела разговаривать:
   - Не бывает такого возраста у холостяка, начиная с трех до восьмидесяти
лет, когда  он  безнаказанно  может  угощать  мороженым  шестнадцатилетних
девочек, - сказала она. - Формирует ее ум, - сказала  она.  Но  когда  она
разговаривала с дядей Гэвином, голос у нее был  как  сливки.  Нет:  голоса
никакого не было слышно, потому что она молчала. Она  ждала,  что  он  сам
заговорит.  Нет:  вернее,  она  просто  ждала,  зная,  что  ему   придется
заговорить. Ведь Джефферсон был слишком мал. Нет, я хочу сказать, что дядя
Гэвин всю жизнь прожил в Джефферсоне или в других маленьких городках,  так
что он не только отлично понимал, что именно будет говорить  Джефферсон  о
нем, и о Линде Сноупс, и об этих банановых пломбирах и книжках стихов,  но
и понимал, что у мамы достаточно друзей, и ей все станет известно.
   Вот она и ждала. Была суббота. Дядя Гэвин дважды входил в  кабинет  (мы
все еще так называли эту комнату, хотя и не в мамином присутствии,  потому
что так ее звал дедушка, но в конце концов и мама  перестала  называть  ее
библиотекой), где мама сидела и что-то записывала, может быть,  белье  для
прачечной; два раза он входил и выходил,  но  она  не  обращала  внимания.
Потом он сказал: - Я думал, может быть... - Они так всегда  разговаривали.
То есть они так разговаривали, наверно, потому, что они были близнецы.  То
есть я  так  решил,  потому  что  никогда  не  видел  других  близнецов  и
сравнивать не мог. Она даже писать не перестала.
   - Конечно, - сказала она. - Может быть, завтра? - Тут он мог  бы  уйти,
потому что оба, очевидно, поняли, о чем речь. Но он сказал:
   - Спасибо. - Потом обратился ко мне: - Кажется, тебя на улице ждет Алек
Сэндер?
   -  Глупости!  -  сказала  мама.  -  То,  что  он  узнает  от  тебя  про
шестнадцатилетних девочек, наверно, во сто раз невиннее, чем то, что он  в
один прекрасный день узнает от самих  шестнадцатилетних  девочек.  Значит,
позвонить ее матери и попросить, чтобы  она  разрешила  ей  прийти  к  нам
завтра обедать, или ты сам позвонишь?
   - Спасибо! - сказал дядя Гэвин. - Хочешь, чтобы я  тебе  рассказал  про
все про это?
   - А ты хочешь? - сказала мама.
   - Да, может быть, так будет лучше, - сказал дядя Гэвин.
   - А нужно ли это? - сказала мама. На этот  раз  дядя  Гэвин  промолчал.
Потом мама сказала: - Ну, что ж. Мы тебя слушаем. -  И  опять  дядя  Гэвин
промолчал. Но тут он снова стал прежним дядей Гэвином. Понимаете, до  этой
минуты он разговаривал так, как иногда разговаривал я сам.  Но  сейчас  он
стоял, смотрел на мамин затылок,  опустив  лохматую  седую  голову,  вечно
нестриженную, и прокуренный черенок тростниковой трубки торчал у  него  из
нагрудного  кармана,  а  глаза,  лицо  такие,  что  никогда  наверняка  не
угадаешь, что он сейчас скажет, а когда скажет, то всегда  понимаешь,  что
это верно, только сказано немножко чудно, как никто другой не скажет.
   - Н-да, - сказал он. - Если уж такой человек, как ты, при твоей  полной
неспособности верить сплетням и грязным пересудам, тоже что-то придумывает
и сочиняет, так могу себе представить, что измышляет весь Джефферсон,  все
специалисты по этой части. Клянусь Цицероном, я просто молодею: вот  пойду
в город и куплю себе красный галстук. - Он посмотрел на мамин  затылок.  -
Спасибо тебе, Мэгги, - сказал он. - Тут все наши усилия  нужны,  вся  наша
добрая  воля.  Спасти  Джефферсон   от   Сноупсов   -   это   потребность,
необходимость, долг. Но спасти Сноупса от Сноупсов это честь,  привилегия,
заслуга.
   - Особенно если это шестнадцатилетний Сноупс женского пола,  -  сказала
мама.
   - Да, - сказал дядя Гэвин. - А ты возражаешь?
   - Разве я возражала? - сказала мама.
   - Да, ты пыталась возражать! - Он быстро подошел, положил  ей  руку  на
голову, продолжая говорить. - И благослови тебя  бог  за  это.  Ты  всегда
пыталась возражать против этой проклятой женской черты - против  инстинкта
супружеской,  чопорной  респектабельности,  которая  служит  опорой   всей
культуры, еще не упадочной, ведь культура не  приходит  в  упадок,  только
пока она еще рождает таких неисправимых, непоколебимых, как ты, - тех, кто
имеет смелость нападать, и